Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

• Название: Проданные годы [Роман в новеллах]
• Автор: Юозас Балтушис
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1965

«Я хорошо еще с детства знал героев романа „Проданные годы“. Однако, приступая к его написанию, я понял: мне надо увидеть их снова, увидеть реальных, живых, во плоти и крови. Увидеть, какими они стали теперь, пройдя долгий жизненный путь со своим народом.

В отдаленном районе республики разыскал я своего Ализаса, который в „Проданных годах“ сошел с ума от кулацких побоев. Не физическая боль сломила тогда его — что значит физическая боль для пастушка, детство которого было столь безрадостным! Ализас лишился рассудка из-за того, что оскорбили его человеческое достоинство, унизили его в глазах людей и прежде всего в глазах любимой девушки Аквнли. И вот я его увидел. Крепкая крестьянская натура взяла свое, он здоров теперь, нынешняя жизнь вернула ему человеческое достоинство, веру в себя. Работает Ализас в колхозе, считается лучшим столяром, это один из самых уважаемых людей в округе. Нашел я и Аквилю, тоже в колхозе, только в другом районе республики. Все ее дети получили высшее образование, стали врачами, инженерами, агрономами. В день ее рождения они собираются в родном доме и низко склоняют голову перед ней, некогда забитой батрачкой, пасшей кулацкий скот. В другом районе нашел я Стяпукаса, работает он бригадиром и поет совсем не ту песню, что певал в годы моего детства. Отыскал я и батрака Пятраса, несшего свет революции в темную литовскую деревню. Теперь он председатель одного из лучших колхозов республики. Герой Социалистического Труда… Обнялись мы с ним, расцеловались, вспомнили детство, смахнули слезу. И тут я внезапно понял: можно приниматься за роман. Уже можно. Теперь получится».

Ю. Балтушис

---

— Все, видать, чертом одержимые, — ответил Казимерас, глубоко затягиваясь дымом. — Говоришь, не можешь? А что я могу? Иной раз вот и сладишься, и девка носа не воротит, а как услышат, что нас трое братьев слоняются по дому, что Салямуте не просватана, а тут и немощные родители на шее, так и велят поворачивать оглобли: езжайте откуда приехали.

— Хе-хе-хе… — опять захихикал старик.

И тут же замолк, потому что к кровати подошел весь раскрасневшийся Казимерас. Остановился перед отцовым затылком, сжал кулаки:

— Папаше все смешки?

— Не тронь ты его, сделай милость, не тронь, — замахала руками хозяйка. — Хворый человек, мало ли что помстится больному?

— Погоди, мамаша… Папаше все смешки? — не отставал Казимерас.

Старик вытянулся под одеялами, словно палку проглотил, — даже взъерошенные волосы плотнее прилегли к затылку.

— Из Скодиняй, и из Чивиляй, и из Плундакай сваты с бубенцами ехали к Салямуте, — с горечью перечислял Казимерас. — Любой рад бы взять, только приданое подай. Что — дали, выделили? — Голос его окреп. — Вот и осталась девка на бобах, и киснет, и я теперь не знаю, куда глаза девать, должен ломать шапку перед всяким сморкачом. А чего? Или я не работаю словно батрак, или из дома таскаю? Папаше все смешки?

В избе уже все стихло. Даже Юозёкас перестал скручивать пряди и сидел с занесенным крючком в руке, глядел на отца. И тут мы услышали совсем неожиданный звук, очень похожий на храп: громче, громче, еще громче… Старик явно заснул.

— Папаша, не притворяйся! — крикнул Казимерас. — Тут и у самого архангела Гавриила не хватило бы терпения. Слышь, папаша?

Старик храпел — даже с носовым присвистом.

Старуха опять замахала руками, отгоняя Казимераса. Тот сел возле меня, в конце стола, посидел-посидел, взял щепоть перьев из моей кучи, стал драть. Ничего не говорил, только его пальцы дрожали, еле удерживая перо. Видно, и он продрог в дороге, как и я, а может, и больше моего.

