Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Те, что от дьявола

• Название: Те, что от дьявола
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94698-047-5

«Воинствующая Церковь не имела паладина более ревностного, чем этот тамплиер пера, чья дерзновенная критика есть постоянный крестовый поход… Кажется, французский язык еще никогда не восходил до столь надменной парадоксальности. Это слияние грубости с изысканностью, насилия с деликатностью, горечи с утонченностью напоминает те колдовские напитки, которые изготовлялись из цветов и змеиного яда, из крови тигрицы и дикого меда». Эти слова П. де Сен-Виктора поразительно точно характеризуют личность и творчество Жюля Барбе д’Оревильи (1808–1889), а настоящий том избранных произведений этого одного из самых необычных французских писателей XIX в., составленный из таких признанных шедевров, как роман «Порченая» (1854), сборника рассказов «Те, что от дьявола» (1873) и повести «История, которой даже имени нет» (1882), лучшее тому подтверждение. Никогда не скрывавший своих роялистских взглядов Барбе, которого Реми де Гурмон (1858–1915) в своем открывающем книгу эссе назвал «потаенным классиком» и включил в «клан пренебрегающих добродетелью и издевающихся над обывательским здравомыслием», неоднократно обвинялся в имморализме — после выхода в свет «Тех, что от дьявола» против него по требованию республиканской прессы был даже начат судебный процесс, — однако его противоречивым творчеством восхищались собратья по перу самых разных направлений. «Барбе д’Оревильи не рискует стать писателем популярным, — писал М. Волошин, — так как, чтобы полюбить его, надо дойти до той степени сознания, когда начинаешь любить человека лишь за непримиримость противоречий, в нем сочетающихся, за широту размахов маятника, за величавую отдаленность морозных полюсов его души», — и все же редакция надеется, что истинные любители французского романтизма и символизма смогут по достоинству оценить эту филигранную прозу, мастерски переведенную М. и Е. Кожевниковыми и снабженную исчерпывающими примечаниями.

---

— И не думайте, — возразила баронесса. — Разве можно нас бросить на середине, раздразнив наше любопытство?

— Мы бы огорчились, — проговорила, изящно обеспокоившись за свою беззаботность, мадемуазель Лаура д’Альзан, распрямляя иссиня-черный локон, сама томность и благостная лень.

— И почувствовали досаду, — весело прибавил доктор. — Представьте себе парикмахера, он выбрил вам пол-лица, а потом убрал бритву, давая понять, что брить дальше не собирается.

— Так я продолжаю, — проговорил рассказчик с безыскусностью высочайшего искусства, состоящего в умении быть незаметным. — В 182… я был в гостях у одного из своих дядюшек, мэра того самого городка, который описал вам как самый неподходящий для страстей и любовных историй. День был не простой — праздник Святого Людовика и именины короля, всегда торжественно отмечаемый нашими ультрароялистами, вернувшимися из эмиграции, квиетистами по части политики, придумавшими мистический лозунг, говорящий лишь о чистой любви: «И все-таки да здравствует король!», — однако в гостиной все было как обычно. В ней играли. Прошу прощенья, что вынужден говорить о себе, дурной тон, но ничего не поделаешь. Я был тогда еще подростком. Между тем благодаря необычному воспитанию размышлял о страстях и людях больше, чем обычно размышляют в таком юном возрасте. Я походил не столько на неуклюжего школяра, черпающего свои познания из учебников, сколько на любопытную барышню, получающую образование, подслушивая у дверей, и долго размышляющую потом над услышанным. В тот вечер весь город собрался в гостиной моего дяди, и, как обычно, — все было вечным в нашем мумифицированном мире, где снимали погребальные пелены только для того, чтобы поиграть в карты, — общество разделилось на две части: игроков и юных барышень, которые не принимали участия в игре. Процесс мумификации коснулся уже и барышень, им предстояло одна за другой сходить в катакомбы стародевичества, но пока еще их лица дышали свежестью, искрились жизнью, которая никому не понадобится, и я с жадным восхищением смотрел на них. Одна только Эрминия де Стассвиль, богатая наследница, могла надеяться на чудо — брак по любви без унизительного мезальянса.

Я был далек от старости и перестал быть ребенком, а значит, не мог присоединиться к юному рою, чей шепот время от времени прерывался то откровенным смехом, то сдерживаемым смешком. Сгорая от робости, которая на самом деле пытка сладострастием, я забился в уголок и оказался рядом с «богом шлема» Мармором де Каркоэлом — предметом моего безмерного восхищения. Разумеется, дружбы между нами быть не могло. Но и у чувств есть свои тайные пристрастия. Незрелые юноши зачастую тяготеют к людям, о которых трудно сказать что-либо положительное, эта тяга яснее ясного свидетельствует о том, что они, точно так же, как и народ — а народ всегда остается ребенком! — нуждаются в вождях. Для меня образцом для подражания стал де Каркоэл. Он часто бывал у моего отца, любителя карточной игры, как поголовное большинство мужчин нашего круга, и любил участвовать в наших с братьями гимнастических занятиях, показывая нам чудеса силы и гибкости. Подобно герцогу Энгиенскому, он с легкостью перепрыгивал через ручей в семнадцать футов шириной. Сила и ловкость для нас, молодых людей, которых воспитывали как будущих военных, не могли не иметь притягательности, но секрет обаяния был не в физических качествах англичанина. Он возбуждал мое воображение, тревожил, как тревожит одна незаурядная личность другую, потому что лучшая защита от необычных воздействий — это примитивность натуры: мешок с овечьей шерстью прекрасное средство против пушечных ядер. Я не сумел бы сказать, что именно представлял себе, глядя на смуглое, грубой лепки лицо де Каркоэла, — лицо цвета жженой сиены, как сказал бы художник-акварелист, — на его сумрачные глаза с короткими веками, на следы неведомых страстей, которые искалечили его, как калечат колесуемого удары палача. Особенно меня поражали его руки — казалось, дикарем он был только до запястий — изнеженные, как у всех аристократов, умевшие метать карты по кругу с такой быстротой, что перед глазами возникал словно бы огненный круг, столь поразивший мадемуазель Эрминию де Стассвиль, когда она увидела де Каркоэла впервые. Так вот в тот вечер, когда я сидел в уголке возле карточного стола, ставни наполовину прикрыли и в комнате царил полумрак. В вист играли сильнейшие. Мафусаил среди маркизов господин де Сен-Альбан был партнером Мармора. Графиня дю Трамбле выбрала себе в партнеры шевалье де Тарси, до революции офицера Прованского полка, кавалера ордена Святого Людовика, одного из тех стариков, каких больше не увидишь в наши дни, умевших быть на коне и в минувшем веке, и в нынешнем, но не ставших от этого больше ростом. В какой-то миг госпожа дю Трамбле де Стассвиль, беря карты, сделала движение рукой, и бриллиант, мерцавший в ее кольце, вдруг сверкнул немыслимым электрически белым светом, так что в полутьме, царящей над столом, от которой он казался еще зеленее, стало больно глазам, словно от вспышки молнии.

