Александр Николюкин - Розанов

• Название: Розанов
• Автор: Александр Николюкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-235-02398-6

Книга А. Н. Николюкина — известного исследователя жизни и творчества замечательного русского писателя и философа Василия Васильевича Розанова — основана на документальных и архивных материалах и впервые целостно представляет историю становления Розанова как художника и мыслителя.

В ней дана литературная характеристика всех значительных произведений писателя, отличавшегося нетрадиционным образом мышления. Перед читателем предстает вся панорама его творческого наследия. Многие важнейшие книги Розанова, созданные в 1913–1918 годах, впервые исследуются по рукописям и публикациям в 12-томном собрании сочинений В. Розанова.

---

И наконец итоговое размышление о том, что «все русские прошли через Гоголя». Не кто-нибудь, не некоторые, но «всякий из нас — Вася, Митя, Катя… Толпа. Народ. Великое „ВСЕ“. Каждый отсмеялся свой час… „от души посмеялись“, до животика, над этим „своим отечеством“, над „Русью“-то, ха-ха-ха!! — „Ну, и Русь! Ну, и люди! Не люди, а свиные рыла. Божии создания??? — ха! ха! ха! Го! го! го!..“»

«Лиза заплакала. Я заплакал. — Лизанька, уйдем отсюда. Лиза, не надо этого. Своя земля. В эту землю похоронят тебя и меня похоронят. Можно ли лечь в смешную землю… Лиза, Лиза, тот свет не смешон. Не смешна смерть. Лиза, Лиза, что же мы и туда предстанем, поджимая животики?.. Смеясь жили, смеясь умрем, народим смешных детей и от смешного мужа. Да зачем родить смешных детей? — не надо. И любиться с смешным человеком — не надо же. Лиза, Лиза… лучше умереть. Умереть лучше, легче, чем жить с Гоголем, читать Гоголя, вторить Гоголю, думать по Гоголю. Но ведь Гоголь — универз. Он и сам не знал (а может, и знал?) о себе, что он — универз, что около него ничего другого не растет, что около него все умирает, чахнет, как около Мертвого озера в Ханаане. Если бы Гоголь был „частность“, то, конечно, была бы великолепная страница литературы и великолепная минутка в жизни, но ведь он не частность и не минутка, он — все и один. Нет Пушкина около него… Какой же Пушкин около Повытчика Кувшинное Рыло. Пушкин — около Татьяны и Ленского, около их бабушек и тетушек и всей и всякой родни. У Гоголя — ни родных, ни — людей. Скалы. Соленая вода. Нефть. Вонь. И — еще ничего…

Учитель ничего не понимает, когда он в классе истолковывает Гоголя… Боже, — в классе, куда пришли „научиться добру“ и „увидеть светлое“…

— Вот, дети, ваш родной дом…

— Вот, дети, ваше отечество…

Крик ночной зловещей птицы… Двенадцать часов, полночь. Колдуны встают. Живые люди, бегите отсюда. Страшно»[431].

После большевистского переворота Розанов признал победу Гоголя: «Революция нам показала и душу русских мужиков, „дядю Митяя и дядю Миняя“, и пахнущего Петрушку, и догадливого Селивана. Вообще — только Революция, и — впервые революция оправдала Гоголя»[432]. Так писал он в 1918 году в статье «Гоголь и Петрарка», и так завершился спор Розанова с одним из самых «страшных» для него писателей. Собственно, революция подтвердила розановскую трактовку разрушительного начала, которое для него олицетворял Гоголь.

В письме к П. Б. Струве в 1918 году Розанов признает правоту Гоголя как провозвестника «русского бунта»: «Он увидел русскую душеньку в ее „преисподнем содержании“»[433].

Но революция оправдала не только Гоголя. Она оправдала то, что Розанов отрицал всю жизнь. Горькое то было «оправдание» для него. «Прав этот бес Гоголь», — писал он в первом выпуске «Апокалипсиса нашего времени» в конце 1917 года.

В последнем письме к своему молодому другу Э. Голлербаху осенью 1918 года Розанов вновь обратился не только к Гоголю, но и к Щедрину: «Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине, Щедрин, беру тебя и благословляю. Проклятая Россия, благословенная Россия. Но благословенна именно на конце. Конец, конец, именно — конец. Что делать: гнило, гнило, гнило. Нет зерна — пусто, вонь; нет Родины, пуста она. Зачеркнута, небытие. Не верь, о, не верь небытию, и — никогда не верь. Верь именно в бытие, только в бытие, в одно бытие. И когда на месте умершего вонючее пустое место с горошинку, вот тут-то и зародыш, воскресение. Не все ли умерло в Гоголе? Но все воскресло в Достоевском»[434].

Так претворилась у Розанова евангельская притча о зерне, ставшая эпиграфом к «Братьям Карамазовым», ибо Гоголь и затем Некрасов, Щедрин показали «Матушку Натуру», которая привела к русской революции, к смерти старой России.