— Ужин давайте, — пробормотал он.

Мы уселись. Хозяйка принесла миску с дымящейся картошкой, простоквашу, желтые огурцы, пахнущие укропом. Брякнула на стол кучу деревянных ложек.

— Которая тут моя? — спросил я.

— Которую схватишь, та и твоя, — отозвался Повилёкас. — Гляди только, чтобы с ямкой была и не худая. Без ямки ложка не ложка.

— За стол сядешь, Пеликсюк, или на кровать тебе принести? — повернулась хозяйка к мужу.

Старик храпел, не отзываясь. Хозяйка вздохнула, села с нами, схватила необлупленную картофелину, покатала на ладонях, согревая руки.

Опять скрипнула дверь. Вошла девушка-невеличка, с покатыми плечами, в шнурованных ботинках на высоких каблуках, повязанная беленьким платочком. Казимерас нагнул голову, старательно выковыривая пальцем глазок картофелины. Девушка зорко глянула на него, на других и быстрым движением надвинула платочек на глаза.

— Хоть к ужину явилась, — покачала головой хозяйка. — Ой Салямуте, Салямуте, добром ты не кончишь…

Салямуте шмыгнула носом, подошла к кровати.

— Папашенька, — протянула тонким, жалобным голоском, — а что же ты ничего не кушаешь?

— Кто же мне даст? — прохрипел старик, вдруг проснувшись. — Расселись все, чужого вон с собой посадили, кто же обо мне, старике, вспомнит?

— Я сама подам, будешь есть? Горяченькую картошку облуплю, помакаешь в соль… Рассыпчатая картошечка. И шкварки в черепке еще есть, перед уходом сама поставила на угли, чтобы горячими тебе подать.

— Так подавай.

Охая, отдуваясь, с передышкой после каждого движения, усаживался старик на кровати. Лишь теперь я увидел, какой это рослый, костистый человек, чего бы не подумал, когда он лежал под одеялами. Лицо обрюзгшее, под глазами водяночные мешки, левый ус слежался концом вниз, правый — оттопырился вперед, как заиндевевшая метелка, а указательный палец правой руки странно скрючен, сросся, впившись ногтем в ладонь. А уж глаз почти не видать — совсем завалены щетиной бровей, заплыли отеками. Быстро собрав ужин, Салямуте пододвинула ногой чурбачок Юозёкаса, села на него, уперлась локтями в край кровати.

— Папашенька, вот и я поем с тобою. Мы уж тут оба.

— Одна ты, одна во всем доме… — умилился старик, подозрительно оглядывая дочь. — Бог тебе зачтет, когда дождешься старости. Бог все зачитывает.

— Что господь определит, то мне и ладно будет, — весело чавкая, ответила дочь. — Если только удостоюсь, вознаградит и не дожидаясь моей старости.

Старик перестал жевать:

— Опять запела о приданом? Поесть не дадут человеку.

— Папашенька, папашенька, — Салямуте чмокнула отца в руку. — Да что ты, право? Приданого у меня ни в уме, ни в разуме нет. Кушай, поправляйся, не теряй времени. Разве не видишь: дом скучает по хозяйском руке, все по ветру пустили… А приданое что? — опять чмокнула отца в руку. — Казимерас голую не возьмет, приведет с выделом, вот мне и приданое, и ничего из дома не нужно. Кушай, папашенька.

— Пой, пой, а я подтяну, — ответил старик, успокаиваясь.

Так мы и ели: одни за столом, другие у кровати. И видно, в этом доме часто так ели. Ни хозяйка, ни Казимерас, ни Юозёкас не вымолвили ни слова. Лишь Повилёкас, громко чавкая, ел огурец, стараясь стрельнуть рассолом сквозь зубы, и все подмигивал мне: «Что, весело у нас?»

