Александр Николюкин - Розанов

• Название: Розанов
• Автор: Александр Николюкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-235-02398-6

Книга А. Н. Николюкина — известного исследователя жизни и творчества замечательного русского писателя и философа Василия Васильевича Розанова — основана на документальных и архивных материалах и впервые целостно представляет историю становления Розанова как художника и мыслителя.

В ней дана литературная характеристика всех значительных произведений писателя, отличавшегося нетрадиционным образом мышления. Перед читателем предстает вся панорама его творческого наследия. Многие важнейшие книги Розанова, созданные в 1913–1918 годах, впервые исследуются по рукописям и публикациям в 12-томном собрании сочинений В. Розанова.

---

Сохранился рассказ Розанова о русском матросе, долгие годы жившем в Америке. Когда он вернулся в Россию, его спросили, понравилась ли ему Америка. «Нет, не понравилась, — отвечал он. — Ни Бога, ни сердца, один телефон»[645]. В этом суждении не столько безвестный русский матрос, сколько сам Василий Васильевич. Стереотипы такого восприятия Америки складывались в русской литературе на протяжении всего XIX века.

Как мыслитель и писатель, Розанов провидел жестокости и беззакония, террор первых лет революции, деяния тех, кто пытался загнать население в новый строй силой. Он ощущал неизбежность грядущих катаклизмов. Плоды оказались горше, чем то зло, против которого была поднята революционная буря.

Известно, что революция была выстрадана всей историей России. Она явилась в представлении Розанова трагическим результатом развития всего русского общества, в том числе небезызвестных «трех поколений»: декабристов и Герцена, шестидесятников и народников и, наконец, социал-демократов и марксистов.

Еще в письме В. П. Боткину 8 сентября 1841 года Белинский сформулировал страшный смысл русской революции, осуществленной так называемым «третьим поколением»: «Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов»[646]. XX век уточнил эту цифру («кровь тысячей»): 110 миллионов уничтоженных россиян.

* * *

Розанов говорил о коренном переломе в сознании общества, происшедшем под воздействием Белинского. До Белинского русское образованное общество имело мнения «анти-белинские», после него оно имело мнения «как у Белинского»[647].

В полемике со славянофилами Белинский высказал мысль, что «мы призваны сказать миру свое слово». Но в отличие от славянофилов эта идея Белинского не носила мессианского характера. В обзоре «Взгляд на русскую литературу 1846 года» он писал об историческом предназначении России, как бы развивая пушкинскую мысль, высказанную в письме к Чаадаеву: «Нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении: из всех славянских племен только мы сложились в крепкое и могучее государство и как до Петра Великого, так и после него, до настоящей минуты, выдержали с честию не один суровый экзамен судьбы, не раз были на краю гибели и всегда успевали спасаться от нее и потом являться в новой и большей силе и крепости»[648].

В своих размышлениях о самобытности России и ее судьбах Белинский весьма близко подошел к идее «всемирной отзывчивости». Выражая те же исконно русские мысли поэтически, А. Блок писал:

Нам внятно все —
И острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…

Не случайно, что те же мысли возникали у Белинского в его полемике со славянофилами. В отличие от последних он не берется окончательно решить, в чем состоит «эта русская национальность». Полагая, что «этого пока еще нельзя определить», что это «без всяких усилий» разгадают внуки и правнуки, он довольствуется утверждением, что «элементы ее уже начинают пробиваться и обнаруживаться». И совершенно недвусмысленно, хотя и с оговорками, развивает мысли о всемирной восприимчивости русского народа, которые не могли не запасть в душу Достоевского, когда он читал в «Современнике» обзор русской литературы 1846 года.

В национальном Белинский видел форму проявления общечеловеческого, подобно тому как в личности отражается идея человека. «Народности суть личности человечества. Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения»[649].

Говоря, что «наше время есть по преимуществу время сильного развития национальностей», Белинский утверждал, что «все нации, игравшие и играющие первые роли в истории человечества, отличались и отличаются наиболее резкою национальностию». Подобно тому как человек не может существовать вне личности, так народ не существует вне национального. Историческое значение великого писателя критик рассматривает под тем же углом зрения: он всегда национален, «ибо он потому и велик, что представляет собою свой народ». Или, как сказали бы мы, национальное есть первое и необходимейшее условие всемирного, интернационального. Общечеловеческое немыслимо вне национального, которое есть его фундамент, основа основ.

Все эти мысли Белинского были хорошо известны и ценимы Розановым. В статье о полувековом влиянии Белинского (1898) он представил его как «основателя жизненного и житейского идеализма», безмерно возлюбившего народ и Россию. Позднего Белинского-обличителя он решительно не приемлет, а его письмо к Гоголю называет «порнографиею России»[650].

