Дина Хапаева - Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

• Название: Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий
• Автор: Дина Хапаева
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-407-1

«Непредсказуемость общества», «утрата ориентиров», «кризис наук о человеке», «конец интеллектуалов», «распад гуманитарного сообщества», — так описывают современную интеллектуальную ситуацию ведущие российские и французские исследователи — герои этой книги. Науки об обществе утратили способность анализировать настоящее и предсказывать будущее. Немота интеллектуалов вызвана «забастовкой языка»: базовые понятия социальных наук, такие как «реальность» и «объективность», «демократия» и «нация», стремительно утрачивают привычный смысл. Разрастающийся кризис научной рациональности угрожает не только идентичности интеллектуалов. Он ставит под вопрос основы наших представлений о мире. В чем причины происходящей на наших глазах интеллектуальной революции? Как связана она с изменением восприятия времени в европейской культуре, начавшимся в XX столетии? — таковы главные проблемы, обсуждаемые в этой книге.

---

Итак, проект герметических интеллектуалов был мертворожденным. А проект российского интеллектуала — особого «культурного персонажа», создающего новый способ отношений между публикой и автором, пишущим не «фикшн», а «нон-фикшен», — в самом зародыше был подвергнут критике. Громкий нелитературный скандал, формальным поводом для которого послужила дискуссия вокруг нового историзма, и выдержанная в более академическом тоне дискуссия вокруг книги О. Проскурина «Литературные скандалы пушкинской поры» позволяют представить сценарий формирования альтернативного академии интеллектуального пространства. Эти эпизоды показывают, как новая интеллектуальная стратегия мучительно ищет себя в борьбе с академической идеологией профессионализма.

В первом случае поводом для полемики послужил манифест А. Эткинда «Новый историзм, русская версия»[225]. В ответ на него последовала резкая статья Л. Гудкова и Б. Дубина, которая интересна тем, что в ней звучит прямой призыв бороться во имя традиционной науки с новым социальным типом, олицетворением которого в их глазах является А. М. Эткинд. Свою задачу они видят в том, чтобы защитить академический позитивизм, который характеризуется ими как «позитивная эмпирическая наука», основанная на кумулятивности познания, проверяемости фактов, теоретико-методологической строгости работы и аналогии с естественными науками, от смертельной опасности со стороны «паразита — постмодернизма», этой «философии оправдания дилетантизма». Современное состояние «отечественной гуманитарной науки», затронутой постмодернизмом, соавторы расценивают как рак. Поэтому они осмысляют свое противостояние Эткинду, которого они прямо называют «врагом разума», в терминах противостояния «науки» и «лженауки» («паранауки» или «поп-науки» и т. д.)[226].

С точки зрения Л. Гудкова и Б. Дубина, творчество А. М. Эткинда посягает на существующие правила, ломая привычные критерии оценки «научного дискурса». Не случайно центральное место в той программе, с помощью которой они предлагают «защитить науку от Эткинда», занимает вопрос о дисциплинарных границах, на которых соавторы предлагают возвести «различного рода системы защиты против дилетантов и маргиналов» и резко усилить механизмы институционного контроля. Особая зловредность работ Эткинда видится им в «установке на оригинальность и выразительность», которая способна, по их мнению, нанести величайший, непоправимый вред науке как социальному институту:

«Признание претензий А. Эткинда на новое слово в науке фактически означало бы дискредитацию рациональности, позитивного знания, методик его самоконтроля, вело бы к самоликвидации науки, поскольку при доминирующей установке на оригинальность и выразительность (собственный нарратив как единственное основание читательского интереса) коллективная институциональная деятельность в ее репродуцируемых формах просто невозможна»[227].

Именно поэтому Эткинд предлагает рассмотреть всю дискуссию с точки зрения тех разных академических стратегий, к которым апеллирует он сам и его оппоненты, и превращает это в главную идею своего ответа. Пафос своих оппонентов он оценивает как академический и охранительно-консервативный, «советский», а свой собственный — как новаторский и в научном, и в политическом смысле. Своим оппонентам Эткинд стремится противопоставить новый стиль письма. Текст обращен не к нескольким «узким специалистам», а к широкой публике, которая по определению не может судить о профессионализме автора, но тем не менее способна оценить его творчество:

«В отличие от академической власти, публичная сфера подлежит законам рационального суждения, соревновательности и ответственности. Судьей перестает быть любая из сторон, им становится читатель»[228].

