Николай Храпов - Счастье потерянной жизни - 3 том

• Название: Счастье потерянной жизни - 3 том
• Автор: Николай Храпов
• Издательство: Смирна
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004

Автобиографический роман Николая Храпова — бесспорно, ярчайшая страница истории евангельского движения в бывшем Советском Союзе. Жизнь автора уникальна, поскольку фактически лишь за написание этой книги 66-летнего старика приговорили к трем годам тюремного заключения. Незадолго до окончания последнего пятого по счету срока, он «освобождается», уже навсегда. Ничто не сломило этого героя веры в его уповании на Бога: ни трудности жизни, ни прелесть соблазнов, ни угрозы со стороны КГБ. Он был и остался победителем"

---

Женя увидел, как струйками из его глаз по лицу стекали слезы, и он, вытирая их, внимательно глядел в лицо Комарова.

— Что такое? Случилось что-то? — с беспокойством спросил он больного.

Нудный взял его руки и, пожимая, как только мог, прерывистым голосом произнес:

— Прости меня… Женя… за то, что я… натравил тогда на тебя собаку… ведь я мучаюсь до сих пор.

Комаров не знал, как ответить на эту необычайную исповедь, закоснелого в злодеяниях, человека. В сознании отчетливо пробежали слова Павла: "Не будь побежден злом, но побеждай зло добром" (Рим.12:21).

Вскоре повар Нудный после больницы был переведен куда-то в другое место. Женя не знал, как впоследствии сложилась судьба этого человека, но был твердо уверен, что жестокость, проявленная им, была последней в жизни Нудного. Несомненно, что этот грех был побежден и сломлен в нем до конца.

Так месяц за месяцем, шли и годы. Женя был счастлив, что среди тысяч смертей, Бог сохранил его, обогатил знаниями, опытностью и устойчивостью в характере христианина.

Однажды в санчасть с "материка" прибыл опытный врач — хирург. К своим обязанностям он приступал осторожно, с заключенными больными был официален, и видел в каждом из них, прежде всего, преступника, потому что был предупрежден особым отделом. Затем начал подбирать для работы соответствующий медперсонал, но так как выбор был ограничен, то ему, по рекомендации, пришлось принять к себе заключенного Комарова.

Женя с первых же дней произвел на хирурга очень хорошее впечатление, поэтому он заключил, что и среди преступников могут быть хорошие люди, только их надо изучить.

Вскоре хирург узнал, что Комаров — христианин, но это не изменило его предубеждения, хотя во всех поступках Жени, он не находил ничего искусственного или притворного. Что-то мешало довериться ему, и нужен был какой-то толчок. Однажды произошло одно событие, которое, коренным образом, изменило взгляды хирурга на людей вообще, и в частности, на Комарова.

В больницу привезли тяжелобольного, которому предстояло произвести очень сложную операцию, и он немедленно приступил к ней. Комаров, прислуживая ему, готовил хирургические инструменты и в ходе операции ловко, своевременно подавал их хирургу.

К концу операции врач, видимо от долгого напряжения, заметно нервничал. То и дело в кабинете слышалась краткая команда: "Пинцет… ланцет… тампон" — и т. д. В один из ответственных моментов ланцет оказался недостаточно острым, хирург, резко поднявшись над больным, осуждающе взглянул на Комарова и раздраженно, со всей силой, метнул ланцет на пол.

Женя вздрогнул, слегка издал какой-то шипящий звук, вроде: "Прошу прощения…", но немедленно подал врачу другой инструмент, застыв неподвижно на своем месте.

Операция вскоре была удачно закончена; хирург усталым, но довольным тоном, отдал последнее распоряжение:

— Слава Богу, удачно… можно наложить швы…

Намереваясь отойти от операционного стола, он машинально посмотрел под ноги, но остановился, взглянув на бледное лицо Комарова. Брошенный с силой ланцет, пробил тряпочный тапок Жени и, глубоко вонзившись в ногу, торчал, поблескивая никелированной рукояткой. Весь остаток операции Женя, преодолевая боль, оставался на своем посту, не подавая вида.

— Прости, парень… обработай спиртом… а следующий раз… — хирург, не договорив, махнул рукой и быстро скрылся у себя в кабинете.

Женя осторожно извлек острие из ноги, быстро сделал себе перевязку и, как ни в чем не бывало, отправил оперированного в палату.

Случай этот буквально потряс вольного хирурга. В его глазах, личность Комарова стала совсем другой; как будто какая-то пелена спала с его глаз, с предубеждением глядевших на заключенных.

— Ну, Женя, ты мне теперь доказал, что христианин не только честный, но и необыкновенный человек, — признался ему врач, зайдя к нему в тот же день. — Через тебя мне открылось, хотя и очень смутное, но правдивое представление о действительном Христе, чего я раньше не имел.

Впоследствии Комаров сделался для хирурга не только глубоко уважаемым, но близким, дорогим другом и братом.

