Людвик Ашкенази - Брут

• Название: Брут
• Автор: Людвик Ашкенази
• Издательство: Артия
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1963

---

И Брут почувствовал по ее голосу, что она плакать не перестала, что где-то внутри она плачет чем дальше, тем больше.

На следующее утро Брут получил на тарелочке колбаску из свиных потрохов. Он знал о ней уже два дня и радовался, что в воскресенье ляжет под стол и подождет, когда ему бросят кожицу. А сейчас она лежала перед ним вся целиком, излучающая аромат шпига, соли и майорана, длинная, толстая, вызывающая. И вместе с тем покорно отдающаяся. «Она так прекрасна, — подумал пес Брут, — что сначала я в нее ткнусь носом. Потом надкушу двумя зубами, совсем легонько надорву кожицу и обожду. Буду ждать, пока не вывалится мясо; лизну его и опять оставлю».

Но выдержки у пса хватило только до тех пор, пока он ее не надкусил. Потом он запил колбаску водой, лег у печки и стал смотреть на Хрупкую, как та одевалась перед зеркалом.

Брут видел двух и чуял, что только одна обладает запахом. И знал, что та, которая в зеркале, — не настоящая, но, несмотря на это, любил ее тоже. Удивляло его только одно — что та, вторая, уходит влево, когда первая идет направо, и он был сердит на вторую, что она бросает настоящую.

«Я ее никогда не брошу, — говорил себе Брут, — и до тех пор, пока она будет хотеть, чтобы я ей принадлежал, я буду ее. А даже не захоти она больше, все равно я буду принадлежать ей».

И еще смотрел, как Хрупкая повязывает платочек, и под ним прячутся светлые кудрявые локоны и розовые уши с маленькими сережками.

Потом он уснул — свиная колбаска его одолела, а когда проснулся, Хрупкая, скрестив ноги, сидела подле него на полу и говорила ему разные слова. Частью они были новые, а частью очень старые, еще тех времен, когда его принесли щенком.

Одно слово было «ослик». Второе — «пушок». А третье слово было «волчонок».

Брут поглупел от счастья и даже не особенно старался понимать ее, а только слушал. Он знал, что у людей не столько означают сами слова, сколько их мелодия, что длинные слова они умеют произносить маленьким голосом, а маленькие слова, которые, казалось бы, ничего не значат — голосом потяжелевшим и скорбным или, напротив, легким-прелегким, словно пение жаворонка.

— Что тебе, Хрупкая, милая? — говорил Брут влажными глазами, погрузившись в глубины своей радости. — Как прекрасно, что ты так вот сидишь рядом, в этой юбке, распластавшейся на досках пола и пахнущей овцами. Как возвышенно все, что есть на тебе! И как изысканно! Как чиста твоя кожа и белы твои зубы. Какой вкусной была твоя колбаса! Насколько лучше булочек, которые я принес тебе.

Потом в своей шерсти за ухом он почувствовал кончики пальцев, заскулил от блаженства, закрыл глаза. И был уверен, что на свете нет собаки, на долю которой могло бы выпасть счастье больше, чем это.

Затем они пошли в приемник в Трою. Хрупкая в платочке, немецкая овчарка Брут — в наморднике, студившем чувствительный песий нос. Он поднимал на нее глаза и вертел хвостом, который местные знатоки называют флагом. Так они и прошли часть пути… с поднятым флагом…

Еще у них на улице их остановил дворник, тот, что уже на завтрак ел гуляш. И завел разговор о житье-бытье. Это была его страсть и его охотничий прием.

— Вы меня, сударыня, знаете, — сказал он. — Я еще вашу мамашу помню. Как она, покойница, бывало, к вам каждую субботу ходила. Вы тогда еще с господином профессором жили. Эх, знать бы мне тогда, до чего мы в нашей прекрасной Чехии доживем… Да я б себе еще тогда первым пулю в лоб пустил!

— Мне уже пора, пан Пакоста, — сказала Хрупкая. И в самом деле хотела идти дальше.

— Я бы, может, вам привел собачку обратно, — торопливо прошептал Пакоста. — Но знаете, это в две тысчонки обойдется. Только ради вас, пани Вогрызкова, между нами, по-соседски. Они ведь, немцы-то, все брать мастаки. К ним только подход иметь.

Но распрощался первым, потому что вид Брута, даже в наморднике, плохо на него действовал.

А они чем дальше шли, тем больше встречали собак; и город пахнул юфтевой кожей и бензином.

