Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

— Вот если бы я был моложе или другому писателю сюжет хороший, важный: описать священника, как он сначала идет, не веря, из‑за семьи; его борьбу и как в конце концов он не может и бросает свою службу. Эта тема очень важная.

Я знаю, что Л. Н. думал об этой работе и даже, кажется, пытается начинать ее.

Душан Петрович рассказал про французскую драму, о священнике («Ессе sacerdos»). Л. Н. заинтересовался.

Сергеенко вспомнил приходившего прошлой осенью в Хамовники накануне отъезда из Москвы Кочетыгова (он был на днях у Чертковых). Оказывается, он заходил и в Ясную и опять много болтал. Он, очевидно, ненормальный. Л. Н. передал его манеру говорить («сила енерции») в «Прохожем» в новой комедии. Л. Н. сказал о нем:

— Он тут болтал, и мы все смеялись, а Сережа Попов сидит, молчит, и мне стыдно стало…

Сергеенко заметил что‑то об его удивительном языке. Л. Н. сказал:

— Да, удивительный язык! Я часто слышу и люблю это — себе вдогонку иронические замечания. В Кочетах я раз еду, стоит толпа, и мне вдогонку что‑то пустили, я не расслыхал. А там стоял Иван Егорович, из бывших дворовых, и остановил их: «Это грахв…» А то здесь один старик, я еду верхом, а он говорит: «Ишь, едет! Давно уж на том свете с фонарями его ищут, а все ездит!..»

— Я Семенова читаю и наслаждаюсь языком. Прекрасный народный язык у него… В народной речи бывает или тон шутки — иронии, или деловой язык, или уж самое настоящее…

По поводу своей новой пьесы Л. Н. сказал Сергеенке:

— Я все стараюсь, да не могу. Не интересует меня эта работа. Есть другие более важные работы. Я дал им (друзьям Димы Черткова) прочесть и просил их замечаний по поводу крестьянского быта — вы не слыхали?

— Я не читал, вот Александр Борисович читал.

— Я читал один и их замечаний не слыхал, — сказал я, а потом спросил Л.H.: — А что, в Кочетах было много народу?

— Много. И откуда они берутся? На рысаках приезжают. Один такой был, я не назову его, который когда уехал, так мы даже нумидийскую конницу изображали. Да и у нас вчера здесь такой был… (У Толстых в семье был обычай: когда уезжал скучный или неприятный гость, все становились в кружок, брались за руки и начинали вертеться и прыгать. Это называлось почему‑то «нумидийская конница».)

Софья Андреевна сейчас же громко сказала:

— NN!

Я прочел письмо Л. Н. к какой‑то неизвестной, написавшей ему с подписью М. Н. и давшей адрес каких‑то Угримовых. Она и раньше писала Л.H., а во время пребывания его в Кочетах приезжала в Ясную, но Л. Н. не застала. Л. Н. ей подробно ответил и жалел, что не видал ее. Кажется, она собирается осенью приехать опять. Л. Н. рассказывал про нее за чаем:

— Бывает, что сразу чувствуешь, что человек не просто спрашивает, а живет этими вопросами. Чувствуешь в ней будущую Марию Александровну. Ее в семье преследуют, посылали беседовать с Новоселовым. (Новоселов был учителем гимназии в Москве и единомышленником Л. Н. Впоследствии стал убежденным православным, решительным противником Л. Н. и принял сан священника.) Вы знаете Новоселова? — обратился Л. Н. ко мне. — Она очень хорошо описывает эту беседу. Я хотел бы повидать ее.

26 мая. Вечером был в Ясной. Приехал поздно, почти в девять часов. Л. Н. сидел у себя. Я читал, а потом играл с Сергеем Львовичем в шахматы. Л. Н. брал ванну (стриг ногти на руке и порезался, шла кровь, и Душан перевязывал) и вышел в одиннадцатом часу. Посмотрел немного на нашу партию. Потом чай пили.

Л. Н. сказал про статью Виппера, которую он читал в «Русском Богатстве»:

— Хорошая статья. Это, собственно, его лекция. Он описывает две эпохи на расстоянии ста лет: конец республики и империю. Находит много общего с современным положением у нас. Я бы сказал только одно: что в его статье не всегда ясно видишь, когда он пишет по материалам, а когда фантазирует.

Нынче ночью в 4 У2 часа ждут приезда Александры Львовны из Ялты. Л. Н. сказал:

— Вот если б я не стал чай пить, а тогда же в десять часов спать лег, как мне хотелось, я бы как раз Сашу встретил.

Софья Андреевна сказала:

— Это ее только взволновало бы.

— Да я и не говорю ничего. Я уж не лег. А только мне ночью пять часов спать вполне довольно — еще днем часа полтора. Странно это, когда я много сплю, это значит, что я нездоров. Я люблю мало спать. Чувствуешь особенную бодрость, какое‑то возбуждение, и это очень приятно.