* * *

Годы Отечественной войны 1941–1945 годы были тяжелыми не только на фронтах, но и за тысячи километров, особенно для арестантов-колымчан. Усилился режим содержания, а с ним возвратился и губительный его спутник — голод. Если до этого заключенные, живя в неохраняемых зонах, могли к своему голодному пайку добыть что-то на пропитание, то теперь, за колючей проволокой, они не могли этого сделать, поэтому умирали от страшного истощения.

В это время у Жени закончился срок заключения, но не кончились его скитания. Его вызвали в кабинет начальника лагеря:

— Ну что, Комаров, — обратился тот к нему — надоело уже, наверное, за проволокой торчать? Срок твой кончился, дальнейших предписаний нет, поэтому в зоне мы тебя держать не можем. Вот, распишись на этой бумажке, и поздравляю тебя с освобождением, — протянув руку, объявил ему начальник.

— Так что, теперь можно домой, к семье? — настороженно спросил его Женя.

— Нет, домой мы возвратить тебя не можем, собирай свои вещи и выходи, будешь жить теперь за зоной лагеря до особого распоряжения.

— Спасибо, начальник, за поздравление, но такое освобождение радости мне не принесло, потому что ваше "до особого распоряжения", как я понимаю, не что иное, как пожизненная высылка, — ответил Комаров начальнику лагеря и, расписавшись, вышел за дверь.

Холодной тоской сдавило грудь Жени. Ведь, когда ему дали пять лет, он еще чего-то ждал, а теперь, чего ждать?… Тем более, что, фактически, в его жизни ничего не переменилось. Также он продолжал работать в санчасти, находя единственное утешение, в уходе за больными. К его счастью, у него восстановилась переписка с женой, из нее он узнавал очень многое.

Лида, жена его, сильно тоскует о нем, а дочка растет, совсем не зная отца. От многих друзей нет никаких известий, в числе их Феофанов Н.Ф., Сапожников Ф.П. и другие. Молодые братья, взятые с их отцами, все отбывают свои сроки.

Яша Недостоев томится в Тайшете, переписывается с Наташей (как жених с невестой) и ждет, когда Бог позволит им соединиться для совместной жизни. Молодежь по-прежнему имеет постоянные общения, горячо молится, ожидая возвращения своих дорогих узников. Служители-старики, гонимые страхом, прячутся по домам и не показываются. Наташа постоянно помнит о нем и передает самый горячий привет.

Эти письма — единственное, что согревало его душу, вселяя надежду на светлое будущее. Однако летом, в июле 1942 года, суждено было произойти существенным переменам, которые изменили русло, течение однообразной, страдальческой жизни Комарова.

Женю вызвали в контору и объявили, что его перевозят в управление, в поселок Усть-Омчуг.

Глава 6 Новые скитания Павла по Колыме

"Но послал горе, и помилует по великой благости Своей"

Плач.3:32

Переселение с прииска в совхоз Мылгу, а потом — в Теньку, как могучими шлюзовыми воротами, отделило течение жизни Владыкина от всех ужасов пережитого. Путь в Теньку лежал через трехкратные перевалы, после которых, в какой-то мере, менялся и облик природы, и планировка изредка встречающихся поселков.

Долины речушек были шире, дороги — прямее, постройки — аккуратнее, тайга — гуще, даже народ казался Павлу добродушнее, ласковее. Поселок Усть-Омчуг — центр горного управления, уютно расположился на берегу реки Детрин, в тени могучих лиственниц, тополей и немногих других лиственных пород, на сухой мшистой невысокой террасе у подножия сопки, которая оканчивалась узким пологим отрогом, густо покрытым брусничным ковром и заманчивыми темно-зелеными кустами стланника-кедрача.

Стаи воробьев, кокетливые сойки и кедровики шумливо встречали несчастных приезжих при повороте от трассы в поселок. Немногие, по плану расположенные, постройки свидетельствовали о том, что основатели поселка были люди разумные, в меру культурные, не лишенные эстетического чувства. Управление, больница и несколько двухэтажных домов полукругом располагались на невысокой террасе живописной поймы реки Детрин, в устье ключа Омчуг.

Население едва превышало пятьсот человек, в числе которых было не более тридцати детей.

Сердце Владыкина как-то сразу прилепилось к этому уюту, но поселок не сразу оказал ему приют. Заведующий кадрами, немного старше Павла, любезно принял его, но и так же любезно поторопился усадить на автомашину, отъезжающую в самый отдаленный прииск "Пионер", сунув в руку сопроводительную бумажку.

Двое суток пробирался Владыкин в назначенное место: и автомашиной, и по бездорожью на тракторе; днем — изнывая от духоты, ночью — замерзая от холода. Наконец, сани остановились перед двумя брезентовыми палатками, при въезде к которым на фанере чем-то черным безграмотно было выведено: "приеск Пиянер". В одной из палаток все было забито инструментом, одеждой, мешками и ящиками с продуктами. В другой: с одного конца — канцелярские столы, на другом — сплошной дощатый настил, застланный тюфяками. Из разговора, с живущими здесь, Владыкин понял, что жизнь на этом прииске еще только начинается и, буквально — с колышков, а он был любезно причислен, действительно, к пионерам прииска "Пионер". Неожиданно для себя, в назначении он был рекомендован как нормировщик.