Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе

• Название: Шесть ночей на Акрополе
• Автор: Йоргос Сеферис
• Издательство: Алетейя
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-89329-458-0

Йоргос Сеферис (1900–1971) — великий греческий поэт, одна из наиболее интересных фигур в мировой литературе XX века, лауреат Нобелевской премии 1963 года в области литературы.

«Шесть ночей на Акрополе» — единственное завершенное произведение художественной прозы Й. Сефериса, опубликованное после его смерти, в 1974 году.

«Сегодня, в день праздника Богородицы я закончил „Акрополь“. Я работал над ним с начала года, словно безумный — и во сне, и наяву. Насколько помню, со мной редко случалось нечто подобное… Невероятный порыв. Я спал по четыре часа в сутки, но усталости не чувствовал…». (15 августа 1954 года.)

---

Сфинга держала пастуший посох, Лала — сумку, украшенную вышитым народным орнаментом, Стратис — книгу. Самым замечательным в тот вечер было то обстоятельство, что их сопровождал Николас.

— Четырое? — переспросила Лала.

— Ха-ха-ха! — снова засмеялся Лонгоманос. — Да, ты и есть четырое — дитя!

В нем чувствовались страсть и вдохновение.

— Дитя Пасифая! Как и дитя Геракл! Многожеланное дитя!.. Прекрасно!.. Прекрасно!..

Сфинга улыбалась. Лонгоманос обратил к ней свой лик:

— Верная моя, сегодня я думаю наречь тебя Европой!

Улыбка на лице у Сфинги застыла.

— Жаль! — сказал Стратис. — Я бы предпочел Кирку.

— Однако Европе надлежит держать этот старческий посох.

Посох упал на пол. Николас поднял его.

— Да уйдет она побыстрее в свою яму! — сделав размашистый жест рукой, сказал Лонгоманос. — Вы видите ее! Она широко отверзнута!

Николас внимательно поглядел на пол и отодвинул свою скамью. Лонгоманос смерил его суровым взглядом.

— Извините, — сказал Николас, — но ямы мне не нравятся. Когда-то…

Продолжить он не смог: безразличный взгляд Лонгоманоса оставил его в полном замешательстве и устремился теперь на книгу Стратиса:

— Юноша! Я вижу, ты читаешь. Что ты читаешь?

— Это «Золотой осел», — ответил Стратис.

— Какой осел? — спросил Лонгоманос, внезапно обращаясь снова к Николасу.

— Золотой, — сказал Николас, словно ученик, которого желает подловить учитель. — Золотой, из Гипаты.[134]

— Это Апулей, — добавил Стратис. — Я развлекаюсь им, когда в автобусах или трамваях бывает толчея.

— A! De asino aureo, — сказал Лонгоманос. — Кошмарные призраки, пьющие кровь…

Он посмотрел на Сфингу, словно стараясь что-то вспомнить:

— …Кажется, в августе… Конечно же, в августе!..

Глаза Сфинги испуганно умоляли.

— … Ужасно! Ужасно!.. При полной августовской луне!.. Уже скоро… Уже половина!.. Audax Hecate!..[135]

На мгновение Лонгоманос уставился в упор на тело Лалы, словно высматривая, откуда бы начать обнажение. Лик его был полон священного трепета и бесстыдства. Он прорычал:

— Tibi nudato pectore![136]

Латинские слова забивали ему рот, словно огромные куски пищи.

Сфинга побледнела, как воск. Лале было неприятно: она попыталась избавиться от пристального внимания к себе и помочь Сфинге.

— Тогда был другой календарь. Возможно, это был не наш август, — робко пробормотала она.

— Я не обратил внимания на месяц, — сказал Стратис. — Впрочем, не нахожу это столь ужасным. Иногда книга производит на меня впечатление джаза.

— Джаз! — сказал Лонгоманос так, словно разгрыз лесной орех. — Это еще что такое?

— Музыка американских негров или, пожалуй, их способ извлекать музыку из всего, что попадется под руку, — из чего угодно.

— И это дает пищу твоей душе? — презрительно спросил Лонгоманос.

— Я бы не говорил об этом столь выспренно, но это развлекает меня, как и Луций,[137] который извлекает колдовство из чего угодно.

— Бессмысленная роскошь!

— Возможно, роскошь бедности: каждый живет как может? — сказал Стратис.

Николас сжался на своем сиденье как только мог, словно стараясь занимать как можно меньше места. Им и заинтересовался теперь Лонгоманос.

— А Вас?! Вас что развлекает? — повелительным тоном спросил он.

Словно человек, которого заставляют выступать перед бесчисленной аудиторией, почти в состоянии каталепсии, Николас ответил:

— Извозчик, склоняющийся, словно органист, чтобы услышать стук конских подков, ударяющих об асфальт. Спекулянт, беседующий у двери биржи, подавая тебе знак взглядом или жестом, чтобы ты подтвердил его правоту. Дама, чувствующая в левой груди более тяжести, чем в правой и потому считающая, что она больна астмой. Запах ваксы на Омонии и крем горького миндаля «Афинская красота», который…

Кнут оставил карандаш и блокнот и простер руки к Лонгоманосу, который в полном изумлении выпучил глаза.

