Андрей Тюнин - Свенельд или Начало государственности

• Название: Свенельд или Начало государственности
• Автор: Андрей Тюнин
• Жанр: Историческая проза

 Моя вина в том, что я родился, хотя, когда это произошло, и кто мои родители – я никогда не знал, не пытался узнать и никогда не узнаю. Зато я уверен – мне не грозит смерть, ибо она для меня словно сон, который лишь исцеляет, придает новые силы и бояться которого все равно, что бояться собственной руки или собственного глаза.

Смерть для меня – всего лишь сон, но длиться он может долго, дольше, чем человеческая жизнь, чем жизнь десятков поколений людей – и, пробуждаясь от него, я застаю совершенно иную, незнакомую и непредсказуемую даже для меня эпоху.

Мне не грозит смерть, и я много могу изменить в человеческой жизни, но со временем я убедился, что мое прямое вмешательство в безудержный ход истории не является определяющим, и зигзаги судьбы, причудливо переплетаясь, в конечном итоге все равно ведут к неизведанному и непредугаданному.

Но, даже, когда я верил, что мое влияние на течение жизни достаточно велико, я не стремился быть горой на пути безжалостного водного потока, или бобровой плотиной на пути небуйной реки, понимая, что я живой человек со своими ошибками и страстями, цена которых несоизмерима с ценой ошибок и оплошностей обычных людей.

Чем дольше я жил, тем чаще старался вести себя, как простой смертный, на что-то надеясь, что-то проклиная и больше уповая на силы провидения, чем на результат своих усилий. И все же, подспудно, независимо от внутреннего убеждения, я ощущал себя другим, непохожим на остальных – и еще искреннее старался активно не вмешиваться в водоворот истории, во всяком случае, не влиять на него больше, чем живущие рядом со мной, или чем те, с кем я сталкивался вроде бы случайно и непредвиденно.

Но я живой человек, оказавшийся в горниле судьбоносных свершений, и не моя вина, что на каких-то из них лежит печать и моих дел.

Что ж у каждого свой путь, и кто начертал его, неведомо даже мне, Свенельду.

---

 – Ну что, пьянь подзаборная,  на стены залезть – ноги разъедутся!

       Прокла услышали.

       Толпа взревела с удвоенной яростью, и тучи горящих стрел обрушились на замок, у невесть откуда взявшихся осадных лестниц возникла давка из желающих первыми ворваться на стены,  огромное бревно, раскачиваемое на кожаных ремнях, окоренным комлем забухало в ворота, от пара кипяченой смолы и воды, перекошенных лиц, брызжущей во все стороны слюны, крови и пота закружились головы, но мы выстояли, и они отпрянули от замка в дымовую завесу, оставив своих раненых, ошпаренных и искалеченных соратников под ненавистными ими стенами, как оставляют гнить остатки пищи между зубами, когда нет ни сил, ни желания следовать заведенному порядку.

         Мы выстояли, но в моих глазах еще долго стояли и Фрол, рыжие волосы которого после удара по черепу кузнечным молотом облепила кровавая кашица мозга, и Сима со стрелой под правым соском, огорченно вздыхавшая: «Наде же, какая напасть, точно в дырку…», и круглолицая жена Рюрика, с отсеченными кистями обеих рук бросившаяся вниз в толпу вслед за опрокинутым ею чаном с густым кипящим варевом. И может, поэтому неожиданно для меня на белом взмыленном коне, посланцем другого, не затронутого пожаром мира, перед воротами загорцевал одинокий всадник. Он прокричал что-то невраждебное, необидное для нас, вскинул лук, пустил в замок стрелу по высокой дуге, чтобы всем был виден ее полет, и исчез так же магически, как и появился.

           Стрела вонзилась в тлеющую сосновую плаху – ими была вымощена земля внутри детинца – у ног того, кому она и предназначалась. «В полдень выманите их под стены – ударим разом», – говорилось в записке, доставленной стрелой Рюрику.

 – Кто написал ее? – спросил меня князь, когда мы остались наедине.

 – Рука Олега.

 – Ты веришь ему?

 – Яд можно было спрятать в гуслях! – вдруг  догадался я.

 – Можно, – подтвердил он.

 – Рюрик, вспомни, – от озарившей меня  истины я даже покрылся испариной, –  приказ одеться ты отдавал нам молча?

 – Да.

 – А ведь гусляр первый ухватился за свою одежду и напялил ее на себя быстрее меня. Он не слепой, Рюрик! Он всыпал яд в чашу твоему брату!

 – Может быть.

 – Теперь ты веришь Олегу?

 – У меня осталось не больше десятка ратников – выйти с ними за стены – самоубийство.

 – Ты все-таки не доверяешь ему!

 – Я оскорбил Олега подозрением, я готов был немедленно без суда расправиться с ним. Он должен возненавидеть меня или, по крайней мере, злорадствовать над моим падением, а не оказывать мне помощь.

 – Что ж, он не такой как ты!

 – Поверить Олегу в такой ситуации – все равно, что принародно признать свои ошибки. А народ и так считает меня недостойным правителем.

 – Помощь, принятая от изгнанника, не милость от бога – ее не купишь жертвами и покаянием.

 – Ты изрекаешь не только мудрые, но и страшные истины.

 – Свенельд облек бы их в более понятные и доступные для тебя слова, ухитрившись и кашей накормить и ложку не запачкать, но был бы на моей стороне.

 – Вы совершенно разные люди, но иногда мне представляется, что ты славянский Свенельд, а он – варяжский Щепа.

 – Свенельд есть Свенельд, и мне до него, как Вадиму до княжеского стола. – Упоминание о Вадиме омрачило и без того почерневшее чело Рюрика, и мне пришлось поторопить его с принятием  решения. – Скоро полдень, князь.