— Боже мой! Что так сверкнуло? — воскликнул шевалье де Тарси голоском, который у него был таким же тонким, как ноги.

— Боже мой! Кто так кашляет? — спросил одновременно маркиз де Сен-Альбан, отвлеченный от игры приступом приглушаемого изо всех сил кашля, и повернулся к Эрминии, которая вышивала воротничок для своей матери.

— Сверкнул мой бриллиант, кашляет моя дочь, — ответила сразу обоим графиня с улыбкой на тонких губах.

— Какой великолепный бриллиант, сударыня! — сказал шевалье. — Я никогда еще не видел, чтобы он сверкал так, как сегодня. Его и слепой заметит!

Партия между тем подошла к концу, и шевалье де Тарси протянул руку.

— Вы позволите? — спросил он, обращаясь к графине.

Графиня медленно стянула с пальца кольцо и пустила его по сукну стола в сторону своего партнера.

Старый эмигрант принялся рассматривать бриллиант, вертя его перед глазами, словно калейдоскоп. Но у света свои сюрпризы и капризы — скользя по граням бриллианта, он ни разу не брызнул тем ослепительным снопом, которым вспыхнул несколько минут назад.

Эрминия встала со своего места и приоткрыла ставню, заботясь, чтобы света стало больше и красота кольца ее матери сделалась виднее.

Потом снова села и, положив локти на стол, вместе со всеми принялась любоваться играющим разноцветными огнями камнем, но снова закашлялась хриплым свистящим кашлем, отчего чистейший и нежнейший голубой перламутр ее глаз покраснел.

— Где вы подхватили этот ужасный кашель, милое мое дитя? — озабоченно спросил маркиз де Сен-Альбан, обеспокоенный куда больше бриллиантом из плоти и крови, чем минеральным.

— Сама не знаю, господин маркиз, — отозвалась девушка с легкомыслием юности, не сомневающейся, что люди живут вечно, — может быть, когда гуляла по берегу пруда в Стассвиле.

Меня тогда поразило, как выглядит группа этих собравшихся вместе четырех человек.

В открытое окно проникал красный свет закатного солнца. Шевалье де Тарси смотрел на бриллиант, господин де Сен-Альбан смотрел на Эрминию, госпожа дю Трамбле — на де Каркоэла, а тот — очень рассеянно на даму бубен. Больше всех меня поразила Эрминия. Роза Стассвиля была болезненно бледна, она выглядела бледнее своей матери. Пурпур умирающего дня, подкрасив бледные щеки, придал девушке какой-то жертвенный вид — казалось, я смотрю на ее отражение в зеркале, в амальгаму которого примешали кровь.

Вдруг нервный холодок пробежал у меня по спине, и, уж не знаю, каким образом, внезапной ослепительной вспышкой во мне блеснуло воспоминание; оно завладело мной с той непреодолимой бесцеремонностью, с какой иной раз насильно завладевают нами мысли, оплодотворяя нас вопреки нашей воле.

Примерно две недели назад я как-то утром отправился к Мармору де Каркоэлу. Застал я его одного. Час был еще довольно ранний. Ни один из игроков, которые обычно играли у него по утрам, еще не пришел. Я заглянул к нему: Мармор стоял возле секретера и, похоже, занимался каким-то очень деликатным делом, требовавшим пристального внимания и твердой руки. Лица его я не видел, он стоял наклонившись, сжимая в пальцах правой руки маленький черный блестящий флакон, похожий на обломок кинжала, и из этого микроскопического сосуда капал уж не знаю какую жидкость в открытое кольцо.

— Чем вы, черт подери, занимаетесь? — осведомился я, подходя к нему.

Он властно остановил меня:

— Не приближайтесь! Стойте там, где стоите! Из-за вас у меня может дрогнуть рука! Мое занятие труднее и опаснее, чем стрельба с сорока шагов в штопор из пистолета, который может разорваться.

Мармор намекал на событие, которое произошло совсем недавно. Мы с братьями развлекались тем, что стреляли из самых скверных пистолетов, какие только могли найти, — ведь чем хуже орудие, тем очевиднее искусство владеющего им мастера, — и разорвавшийся пистолет чуть было не раскроил нам головы.