Бора Чосич - Наставники

• Название: Наставники
• Автор: Бора Чосич
• Издательство: Издательская Группа «Азбука-классика»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0348-1

Бора Чосич – удивительный сербский писатель, наделенный величайшим даром слова. Он автор нескольких десятков книг, философских трактатов, эссе, критических статей, неоднократно переводившихся на различные языки. В книге «Роль моей семьи в мировой революции» и романе «Наставники», фрагменты которого напечатаны в настоящем томе, он рассказывает историю своей семьи. В невероятно веселых и живых семейных историях заложен глубокий философский подтекст. Сверхзадача автора сокрыта в словах «спасти этот прекрасный день от забвения». Волшебные истории Боры Чосича спасают от забвения дни, прожитые его родом почти за два века, и в результате семейная сага, пронизанная юмором, становится сгустком современной истории человечества.

---

Русские люди были похожи на моего отца, на моего дядю и на других людей. Русские и наш народ были очень похожи по напиткам и ругательствам, по очень большой любви к одному полу, женскому. Русский язык все время был похож на наш, только чуть подлиннее. Русский народ первым в мире придумал прекрасное женское искусство, балетное. Русский казачий генерал Павличенко, полностью разгромленный, бежал от Советов на коне к нам, конь после этого издох. Любимицы бывших казаков, также сбежавшие, привезли искусство создания искусственных цветов, прелестное занятие. В русском фильме я видел русских в одеждах пилотов, разговаривающих с царем Салтаном; тетки восклицали: «Боже, как одеты!» В сорок четвертом из подбитого танка выскочил русский, русского мы зарыли в уголь. Потом немцы спрашивали, нет ли его здесь, мы отвечали: «Нет, тут нет!» В нашей жизни часто случалось прятать разных русских, как довоенных официантов, скрывающихся от преследующих их женщин, так и других – раненых сержантов, которых преследовали немцы. У нас в доме с русскими особенно считались, дедушка постоянно спрашивал: «А что скажут русские?» И никто не смел ему возразить. У нас всегда была своя страна, югославская, но какие-то люди все время считали ее несколько русской. Была песенка: «Плыви, гусак, плыви за гуской, землица эта будет русской!» – по содержанию эта песенка была вроде как из учебника природоведения, но это не так. Все это еще продолжается.

Толкование ремесла, или о писательской работе Эпилог

Не раз я пытался составить жизнеописание, «историю жизни», дать ее картинку, пусть даже искусственную. Я до сих пор не представляю, каким образом достигается превращение действительных событий в нечто искусственно созданное – в рассказ, в описание, в выдумку. Например, я был у мамы на руках, спеленатый на манер большого батона. Мама задремала, я скатился на пол, но без каких-либо последствий. Дядя же просто сел на табуретку, табуретка под ним развалилась; дядя получил сотрясение мозга, правда, память у него не отшибло. Двоюродный брат, теткин сын, взобрался с ногами на сиденье унитаза; брат поскользнулся, унитаз разбился; из окровавленной ноги долго вынимали осколки фаянса. Пришли какие-то люди и принялись травить газом тараканов, в связи с чем мы пошли ночевать к чужим людям. Мама сказала: «Главное – уложите ребенка, я перебьюсь и на стульях!» Мы ехали в лифте, лифт застрял между этажами, мама стучала зонтиком и кричала: «Здесь ребенок!» Случались самые разные неприятности, мы их запоминали, особенно мама. Какие-то происшествия случались раньше, какие-то позже, все они, вместе взятые, были жизнью. Двоюродный брат, теткин сын, перепугался в кино, когда Пат и Паташон упали в кипящую воду. Тетки пересказывали сны, в снах фигурировали гвардейские офицеры, звучали фразы типа: «Подарю вам табакерку, но!» В то же примерно время тетки прочитали запрещенную книгу «Кровь пробуждается!». Все это составляло нашу семейную жизнь, как сейчас составляет основную тему и содержание моей писательской деятельности.

Я так и не смог научиться писать рассказы «из жизни», из великого бездонного резервуара, я до сих пор не представляю себе, как следует начать рассказ, как надо его закончить. У меня был горбатый товарищ, товарищ говорил: «Меня мамка уронила, когда я был маленький!» Я отвечал: «И меня уронила, просто я выкрутился!» Отец свалился посреди улицы, и никто его не задавил, дедушка сказал: «Бог пьяного бережет!» Все это происходило в результате умения выкручиваться. Как раз тогда в наш город прибыл господин Дуглас Фербенкс, на вокзале его встречала девица Луковичева, чемпионка Югославии по красоте. События, о которых я рассказал, происходили довольно давно, примерно в году тысяча девятьсот сорок третьем. Все это должно бы стать сущей правдой, картиной жизни, жизнеописанием. Я болел свинкой, мама пошла за лекарством под названием «медикаменты», сладковатым на вкус. Маму остановили немцы, немцы потребовали мамин аусвайс, мама сказала: «Конечно, сей секунд, прямо в тапочках!» Разговор шел по-немецки. Я видел немецкий фильм про футбол и про поцелуи на диване, фильм назывался «Ди лецте Рунде» или как-то в этом роде. Был еще итальянский фильм «Железная корона», весь в рыцарских битвах, но это было совсем другое. Это происходило во время войны, году примерно в тысяча девятьсот сорок третьем, но это был еще не конец. Мы праздновали освобождение Ростова, прекрасного русского города, празднование происходило тайно. Сосед, капитан на пенсии, показал мне, как с помощью спички и подпертого ею века можно бдеть, несмотря на опьянение. Дядя владел другими секретами, в основном неприличными. Дедушка запрещал порнографические выражения, но однажды сам выразился: «Сейчас генерал Эйзенхауэр покажет им мать-перемать!» Так примерно протекала жизнь в нашей семье, так примерно и должны были отразиться события в повести, что, возможно, вы заметили и сами.