В ворота приемника в Трое животные валили валом, как в Ноев ковчег. Они тоже входили парами, но одним из этой пары обязательно был опечаленный человек. Больше всего шло собак: шпицев и дворняжек, за ними пуделей бесчисленных отродий, карликовых и больших, а также шнурпуделей; шли легавые и сеттеры, таксы длинношерстые, гладкошерстые и грубошерстые, мопсы, болонки и левретки, пинчеры мальтийские и японские, дворцовые пекинские собачки чау-чау и спаниели градчанские; тут же шествовала одна маленькая люцернская гончая, вестфальский волкодав, шотландский терьер и крапчатая далматинка, вся в точечках, как воскресный галстук.

В клетках испуганно попискивали канарейки, у попугаев были старые и понурые взоры, золотые рыбки нервозно кидались от стекла к стеклу. И было великое светопреставление.

Не умолкали лай и мяуканье, верещание и писк. И старый делопроизводитель из городского магистрата, уполномоченный произвести перепись домашних животных, взглядом военачальника окидывал стоящих кучками израэлитов и принадлежащих им тварей. И с горечью говорил себе: «И надо же! В апреле на пенсию, теперь со мной случится такое…»

Потом он вспомнил про казарменный плац в Младой Болеславе и решил внести в этот хаос порядок, хотя бы немного подобный воинскому.

— По двое становись! — закричал он голосом большим и фельдфебельским. — Собаки с собаками слева, кошки с кошками в другом углу, птицы вперед, рыбы назад, прочая мелюзга — ждать в коридоре. И попрошу имена и фамилии! Местожительство и вероисповедание отставить, разговорчики — тоже! И приготовить родословные, только собак!

А потом уселся за деревянный письменный стол, над которым было небо, выглядевшее, как покрашенный синим потолок в большой казенной канцелярии…

Наименьшую дисциплинированность проявили собаки. Они не были знакомы друг с другом и должны были обнюхаться. Делали они сие церемонно и с большой увлеченностью. И больше всего вокруг ушей, на кончике мошонки и еще дальше сзади. Пес Брут нашел только одну суку, которую счел достойной себя. И сразу же и без околичностей дал ей это понять. Оказалась ею как раз та крапчатая далматинка, псица чрезвычайно утонченная, с мягкими и плавными движениями.

— Что здесь творится? — спросил ее Брут, коротко тявкнув.

— Не обращай на них внимания! — ответствовала псица. — Займись-ка лучше мной. Да поживей!

Между тем очередь недостойных владельцев домашних животных продвигалась к столу из некрашеных досок, за которым восседал уполномоченный магистрата города Праги. Как раз сейчас перед ним стояла миниатюрная, несколько неестественная в движениях старушка, одетая, как в большой праздник, с кокетливой вуалеткой под шляпкой, пылающая румянцем, правда, высеченным из искусственного огня.

— Ему уже будет сто тридцать семь, — говорила она делопроизводителю, — а ел он ровно в семь, в двенадцать и шесть. Будьте добры, припишите это, пожалуйста, — власти третьего рейха, они оценят аккуратность.

А ее старый зелено-желтый и безмерно мудрый попугай смотрел из клетки стеклянными глазами, такими пустыми, что по всей вероятности он единственный понимал ход истории. Потом медленно поднял голову и выкрикнул голосом, почти человеческим:

— Мешугене идэне, verrückt![1]

И безмолвно созерцал, как его позолоченная клетка очутилась возле шестнадцати других.

Старушка ушла семенящими шажками и только на улице заплакала в батистовый платочек. А после еще издали таинственными жестами давала попугаю инструкции на дорогу. Домой ей не хотелось, по-видимому она уже давно не была на людях, это было для нее большим и волнующим выходом в свет. И она еще долго утешала многих опечаленных женщин, особенно бездетных.

— Животное вам никто не заменит, — говорила она им. — У человека, пани, у того никогда не знаешь, что он к тебе питает.

После двух ехидных такс и изумительной, с переливами, но злющей ангорской кошки подошла очередь немецкой овчарки Брута. Он обнюхал стол и установил, что когда-то давно в нем долго держали печеночный паштет. Затем занялся делопроизводителем, но вынесенное от него впечатление оказалось у Брута, в общем, неважным. Наконец он даже с удовольствием убежал в сад, где его уже ожидала утонченная далматинка. С Хрупкой он не попрощался, хотя знал, что такое прощание, — просто не увидел к нему причины.

А Хрупкая, которая уже пережила в жизни много прощаний и много разлук, помогла еще одному пожилому господину помирить двух попугайчиков, повздоривших совсем некстати и не на жизнь, а на смерть; и обождала еще чуточку, — может Брут на нее посмотрит? Она окликнула его, но пес не слышал, потому что стоял большой гвалт. Тогда она ушла, — и у нее не защемило внизу живота, как это бывает, когда расставание мучительно… на высоких каблуках, чуть презрительная к себе за одну промелькнувшую было мысль, которая казалась унизительной: Хрупкая подумала, какой вкусной была бы колбаска, что съел Брут, поджаренная к ужину.