«Золотым веком» Розанов называл русскую литературу времен Пушкина и Гоголя, ибо «все мы учимся по ним», с десяти лет, с первых классов школы «уже воспринимаем в состав души своей нечто из души Пушкина и Гоголя». Один из первых обратился Розанов и к понятию «серебряный век» русской литературы. Правда, последний он определял 1840–1870-ми годами, произведениями Толстого, Достоевского, полагая, что они уступают «золотому веку» (от Карамзина до Гоголя) в чеканке формы, но превосходят его «содержательностью, богатством мысли, разнообразием чувств и настроений»[435].

Гоголь и его наследие связывались в сознании Розанова с проблемой славянофильства в прошлом и настоящем. Это поле русского славянофильства вызывало у него смешанное, противоречивое чувство. С одной стороны, как будто что-то свое, близкое, народное, но вместе с тем Розанов-художник не мог не почувствовать слабость, уязвимость позиции славянофильства, идей его основателя А. С. Хомякова.

В 40–50-е годы в славянофильстве была насущная историческая нужда, но «только нужда своего времени», подчеркивает Розанов. «Русская действительность до такой степени сера, тускла и, наконец, определенно дурна, что мысль „быть выше всех народов“ и раздражала, и мучила, а главное — смешила множество даровитых, честных, умных и, наконец, особенно остроумных людей. На этом именно пункте славянофильство было осмеяно вдоль и поперек. И осмеяно совершенно основательно. Но зерна все-таки весь этот смех не коснулся»[436].

Но это лишь одна сторона дела. Значение славянофилов и наиболее выдающегося из них — Хомякова не может быть забыто. Розанов считал, что Хомяков был и остается самою высокою вершиною, которой достала славянофильская мысль и которая «имеет свои ошибки и односторонности, но имеет и, несомненно, истинное зерно».

Вот это зерно и привлекало к себе Розанова. Хомяков нашел и назвал тот идеал, который Достоевский именовал «мировою гармониею», «всечеловеческою гармониею»; Толстой же, как и Хомяков, называет «любовью», «христианской любовью». Розанов, которого едва ли справедливо относили иногда к «новым славянофилам», предпочитает называть этот идеал «органическим теплом», тем идеалом, который вырабатывается в массе человеческой, в душе человеческой.

У Хомякова и вообще у славянофилов «тело народное», «облик народный», «кровь и род племенной» — это то, что Достоевский стал называть почвой. «Без почвы нельзя творить, нельзя расти». Сам удачный выбор этого слова, говорит Розанов, показывает, что у Достоевского, как и у Хомякова, везде, где они говорят о «христианской любви» и «хоровом начале», нужно подразумевать «органическую связность частей», «органическое тепло», бегущее по жилам народным. Это «родственное начало», добавляет Розанов, увязывая идею славянофильства с «семейным вопросом».

Славянофилами, бесспорно, уловлено немало верного в жизни, в истории, но не случайно они, писавшие о «любви», не получили любви и признания народного. Около «Пословиц русского народа» и «Толкового словаря живого великорусского языка» В. И. Даля, около Крылова, Пушкина, Кольцова, около Некрасова имя Хомякова «бледно, образ тускл, слова как-то не запоминаются, спутываются»[437].

Хомяков провозглашал, что западная цивилизация «гибнет от личного начала», от развития в ней центробежных сил, а Россия полна силами центростремительными и русская душа по природе своей — это «соборная душа», выражающая собою слияние с другими душами. И все же именно хомяковские слова о Европе: «страна святых чудес», по наблюдению Розанова, «вошли почти пословицею в живой оборот нового русского языка». «Какая насмешка истории, — добавляет он, — если принять во внимание, что во всех своих трудах он <Хомяков> усиливался оспорить этот яркий афоризм».

И все же своей упорной и целенаправленной деятельностью Хомяков «покачнул все русское сознание в сторону народности, земли, в сторону большего внимания к своей истории и нашей церкви». Однако через полвека после его смерти, признает Розанов, идеи его не представляют «высокого и цельного здания». Они подобны рассыпавшейся башне Святого Марка в Венеции: «Во всяком случае, не у Хомякова русские научились простоте, смирению и любви. Если хотите, они этому больше научились даже у Белинского и Грановского (с последним Хомяков вел ученую полемику). Осмелюсь сказать, что простоте и смиренству они даже больше научились у Некрасова». В одном стихотворении Некрасова Розанов находил больше чувства народности, чем во всех стихотворениях Хомякова.

Особое внимание Розанова привлекла оценка Хомякова П. А. Флоренским. В 1916 году он посвятил две статьи рассмотрению взглядов своего московского друга. Как известно, славянофилы, в отличие от западников, видели «центр» жизни в России. Флоренский, пишет Розанов, своим монументальным трудом «Столп и утверждение истины» сделал драгоценный вклад в разыскания этого «центра Руси»; «Яркость и блистания мысли Хомякова попали под гранение его страстного почитателя, вождя теперешнего возрожденного молодого славянофильства (в Москве)»[438].