 – Хорошо, я поверю Олегу – готовься к битве, Щепа!

          И жалкой кучкой мы вышли за неподдавшиеся тарану ворота, и до подхода неприятеля без содрогания помогли умереть корчившимся под стенами раненым и покалеченным, и отыскать изуродованное тело круглолицей жены Рюрика, и отнести его внутрь замка к телам Фрола, Симы и других погибших при штурме защитников детинца, и выстроиться  ломким клином, сначала услышав, а потом и узрев приближение толпы.

         Но не успела она раздавить нас своей сокрушающей массой, как с трех сторон, словно изголодавшиеся рты на податливый каравай хлеба, на нее набросились отряды кривичей с одноухим Степаном во главе, варяги, под руководством Горыса, держащего увесистый топор в левой руке, словене Олега, который то и дело опускался на колено и осыпал стрелами все-таки добравшегося до острия нашего клина растерянного врага. И толпа таяла на глазах, изжеванная и пожираемая собравшимися с силами сторонниками Рюрика, а сам он, орудуя двумя мечами, как разъяренный вепрь, вгрызался в ее охвостье, совсем недавно бывшее озверелой пастью, и мне, шедшему за ним следом оставалось лишь отталкивать от себя иссеченных бунтовщиков, чтобы они, обмякнув, не придавили меня испускающими последний дух телами.

21.

           Горыс и Степан вернулись в Новгород как нельзя кстати. Растерявшиеся от подлого удара изменников сочувствующие Рюрику люди обрели испытанных и верных вождей, а само их возвращение послужило предвестником улыбки Перуна и началом решительных действий.

        – А где Свенельд? – первым делом спросил Рюрик, обнимая друзей и сознательно не замечая отсутствие Олега, исчезнувшего сразу же после окончания битвы.

            После короткого, выразительного рассказа Горыса и Степана о жизни у шехонцев, об их своевременном с помощью Весела прибытии в сожженный Новгород, мы уже намеревались запереться в уцелевшей крепости, но неожиданное появление новой группы воинов заставило нас изменить первоначальное намерение.

               Олег привел Вадима. Оба были запачканы кровью с головы до ног, лица обоих опустошала удовлетворенность от сознания выполненного долга и оба выглядели как изможденные непосильной поклажей путники, а не как враги. И нельзя было разобрать, кто из них победитель, а кто побежденный.

           –  Я обещал найти убийцу – и я его нашел, – сказал Олег и опустился на влажную от крови землю.

           –  Ну что ж, говори! – обратился к Вадиму Рюрик.

           – Теперь можно, – согласился Вадим, и слова с облегчением стали покидать его  изъязвленное страданиями сердце.

             «Человек живет для того, что бы оставить плоды труда  детям своим.  Я с детства был незаменимым помощником отца, выполняя самые сложные и неблагодарные поручения, наши усилия сливались в единый поток, и без меня он не был бы столь полноводным и сокрушающим. Отец старел, и все чаще сверлила мысль – как можно доверить  общее дело Олегу, сопливому мальчишке, родившемуся после того, когда я уже несколько раз был ранен, отстаивая нашу независимость. Позже я мог легко столкнуть отрока под копыта коня во время верховой охоты, но вместо этого однажды спас его от свирепого кабана, приняв удар зверя  на свое копье».

          – Помнишь? – Вадим повернулся в сторону Олега

          – Помню. – Согласился Олег.

          Вадим продолжал:

 «Мой отец был проницателен, и от него не укрылись мои терзания, да и примеров непримиримой вражды дядей и племянников за верховенство у славян было предостаточно. Он стал вынашивать план приглашения чужеродного правителя, надеясь и меня успокоить и Олега убедить в благоразумности своей идеи. Последнее ему удалось,  я же не мог представить, как совершенно чужой человек будет владеть нашими землям и народом, как он будет пожинать с таким трудом посеянное и без малейших усилий с его стороны выращенное нами. «Ладно, посмотрим, что получится дальше», – успокаивал я себя, внешне не переча отцовской воле.

      И вот, отец умер, появился подходящий конунг, ставший славянским князем, и жизнь моя превратилась в сплошную боль и неприязнь всех его решений. Первое время я терпел, ничего не предпринимая, но каждый новый день превращался в пытку, и каждая последующая была на порядок изощреннее предыдущей. Когда Рюрик поручил мне остаться  в старой Ладоге, что бы в случае опасности немедленно предупредить его, а при необходимости и прикрыть своей грудью, я начал действовать. Судьба столкнула меня с Шатуном, диким охотником-одиночкой, которого не составило труда убедить, что варяги пришли к нам с целью захватить и увезти за море молодых и красивых  женщин. У Шатуна была приемная дочь, которую он любил больше  свободы,  и ради ее безопасности  был готов пойти на все. Шехонец согласился выследить Рюрика и ранить его. Да, не удивляйтесь, я не хотел убивать конунга, я решил извести его родных и близких, друзей представить предателями, сомневающихся врагами, и  довести отчаявшегося правителя до помешательства или, хотя бы, до добровольного отказа от неподъемного  бремени власти. Нужно было раз и навсегда искоренить саму идею приглашения чужака на княжеский стол, заклеймить память об этом случае гневом людских проклятий и скорбью бесславных потерь».

           Вадим обращался ко всем сразу, но стоял напротив Рюрика, и, хотя был на голову ниже его, не поднимал взгляда вровень с лицом князя, и тому приходилось слегка наклонять голову, чтобы внимательно следить за выражением усталых глаз пленника. Никто не перебивал Вадима, никто не задавал ему вопросов, и он спокойно, словно пересказывая  историю не своей жизни, продолжал.