Василий Песков - Альпийские встречи

• Название: Альпийские встречи
• Автор: Василий Песков
• Издательство: Мысль
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1991
• ISBN: 5-244-00492-1

Возможностью странствовать я обязан газете, в которой работаю более тридцати лет. Я благодарен ей за доверие и за то, что на ее страницах всегда стремился к тому, чтобы читатель чувствовал себя участником путешествий. Видеть землю, узнавать, как живут на ней люди, наблюдать растения, птиц и зверей, плыть по реке, по морю, продираться по лесу и подниматься в горы — это все очень большая радость и изрядная доля того, что называется счастьем.

Странствия убедили: неинтересных мест на Земле нет и у каждого, даже маленького народа есть чему подивиться и поучиться. Ни разу ничто не убедило меня в обратном.

Все, что вы здесь прочтете, в разное время было опубликовано в «Комсомольской правде».

Вот, пожалуй, и все, что уместно сказать на первой странице.

Василий Песков.

1991 г.

---

Война разметала по горам и равнинам Европы миллионы людей. Иные вернулись с войны. Иные погибли вдали от дома. И пропавшие без вести… Прошло много лет с той поры… И все же нет-нет да и мелькнет человеческий след. Вот и Билан, уроженец Приазовья, учившийся рисованию в Одессе, воевавший, раненный в руку, бежавший из плена, оставивший добрую память в Швейцарии. Где он? Вдруг отзовется…

Прощаясь с Келлером в городке Андерматт, мы спросили: не остались ли какие-нибудь документы о его друге? Карл сказал: «Бережно сохраняю четыре картины. И фотографию».

Вскоре от Карла в Москву пришло письмо — шесть строчек с милыми ошибками в русских словах и с приветом: «Я здравствую вас!» В письме — фотография с пометкой «1942 год». Мы поместили ее в газете рядом с фотографией Карла и снимком дома Суворова, возле которого познакомились. А вдруг у этой истории есть продолжение?

Поездка в Киев

Сначала был звонок москвича. Профессор-искусствовед сказал: «Моя дочь заглянула в справочник Союза художников СССР. Там фамилия, имя и возраст. Вряд ли случайное совпадение…»

А через день позвонили из Киева: «Петр Билан — это я… Да, живой и здоровый. Приезжайте… Да хоть сегодня!»

И я побежал за билетом на самолет.

В Швейцарии, слушая Карла, на встречу с Петром я надеялся мало. Столько лет минуло, сложности жизни, возраст… И вот стою на восьмом этаже перед дверью, и от встречи отделяют лишь три секунды звонка…

— Заходите, заходите! Ласкаво просимо!..

Полный приветливый человек у порога. Встретив его на улице, я бы подумал: художник — длинные с проседью волосы, берет, внимательный взгляд за очками.

Квартира даже глазу неопытного человека тоже бы подсказала: живет тут художник — в горшках и вазах сухие стебли растений, снопы кистей, на мольберте холст, повторяющий вид за окном. Поросший вишнями киевский косогор соседствует с домом — белый цвет на холсте, белые лепестки вишен на подоконнике. Оглушительно — кажется, протяни руку — достанешь певца — щелкает соловей.

Тут живут четверо. Билан Петр Ильич, его жена Нина Викторовна, дочь Галя, зять Игорь. Все четверо — художники.

Молодых в доме сегодня нет, уехали на Десну. Петр Ильич чинит автомобиль и урывками — «не упустить запоздавшее в этом году цветенье» — пишет картину. Нина Викторовна сидела над рисунками для издательства. Но теперь сразу же все отложено, отодвинуто в сторону. Садимся за «стол с самоваром. По рукам идут фотографии из Швейцарии.

— Да, Карл… Встретил на улице — не узнал бы. И он меня тоже бы не узнал. Были совсем молодые…

Нина Викторовна приносит семейные реликвии: письма Петра (размером с газетный лист и украшенные рисунками — посылались из армии перед войной), потертые, с помутневшим стеклом часы швейцарского производства, золотую десятифранковую монету — подарок Петру на память, пожелтевшие снимки.

Разговор о прожитом длится далеко за полночь и продолжается утром.

…В 1940 году Петра призвали в армию. Было ему восемнадцать. Столько же было Нине Макаровой. Они учились в Одесском художественном училище. Собирались уже пожениться, но не успели.

Письма размером с газету рядовой Билан слал в Одессу из белорусского Слуцка. Писал солдат урывками, ежедневно. Ставил число и начинал: «Ну вот, моя курносая, опять скажу в самом начале, что очень тебя люблю…»

Сейчас письмам четыре десятка лет. На сгибах бумага вся в дырках, карандашные строчки еле заметны. Петр Ильич под предлогом, что лучше разбирает свой почерк, с улыбкой забирает листы и надевает очки.

— Ну, тут я соловьем заливаюсь… Тут опять объяснение… Надо же, сколько чепухи я писал, — смеется он, поглядывая на Нину Викторовну.