Кончился ужин. Кончились и мои перья. Хозяйка взобралась на печь, долго ворочалась, бормотала молитвы, пока наконец не заснула. Казимерас с Юозёкасом зажгли фонарь, незаметно исчезли из избы. Салямуте шмыгнула в горницу.

— Махнем и мы, — сказал Повилёкас, стаскивая с перекладины кожух. — В чулане на сундуке тебе постелю…

— Не тронь кожуха, — прохрипел старик.

— Свой кожух беру, не твой… или не видишь?

— Сперва скажи, каким льном заплатишь?

— А ты, папаша, опять за старое.

— Не тронь кожуха, говорю! Ты меня спросил, когда лен просаживал? Говорил я тебе про лен, когда ты уезжал? Тебе что было сказано? Не тронь кожуха!

— Отец! Если уж так… — голос Повилёкаса задрожал. — В кузнице я тебе на десять таких пучков накую, чтобы их черт взял. С лихвой свое получишь…

— А кузница твоя? А уголь чей жжешь? А? Каждая выкованная копейка — мне причитается. Он, видишь, накует мне!

— Если причитается — я и отдаю, гроша ломаного себе не оставляю. Дай кожух, завтра ведь не праздник, сам всех поднимешь еще затемно.

— А мятную на что пьешь, а? Подойди, дохни, коли неправду говорю. А-а! Так откуда лен возьмешь пастушонку?

— А, подавиться бы… — пробормотал Повилёкас.

Махнул рукой и пошел в сени, так и не стащив кожуха.

— Задуй огонь, — напал старик теперь на меня. — Керосином чадить тут приехал?

Я задул. Изба сразу наполнилась густыми сумерками, белели только окна, и, как призрак, маячила печь. Сел я опять за стол. В заднее окно избы виднелся занесенный снегом палисадник. Там торчал голый куст жасмина, потом несколько слив, частокол. За частоколом — опять сугробы, завалившие деревенскую улицу, за ними — небольшая приземистая кузница, а еще дальше, уже трудно различимые, — рига, сараи, какой-то навес… Все казалось умиротворенным, притихшим, погруженным в глубокую дремоту. Притих и старик на кровати, даже не храпел теперь, как давеча. Прошло много времени. Видно, так и придется просидеть первую свою ночь на новом месте. Но тут тихо отворилась дверь, вошел Повилёкас. Осторожно подкрался к кровати, потянулся в темноте к перекладине.

— Опять приперся? — вдруг очнулся старик. — Напрямик, не таясь, как ксендзу в костеле, признавайся, слышь? Не тронь кожуха.

Повилёкас опять нырнул в сени. И опять в избе стало тихо, как в гробу. Только время от времени за дверью раздавались приглушенные шаги Повилёкаса. Долго он там ходил, все дожидался, когда заснет старик. Наконец, видно потеряв терпение, хлопнул наружной дверью. И после этого уж все стихло. На целую ночь.

На рассвете в избу вошел Юозёкас. Молча вздул прокопченный фонарь, сделанный из бутылки с обрезанным дном, и кивнул головой: идем. Я пошел за ним. На дворе развиднелось больше, хотя утро было пасмурное, невеселое, обещающее дождь и снег. В избах уже, видно, затопили печи — по земле стлался ранний дым, еще без чада и запаха паленой шерсти. На верхушках почерневших деревьев сонно каркали галки. И, словно в ответ им, на скотном дворе петух горланил с насеста одну и ту же песню: «кукареку-у-у-у!»

В хлевах Юозёкас, светя себе фонарем, шлепал ладонью коров по спинам, поднимал их с тепло належанных подстилок. Здесь было восемь дойных коров, две годовалые телки, несколько телят. Были здесь и целый гурт овец, и несколько лошадей, и выездной жеребец. В загородке разлеглась племенная свинья, окруженная поросятами, а дальше, в отдельных закутах, опершись на передние ноги и клюя пятачками, как пьяные дружки, сидели откормки, уже не хрюкая, а только охая от тяжести сала.