— Погоди! Погоди! — воскликнул тот. — Мы захлебнемся в этом водостоке!

— Простите, — робко ответил Николас. — Вы спросили меня…

— Стало быть, вот как Вы проводите время. Как я вижу, душа Ваша лишена великого грядущего.

Он снова взглянул на Стратиса.

— Мне кажется, весь вопрос в том, как спасти свой день от грядущего, — тихо проговорил Николас.

— Декаданс! — воскликнул Лонгоманос, словно опуская нож гильотины.

— Когда удается сосредоточиться, я читаю и Эсхила, — сказал Стратис.

— «Раззолоченный ослик», — с отвращением сказал Лонгоманос, — и Эсхил — вот противозаконная смесь нашей эпохи.

— Они случайно оказались рядом в моей библиотеке.

— Поэтому нужно сжечь библиотеки.

— Будем ли мы писать после этого лучше? — меланхолически спросил сам себя Стратис.

— Будем ли мы писать? Будем писать! Но что я слышу от вас? Наша великая задача — создавать типы пророчески будущие…

— Я не нахожу таких типов у Эсхила.

— Не находишь?! Эсхил — это настоящий Энкелад!..[138] Мегатерий!..

Лонгоманос горделиво осмотрелся вокруг, словно петух-победитель. Сфинга попыталась было успокоить его своим взглядом и голосом.

— И все же, — глубокомысленно изрекла она, — есть личности более сильные, чем Эсхил… Рядом с нами… Совсем рядом… Не так ли, Лала?

Вопрос, заданный Лале, показался Стратису чудовищным. Лонгоманос уставился на нее, словно желая загипнотизировать:

— Что скажет незрелая Пасифая?

Лала потерла стежки на вышивках своей сумки:

— Конечно, может быть, есть личности более сильные, а мы про то и не знаем, но разве…

— «И ноги его подобны халколивану»,[139] — продекламировал сотрясающимся голосом Лонгоманос, поглаживая себе колени.

Лицо Сфинги так и озарилось благодарностью Лале.

— Но разве?… — спросила она, возвращаясь к незавершенной фразе.

— Но разве… — проговорила Лала. — Я хотела сказать: …но разве знали, что Луис выйдет победителем на марафонской дистанции?[140]

— Кто позволил тебе разговаривать, Кирка? — прогрохотал Лонгоманос.

Сфинга побледнела. Атмосфера становилась напряженной.

— Личность — это большая проблема, — заметил Стратис.

— Я знаю, — сказал Лонгоманос, пытаясь сдержаться. — Великая, могучая, прозорливая — в этом заключается все!

— Полифем, например, — сказал Стратис.

Лонгоманос вскочил со своего сидения и грозно встал перед Стратисом:

— Полифем или золотой осел — вот что тебе положено!

— В настоящий момент, — ответил Стратис, — мне кажется, что меня и вовсе нет, что я — Никто.

Услышал это Лонгоманос или не услышал, но он устремил взор ввысь и возгласил другим голосом, словно идущим из недр земных:

— Приди, Кнут! Приди, Кирка! Приди, юная Пасифая!.. Придите! Придите!.. Мой бог зовет вас!.. Мой бог повелевает!..

И, не глядя больше ни на кого, он торжественно прошествовал в соседнюю комнату. Кнут первым последовал за ним. Сфинга взяла Лалу за руку и потянула за собой. Лала поднялась, сделала два шага, но затем упрямо остановилась.

— Пожалуйста, — просила ее Сфинга. — Наступило великое мгновение, ты должна пойти…

Голос ее отчаянно молил:

— …Ты должна пойти… Бойся луны… Она наполняется, наполняется… Ты не слышала?…

Лала посмотрела испуганно.

— Стратис, Николас, — сказала она. — Мне нужно домой.

С громким вздохом отчаяния Сфинга оставила ее и последовала за другими. Громко хлопнула дверь. Послышалось неразборчивое рокотание голоса Лонгоманоса, и тут же Сфинга выскочила обратно, словно выброшенный мусор. На улице ее прорвало:

— Сегодня ты погубила меня, Лала!

Она ушла, даже не попрощавшись.

Трое других медленно пошли к дому Лалы, храня молчание. На прощание Николас сказал ей:

— У нас была пушка, Лала, а мы про то и не знали. Будь осторожна: у тебя в руке веревочка для пальбы.

Была пятница. Наступил вечер. Стратис писал, когда в дверь постучали. Вот уже несколько дней, как в доме его царил покой. Он подошел к двери и открыл. Это была Сфинга.

— Прости, что помешала. Увидела свет и решила подняться.

Говорила она нерешительно.

— Ты мне не помешала, — сказал Стратис. — Я думал о тебе. Мы уже давно не беседовали спокойно и наедине.

Они уселись в его комнате. Сфинга огляделась вокруг.

— Книги и бумаги, — сказала она усталым тоном.

— Я не несу ответственности за декор.

— Никто не несет ответственности.

На лице у нее было столько меланхолии, что оно казалось покрытым инеем, к которому можно было даже притронуться.

— Мы не беседовали с того вечера во «Встрече безумных плотников».

— С того неудачного вечера, — сказал Стратис.

— Я так и не спросила тебя, ходил ли ты к Лале.