— А я каждый лист наизусть знаю, — говорит сидящая рядом с ним жена. Опуская места, слегка смущающие Петра Ильича, она по памяти пересказывает, как жилось солдату в артиллерийском полку. Как был он польщен возможным определением в школу младших лейтенантов и как опасался, что это может увести с уже выбранного пути. «На листе фанеры я нарисовал на днях молодого бойца. Получилось! Самому нравится. А в части только и разговоров об этом портрете. Старшина сказал, показывая на меня пальцем: «Да его за такую работу шоколадом надо кормить, а не щами да кашей!»…Нина, жизнь у меня сейчас примерно в миллион раз сложнее, чем на гражданке. Но я чувствую силу. И вполне принимаю армейский закон: не хочешь — заставят, не можешь — научат…»

Писал Петр в Одессу о белорусском пейзаже. «Сочетание серых деревянных домишек, серого неба с крупинками инея на траве — просто чудо! Мы с тобой обязательно приедем сюда и будем писать… Два года службы — и мы увидимся». Эти строчки помечены восемнадцатым днем октября предвоенного года. До момента, когда письма в Одессу перестанут идти, пройдут месяцы. Петра на снимке этого времени мы видим в буденновке, с палитрой в руках, у холста. «Я писал с натуры ребят, вернувшихся с Финского фронта».

* * *

В июне 1941 года 451-й артиллерийский полк 113-й стрелковой дивизии, где служил Билан, был передвинут к самой границе. Петр Ильич вспоминает: «Ставили палатки. Пилили лес. Сделали скамейки амфитеатром. Мне как художнику работы было от зари до зари… Двадцать второго июня утром я проснулся от взрыва бомб».

По недоразумению (в суматохе натянул гимнастерку политрука) рядовой Билан на полдня сделался командиром. Разгоряченный полковник, увидев человека с четырьмя треугольниками в петлицах, приказал атаковать деревню, откуда били три пулемета. «Объяснять нелепость моего положения было некогда, бессмысленно и опасно. Возглавил атаку. Пулеметы умолкли. Но много своих полегло. Я был не очень серьезно ранен. После боя уже говорю: ребята, я же не политрук, я художник из клуба…»

Но обстановка в те дни требовала не формального старшинства, а инициативы и смелости — от полка остались разрозненные мелкие группы. Одну из них, в несколько человек, возглавил Билан и, ориентируясь по компасу, повел на восток, вслед затихавшему с каждым днем фронту.

«Шли только лесом и по болотам, обходили деревни и даже проселочные дороги. Несколько суток не ели. Пробовали жевать сосновую кору, сырые грибы… И решились наконец зайти в одну деревушку. Возле нее, на топком месте, попали под минометный огонь. Я, помню, зачерпнул обоими сапогами болотной жижи. Пришлось разуться и пробираться к лесу, держа в руке сапоги. И тут вдруг что-то оборвалось… Очнулся я возле воронки, не понимая, где я и что со мной. Вижу только: рука в крови и босой. Потянулся за лежавшим в стороне сапогом, а в нем — нога, кому-то из наших оторвало. И тут увидел выходящих из-за куста двух немцев с автоматами у живота. Было это 8 или 9 июля.

…Пункт сбора пленных был где-то под Белостоком. Там сытый молодой немец насмешливо глянул на мои босые побитые ноги и громко сказал другому: «Этот скоро будет в раю». Я понимал по-немецки и мог только гадать, каким способом в этот рай отправляют».

Из лагеря пленных колонной погнали по мощенной камнем дороге. И гнали без остановки около ста километров. Если кто-нибудь приседал, изнемогнув, сейчас же слышалась автоматная очередь. «Ноги у меня кровоточили, болела раненая рука, и временами казалось: лучше уж сесть. Но вспоминалось лицо Нины, вспоминался отец — деревенский плотник, вспоминалась почему-то ветряная мельница в нашем селе Новоникольском под Мелитополем, и я сжимал зубы: не сяду!»

Тех, кто дошел, загоняли в вагоны. Набивали каждый товарный вагон людьми так, что можно было только стоять. Но заставляли влезать еще и еще. Колотили людей по спинам резиновой палкой, и они, конечно, находили себе место в вагоне. «Кто слабее, сразу же стал задыхаться. Некоторые на ногах прямо и умирали. И через двое суток стало просторно. Мертвых немцы заставляли класть у вагонов…»

Конечная остановка у этого поезда была где-то в Германии. Пленных отвели в один из страшных «торфяных лагерей». Тут не было ни бараков, ни какого-либо навеса, ничего. Пустынный торфяник, обнесенный столбами с колючей проволокой, выгребная яма внутри ограды, а за оградой постройка из досок, в которой жила охрана. По углам ограды стояли вышки для пулеметов. Дождь или солнце — спрятаться было негде. Садились, тесно прижавшись друг к другу. Ежедневная пища — ломтик хлеба размером с четыре положенных рядом спичечных коробка и пареная трава.

Людей тут просто уничтожали голодом и болезнями. Каждое утро повозка с впряженными в нее людьми увозила за проволоку мертвых. И каждый думал: завтра моя очередь… Убежать невозможно — полоса вдоль столбов с проволокой была пристреляна с вышек.

К лагерю иногда приходили поразвлечься люди из соседней деревни. Они кидали на полосу хлеб и ждали зрелища.

Кто-нибудь не выдерживал, полагая, что схватит из торфяной пыли хлеб до того, как грянут с вышки из пулемета. Охрана, возможно, потехи ради иногда запаздывала стрелять, и счастливец невольно втягивал и других в эту игру со смертью. «Я видел это множество раз и думал: какое счастье было бы умереть в бою. Смерть мы тут видели ежедневно: от пули охраны, от дизентерии и голода».