В этой повести мне следовало бы описать собственную жизнь, все, что с ней связано, а также ремесло, с помощью которого этой цели можно достичь, то есть писательское. Я пытался это проделать и раньше, но мне все время казалось, будто я что-то упускаю, причем самое важное. Я часто спал в маминой кровати, несколько раз в отцовской. Мамина кровать была как-то теплее и слаще, отцова была другой – и по вкусу, и по всему другому. Я мечтал иметь роту оловянных солдатиков, мама же всегда говорила: «Получишь пять штук сейчас, в следующий раз еще пяток!» Во всем был какой-то определенный порядок и какие-то оттяжки, чего я совершенно не понимал. Дедушка смотрел в окно, потом произносил: «Если сунутся, я им пудовую гирю в морду брошу!» Отец вытащил записную книжку и сказал: «У меня помечено!» В книжечке были записаны даты налетов вражеской авиации, прозвища офицеров, отказавшихся выдать отцу винтовку, а также новые цены на пиво, постоянно растущие. В эту же книжку мама раньше записывала расходы на питание, менструальные дни и некоторые воспоминания детства. Я спал на своей кровати, на другой спали отец и мама. Ночью они произносили какие-то слова, иногда нежно, а иногда нахально. Это происходило во время войны, большой и очень опасной, однако происходило все именно так. Я все время задаюсь вопросом, как все это началось, делаю это и сейчас, придумывая эти строки. Брат и дядя пошли работать на кожевенную фабрику, где содранные с коров шкуры, еще окровавленные, посыпали солью. Дядя и брат смердели после работы, дома, это было страшно. Моя тетка вырабатывала гобелены, на гобеленах изображалось озеро Блед, островок на этом озере, церковка на этом островке. Все это было в уменьшенном виде. Мама сушила на чердаке фасоль в стручках, сухую шелуху заталкивала в наволочку. Родственник Любинко делал детали для неудобных деревянных сандалий, Mамa билась головой о дверной косяк – от боли. Генерал Кларк колотил немцев у Монтекасино, как стадо баранов. На нашей лестнице разбили голову железным прутом одному офицеру, которого все называли «лётичевец». Кто-то сделал ребенка консьержевой дочке. Все что-то делали, кроме отца, отец шлялся по кабакам, таскал чемоданчик с образцами, отец угощал водкой вырезателей профилей из черной бумаги, этих ловких мастеров ножничного искусства. Это всё части жизнеописания, картины жизни, протекавшей в сорок третьем году. Большой кусок жизни прошел тогда, в сорок третьем, но некоторые вещи существовали как до, так и после. Я полагаю, это неоспоримая истина.

В тысяча девятьсот сорок пятом году были розданы многие должности, от председателя правительства и ниже. На посты самые ответственные, самые серьезные были определены товарищи Пияде, Нешкович, Джилас; у нас в семье дела выглядели так: я отвечал за агитацию и написание стихов, отец – за вопросы алкоголизма, дядя – по части женщин. Кроме того, дядя быстрее всех мог произнести «надворетраванатраведрова», а также другие слова. Дядя подарил мне комикс «Рантагорцы», о детской организации против родителей; тетки объяснили непонятные места. Это происходило тогда, в сорок пятом, ранее происходили другие события – например, фотографирование.

Я снимался два раза с коляской, причем так, что на фотографиях я вообще не виден. На первой карточке виден только отец в черной шляпе и мама в шубе, стоящие на снегу рядом с коляской. В коляске был я. Это было в каком-то парке. Второй раз нас фотографировали на пляже. Я стоял за коляской младшего двоюродного брата, теткиного сына, который на фотографии изображен в абсолютно голом виде. На фотографии видны какие-то капитаны, женщины с обнаженными руками, мой дедушка – словом, вся семья, причем в разгаре лета, – незабываемая вещь.

Все вокруг говорили об Адольфе Гитлере как о звере необычной породы, который нас проглотит, и тому подобное; мама спросила недоверчиво: «Да разве он не такой же человек из крови и мяса?» Отец решительно ответил: «Нет!» Это было в тысяча девятьсот сорок третьем году, морозном, военном, переломном. По сербскому языку нам задали написать настоящий стишок. О стихосложении я не имел ни малейшего понятия, кроме того, что строчки кончаются похожими слогами, но как этого добиться – ума приложить не мог. Стишок написали тетки, он назывался «Запад зарей осветился!»– и был посвящен красотам природы. В стихе была строчка: «Заря покрывало роняет!» – и много других изумительных строк. Стихи были написаны на зеленоватом листе, вырванном из календаря, мне пришлось их переписать, чтобы учитель не смог установить факт подлога. В сорок пятом году мама составила патриотические стихи в честь Марко, национального героя, к тому времени давно погибшего. Мама писала поэму ночью, при свете керосиновой лампы; русские монтеры все никак не могли восстановить уничтоженную электростанцию. Мама протянула мне пакет из-под муки с написанными строчками и сказала: «Возьми, пусть это будут твои стихи!»