Значение текста, по мнению Эткинда, состоит не в том, соответствует ли он критериям «научности», а в его способности придать прошлому и настоящему смысл и значение для сегодняшних читателей — иными словами, в его способности быть «интересным»:

«Миссия интеллектуала состоит в том, чтобы делать идеи интересными. Историк, филолог или политолог, которые пишут скучно, плохие ученые, потому что история, литература или политика увлекательны как таковые, а дело ученого это выразить»[229].

Вероятно, именно публичность, выход за пределы узкой общины профессионалов, формирующие новые критерии оценки творчества (в том числе и научного), с точки зрения приверженцев «традиционных научных ценностей», должны представлять гораздо большую опасность, чем целые армии постмодернистов.

О значимости поиска новой внеакадемической стратегии на российской интеллектуальной карте свидетельствует также полемика по поводу книги Проскурина «Литературные скандалы пушкинской поры»[230]. Показательно, что, в отличие от Эткинда[231], этот автор никак не может быть причислен к маргиналам от филологии. Рецензент предъявляет Проскурину обвинение в неуважении к традициям национальной школы потому, что он ощущает глубокую внутреннюю чуждость его творчества своему собственному пониманию традиций «отечественной филологии»[232]. Стратегия сторонника идеологии профессионализма и здесь состоит в том, чтобы вытеснить Проскурина из академического пространства, представив его очернителем отечественной филологии, а следовательно — «чужаком».

Социальная составляющая вспыхивающих то там, то тут конфликтов осознается как проблема некоторыми моими собеседниками. Важным препятствием на пути возникновения диалога между исследователем и обществом они считают отсутствие в российской социальной структуре столь же престижного места, как то, которое, по их мнению, продолжают занимать французские интеллектуалы.

Попытка нащупать новую роль на интеллектуальном поле — сделать свой текст художественным, ярким, интересным широкому читателю, найти выход в публичное пространство и политически заострить свое творчество, — вызвала решительный отпор со стороны приверженцев «традиционной науки», убедительно продемонстрировав, что место встречи научного и публичного дискурса, социальных наук и общественной жизни отсутствует в сегодняшней России. Пересмотр отношений между «исследователем» и читательской аудиторией, признание права последней на существование, протестантский жест устранения посредника — «сообщества ученых» — из общения автора с публикой, прозвучали вызовом.

Идеология профессионализма способна эффективно блокировать поиски нового отнюдь не только благодаря своим ревностным защитникам — сами создатели нового стиля не до конца готовы порвать с представлениями «среды», ощутить себя вне рамок мира «науки» потому, что они во многом разделяют его ценности. Это мешает им осознать свою собственную альтернативную идентичность и научиться эффективно отстаивать ее, несмотря на то что пребывание в рамках единого «сообщества ученых» превращается в настоящую проблему для тех, кто из-за своей способности к нестандартным творческим решениям и литературной одаренности не признается традиционной отечественной академической средой за «своего».

«Некоторые авторы, несмотря на то, что они позиционируют себя как филологи, выходят за границы филологической науки, намечая какие-то новые направления в методологии, и за счет этого они известнее других филологов. Хотя люди, выросшие в московско-тартуской школе, открыто и печатно отказывают им в звании филолога и в принадлежности к профессиональному цеху. Основа этого конфликта состоит в том, что они руководствуются стратегией, далекой от научности в том ее понимании, какое воспитывалось в московско-тартуской школе. Но если с точки зрения московско-тартуской школы это плохо, то с точки зрения читателей — это замечательно, интересно, живо и талантливо написано…. И трагическая ошибка этих авторов состоит в том, что они с упорством, достойным лучшего применения, подают себя как академических ученых, которыми они, конечно, не являются. Они — эссеисты, публичные фигуры, писатели. И они, несмотря на их образование и научные звания, — чужие в академической среде»,

— так расценивает ситуацию Г. Морев.

Камнем преткновения на пути формирования нового дискурса и нового интеллектуального поля остается дефицит новых слов и новых понятий. Например, приверженность понятию «наука» мешает переосмыслить задачи творчества. В самом деле, можно ли продолжать называть наукой такую форму творчества, которой чужды все фобии социальных наук — боязнь предстать идеологией, выглядеть «необъективной» и зависимой от окружающего мира? Но как быть, если для ее обозначения не находится других слов?

«Конфликт фундаменталистов и новаторов состоит в различном понимании роли гуманитарного знания, не хочется говорить науки, но скорее — гуманитарного поиска. Гуманитарная наука является одним из видов самоопределения человека и гражданина в его обществе, культуре, историческом движении. Этим занимается, хорошо ли, плохо ли, искусство, но у гуманитарной науки свои ценности, своя „правда“, которая отличается от „красоты“. Гуманитарная наука есть инструмент, способ гражданского и политического определения в обществе»,