Я скоро уехал. Л. Н. спрашивал меня, что я делаю. Я сказал про работу над Шуманом (я занимался в то время редактированием издания фортепьянных сочинений Шумана) и сказал, что фортепиано, вероятно, дня через три привезут и что тогда я начну заниматься и смогу и ему поиграть.

— Да я не к тому спрашиваю, — сказал Л.H., как всегда деликатно избегая просить меня играть. Тем тяжелее мне всегда знать, что я не во всякое время готов играть для него.

Прощаясь со мною, Л. Н. сказал:

— Я нынче к вам собирался заехать, да побоялся, что будет жарко, а оказалось совсем не жарко.

28 мая. Днем к нам приезжали Александра Львовна и Николай Николаевич Ге, а вечером мы с женой поехали в Ясную. Л. Н. сказал мне:

— Здравствуйте, мой друг.

На балконе Л. Н. рассказывал про бывшего у него сейчас человека:

— Он крестьянин, пришел прочесть стихи. Это что‑то ужасное: ни смысла, ни размера, ни рифмы — набор слов. А он мне говорит: «Я и прозой могу изобразить». И подумать только, сколько их таких приходит и, не правда ли (Л. Н. обратился к Булгакову), Валентин Федорович, каждый день такое письмо со стихами бывает? Им говоришь, и всегда ответ: «А как же Кольцов?» Я этого спрашиваю: «Как вы ко мне попали?» — «А мне сказали, что я гений, и к вам направили». Вы подумайте — сто с лишком верст шел, все проел. Он не нищий, я таким отказываю, но ему, очевидно, нужно хлеба купить поесть.

— А я все‑таки всегда смотрю их стихи, думаю: а вдруг правда Кольцов? Да что‑то пока не попадалось…

Л. Н. сказал жене, что вышли в двух книжках вегетарианского обозрения письма буддийского ламы, которые она переводила с немецкого. По этому поводу Л. Н. сказал:

— Как хороши пять буддийских заповедей. 1) Не убивай сознательно ничего живого. 2) Не бери того, что другой считает своей собственностью. 3) Не прелюбодействуй. 4) Не лги. 5) Не употребляй никаких одурманивающих веществ. Все это самое важное!.. Особенно замечательно выражена вторая заповедь, не утверждающая собственность, а только отрицающая насилие над волей другого.

Пошли наверх в шахматы играть. Я выиграл (гамбит Му- цио). Потом Л. Н. надолго ушел к себе. Позже за чаем Л. Н. снова вышел.

Он рассказывал про Хирьякова (литератор, старый знакомый Л. H.):

— Он в тюрьме сидит и написал мне оттуда: «Теперь все порядочные люди в тюрьме сидят. Я еще не заслужил и сижу авансом». Он от скуки там каламбуры сочиняет. Один про армянина. Вы не слыхали? Армянину доктор прописал порошки. Он принял порошок, сидит и издает какие‑то странные звуки. Жена приходит и спрашивает: «Карапет, что с тобой?» «А как же? Тут написано: принимать по одному порошку после пищи».

Л. Н. рассказал Ге и Сергею Львовичу историю с телеграммой съезду писателей и снова удивлялся и возмущался.

Сергей Львович и я объясняли Николаю Николаевичу Ге различные свойства вращения земли и почему, идя на восток, выигрываешь время, а на запад — теряешь. Он как‑то не совсем понимал. Л. Н. сказал:

— Николай Николаевич совершенно прав, что не понимает, потому что вы оба говорите о времени, как о чем‑то объективно существующем, а время — только иллюзия.

Сергей Львович сказал:

— Ведь мы только в этой иллюзии и живем.

— Нет, мы истинно живем не в прошедшем и не в будущем, которых нет, а только в настоящем, которое есть точка соприкосновения прошедшего и будущего — бесконечно малая. Пространство и время только условность, только формы нашего мышления. Это великое открытие Канта, с которым до сих пор люди науки не хотят считаться… Я нынче спал, проснулся и ощупал шишку, и вспомнил, как меня медведь трепал, и вспомнил, как будто это не я был, а кто- то другой.

Н. Н. Ге сказал, что все‑таки воспоминания прошлого нам помогают. Л. Н. возразил:

— Да, но истинная жизнь только в настоящем.

Еще на балконе Л. Н. рассказывал, что ему Чертков писал об актере N, который ездит с труппой по деревням и играет для народа. Он собирается в Ясную. Л. Н. сказал:

— Это очень интересно. Хотелось бы воспользоваться случаем и дать ему свое, да не могу, не умею писать к случаю, не выходит…

Позже в столовой Л. Н. говорил о кинематографе, что нужно поговорить с N. Л. Н. и раньше говорил, что следовало бы написать пьесу для народа, специально для кинематографа.

Я сказал Л.H., что плохо то, что все‑таки будет снята не жизнь, а игра плохих актеров.

— Да, это плохо, — сказал Л.H., — фальшивая игра, преувеличенные драматические жесты.