Главное для Розанова — доказать «археологическую ветхость» умственного наследия Белинского, влияние которого ограничивается-де годами «нашего ученического странствования».

Нельзя сказать, что взгляды Розанова на Белинского претерпели существенную эволюцию. В конце жизни он назвал Белинского «основателем мальчишества на Руси»: «Торжествующего мальчишества, — и который именно придал торжество, силу, победу ему. Тут и положительные качества и бедствия. Свежесть, задор, молодость „последующей литературы“… Ее изменчивость, богатство движений… „Мальчишка“ и „мальчишка“. Так и прыгает, скачет. Хохочет. Свистит. „С мальчишкой весело“: и на 50–70–80 лет после Белинского в русской литературе установилось „весело“. Пока не стало несколько скучно. „Все мальчишки“: профессора, академики…»[651]

«Юбилейную» статью о Белинском («50 лет влияния») Розанов завершил обоснованием того, почему он против постановки «медной хвалы» — памятника великому критику. И надо отдать справедливость Розанову, он и здесь сумел сказать нечто столь значимое и непреходящее, что столетие спустя заставляет задуматься и нас: «Мы не за „медную хвалу“ и также не за переименование улиц, что стало входить у нас в употребление — в „Пушкинскую“, „Глинкинскую“ и проч. „Улица“ имеет свой быт, нравы, мудрость и поэзию: это народное достояние, с тем „крестным именем“, в какое окрестил ее безымянный „поп“-народ»[652]. Розанов предлагает почтить память Белинского, всю жизнь трудившегося на ниве просвещения, иначе: обеспечить его потомкам право бесплатного образования и содержания во всех учебных заведениях страны. Здесь перед нами уже автор «Семейного вопроса в России», предлагающий подходить к общественной жизни не с позиций политики, а в интересах семьи.

С годами он стал чаше вспоминать о том, как читал Белинского в гимназии и переписал его «Литературные мечтания» «себе в собственность, т. е. себе в тетрадь». Белинский был друг гимназических дней, для многих — студенческих лет. «Нет ни одного теперь из образованных русских людей, в крови и мозгу которого не было бы частицы „Белинского“, как чего-то пережитого горячо и страстно, благоговейно и восторженно»[653].

С Белинского начиналось серьезное чтение. «Лишь прочитав Белинского, „вступив в сферу Белинского“, мальчик произносил: „Я человек“, т. е. уже не мальчик, странствующий по степям Америки с Майн-Ридом, а Русский сознательный человек, волнующийся всеми волнениями России, ее будущего, ее прошлого, ее литературы, ее гражданского и политического бытия».

За Белинским шли к познанию всей жизни. «Белинский был для нас не только критиком, но каким-то „духовником“, к суду которого мы относили свои поступки, к суждению которого относили свои зарождавшиеся мысли».

Влияние это было всеобъемлющим, хотя и продолжалось для Розанова лишь одно десятилетие. Но осталась память об этом ученичестве, когда как бы вкладывали руку свою в руку Белинского и мысленно говорили: «Веди нас!.. Мы верим тебе и только тебе одному».

И вот наступил в 1911 году 100-летний юбилей Белинского. Что знаменует он для Розанова, на какие мысли наводит? Лихорадкой Белинского до сих пор лихорадит общество, говорит Розанов. Косвенно все пошло «от него». И в то же время Белинский ныне так явно устарел как критик, считает Розанов, что «об этом нечего распространяться». А ведь когда-то даже не верилось, что жизнь может пойти вне путей Белинского.

И что примечательно, это утверждение отнюдь не противоречит всему говорившемуся ранее. Просто другими глазами посмотрел стареющий писатель на свою юность. Не отрекся от нее, но и не остался на юношеских позициях, даже попытался взглянуть в даль веков: «Двухсотлетие рождения Белинского если и будет когда праздноваться, то уже с таким ощущением археологичности, старины, чего-то „быльем поросшего“ и всеми забытого, что жутко и представить себе; итак, наступает последний день, когда Россия даст Белинскому живую оценку, живое воспоминание…»

Что касается 200-летия Белинского, то оно наступит, и будем праздновать, и, надо надеяться, издадим полностью его переписку с В. П. Боткиным, не вошедшую в полное академическое собрание сочинений. В ней Белинский «живее всех живых» высказался по интересовавшему Розанова «семейному вопросу» — так остро и бесспорно высказался, что до сих пор издатели наши не решаются печатать.