Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Л. Н. сказал С. А. Стахович (тут же сидела сестра Л.H., Мария Николаевна);

— Верить надо так, чтобы твердо стоять на своей вере, а то если стоишь на ходулях и балансируешь — дело плохо. Надо рыть под собой, пока до твердой земли не докопаешься. Когда баба верит в матушку — Казанскую, то ее с этого не собьешь, и за этим стоит то же, во что верили Эпиктет, Марк Аврелий, Кант. Но если уж усомнился и в матушку- Казанскую не можешь верить, тогда нельзя лгать. Хуже этого быть ничего не может.

С. А. Стахович молчала, как воды в рот набрала, а Мария Николаевна постаралась замять разговор и предложила перейти наверх.

Перешли наверх. Я собирался играть. С. А.Стахович сказала, что мне следовало бы отказаться, так как после того, что Л. Н. говорил об искусстве, не стоит играть.

Л. Н прочитал вслух из «Круга Чтения» несколько страниц из своей статьи о Паскале. Потом я играл Шумана и Шопена.

14 августа. Когда я приехал, сидели еще за обеденным столом в саду, и Л. Н. читал вслух книжку Щеглова о Гоголе. Кончили первую главу и перешли на балкон. Стали говорить о Гоголе. Л. Н. говорил о том зле, которое с легкой руки Белинского произвели Михайловские, Писаревы и т. п.

Потом, немного погодя, он вдруг сказал:

— Да, сложны пути Господни! Вы не знаете, к чему я это сказал? Да и нельзя узнать. У меня сложная филиация мысли: я вспомнил статью, которую читал в «Русских Ведомостях» о самоубийствах малолетних. У нас в России их больше, чем где‑нибудь во всем свете. И знаете — главная причина — эти Михайловские и тому подобные писатели. И это не парадокс, а для меня так же несомненно, как то, что если я сейчас толкну этот стул, то он упадет. Когда у людей нет не только никакой религиозной основы, а им еще внушается, что вся религия — это ненужный вздор, то ничего другого и не может получиться.

Потом читали дальше. Сначала Л.H., а потом С. А. Стахович.

Л. Н. очень не понравилось письмо Гоголя в Оптин монастырь с просьбой, чтобы о нем молились.

— Очень нехорошее письмо, — сказал Л. Н. — Жалкое ка- кое‑то самоунижение и в то же время — преувеличенное значение своих писаний. Fais ce que dois (делай, что должно), а думать заранее, что это что‑то важное, никак нельзя. Может быть, это ни на что не нужно и ничего не выйдет из этого.

Письмо о том, сколько и как Гоголь переделывал свои вещи, Л. Н. очень понравилось.

Сцена знакомства с отцом Матвеем, когда тот назвал Гоголя «свиньей», — ужасна. Зато письма отца Матвея (не к Гоголю — тех не сохранилось) Л. Н. понравились. Он сказал:

— В них хороший тон: это настоящая мужицкая грубость, но простые хорошие чувства.

Пошли наверх. Играли в шахматы. За чаем было довольно весело: шутили и смеялись. Л. Н. вспоминал какого‑то священника, Ивана Петровича (кажется).

— Помнишь, Машенька? Он был простой такой, никаких вопросов для него не существовало: он делал свое дело, как ремесло, как какой‑нибудь шорник; выпивал — я пьяненьких люблю — и был премилый человек. Среди священников я много знал очень милых людей.

Л. Н. очень трогательно заботился по поводу сборов Марии Николаевны на другое утро к обедне, чтобы не забыли предупредить кучера, чтобы ее разбудили. Потом попросил притащить какой‑то складной стул, который ему подарила Татьяна Львовна, предлагая Марии Николаевне взять его с собой в церковь. Когда стул принесли, Л. Н. расставил его и, чтобы демонстрировать его удобство, заставил меня сесть. Я сел, но стул подо мной провалился, и я при всеобщем хохоте полетел на пол.

16 августа. Мы были в Ясной все четверо (мой брат с женой, я и моя жена). За обедом говорили о французской поэзии.

— Какой мой любимый французский поэт?

Никто не знал, несмотря на то, что он сказал, что фамилия его начинается на букву «Б». Л. Н. сказал: Беранже.

Когда мы приехали, Л. Н. разговаривал с двумя тульскими рабочими, которые пришли поговорить с ним. Л. Н. рассказывал о них тут же, и потом позже вечером за чаем:

— Это тульские рабочие. Один из них отчаянный социалист. Он читал мои книги, но откровенно сознался, что бросил, не мог дочитать ни одной до конца, так ему казалось все это ни к чему не нужным. Он верит в какой‑то непреложный закон, по которому неизменно совершается человеческая жизнь, и в то же время говорит, что нужно с чем‑то бороться, и не хочет заметить противоречия этих двух утверждений. Мне он возражал: «Зачем я буду любить людей? Я вовсе не люблю их. Все они так дурны, что я скорее ненавижу их!» Я спросил его: «Отчего же вы только один такой хороший, что видите, какие все дурные?»

Потом Л. Н. сказал еще:

— Как важно все то, что совершается сейчас у нас в народе. Пробуждается сознание. Я думаю, что если бы, не дай Бог, революция удалась, было бы гораздо хуже. Я, разумеется, говорю это не из сочувствия правительству. Но неудача заставляет людей думать, и они думают и сомневаются в том, что раньше брали готовое на веру.

Говорили о школьном образовании. По поводу классического образования Л.H., между прочим, сказал:

— На Западе оно было естественно, потому что там многие ученые, богословы, философы писали на латинском языке, и знание его потому было нужно; а у нас общее классическое образование совершенно нелепо. Мы гораздо ближе к Востоку, и скорее следовало бы изучать языки индусский, китайский, даже персидский, и их удивительную философскую литературу.

Я спросил Л.H., читал ли он Блаватскую.

— Да, читал.

Я сказал Л.H., что хотя и не читал Блаватской, но отношусь к ее писаниям с предубеждением.

— Нет, там много хорошего, — возразил Л. Н. — Нравственная сторона их учения очень высока. Но когда они начинают говорить о загробной жизни и переселении душ, то это чепуха невообразимая.

17 августа. Приехал довольно поздно с Л. Д. Николаевой.

У Л. Н. были какие‑то два молодые человека из Тулы, которых он потом очень хвалил:

— Какие милые молодые люди! Они брали у меня книги и теперь принесли назад. Мы говорили с ними о самых важных вопросах.

Мы играли в шахматы, и я играл на фортепиано. Л. Н. опять говорил о загадочности музыки:

— Удивительно! Что такое музыка? Почему одни звуковые сочетания радуют, волнуют, захватывают, а к другим относишься совершенно равнодушно? В других искусствах это понятнее. В живописи, в литературе всегда примешан элемент рассудочности, а тут ничего нет — сочетание звуков, а какая сила! Я думаю, что музыка — это наиболее яркое практическое доказательство духовности нашего существа.

18 августа. Была девочка — пианистка Энери. Она много играла. Л. Н. был очень ласков с ней. Он необыкновенно умеет говорить с детьми. Всегда с полной серьезностью, но понятно и, главное, просто.

Игра Эвери поразила Л. Н. Действительно — ребенок необыкновенный. Направление ее фортепианного развития мне мало симпатично: слишком многое бьет на внешний эффект, а настоящей основы мало. Но талант и физические данные изумительны. Л. Н. дал ей свой портрет и надписал: «Милой Ире — Лев Толстой».

Девочка читала «Детство», и Л. Н., который обыкновенно не любит говорить о своих художественных произведениях и тем более о том, кого он в них изобразил, на этот раз охотно отвечал ей и рассказал, кто были Любочка (сама бывшая тут Мария Николаевна), Катенька (Юзенька Копервейн, описанная также в «Хаджи Мурате»), Володя (брат Сергей Николаевич), Mr. Jerome (гувернер Л. Н. и его братьев — St. Thomas), Карл Иванович (Федор Иванович Рессель), Ивины (Мусины — Пушкины).

Я не был накануне, и Л. Н. (он последнее время все проигрывал мне в шахматы черными гамбит Альгайера) сказал мне:

— Представьте, я до того осрамился, что вчера — вы не приехали, — а я расставил шахматы и смотрел, как защищаться, и, кажется, нашел.

Я сыграл с М. С. Сухотиным две партии и обе выиграл (тот же дебют), а потом одну со Л.H., и выиграл он. Ему, кажется, было приятно и то, и другое.

20 августа. Днем Л. Н. был у нас в Телятенках верхом. С ним приезжали Александра Львовна и М. С. Сухотин. Л. Н. сидел на балконе, пил чай. Был очень ласков. Приходил Николаев. Л. Н. звал мою жену приехать вечером, и мы поехали оба.

В Ясной был Михаил Петрович Боткин с двумя дочерьми. Л Н. вспоминал с Боткиным его брата, известного Василия Петровича Боткина. Л. Н. сказал:

— Он был совсем особенный — таких уже нет. Человек он был крутой, а вместе с тем мягкости необыкновенной. Меня тогда с этой стороны не интересовали люди — он был человек совершенно религиозный. Тогда весь этот кружок был такого пошиба. Тургенев был такой же. У него с Тургеневым были какие‑то столкновения.

Михаил Петрович сказал, что они впоследствии помирились.

Мария Николаевна (сестра Л. Н.) вспомнила, как она была у В. П. Боткина в Риме, незадолго до его смерти. Он лежал совсем больной — уже почти не вставал. Ему прислали из России зернистой икры (он был большой гурман), и он жаловался, что и икра не доставляет ему удовольствия.