Юрий Колесников - Занавес приподнят

• Название: Занавес приподнят
• Автор: Юрий Колесников
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Роман Юрия Колесникова динамически воссоздает панораму предвоенной Европы, отражает закулисную возню различных ведомств гитлеровской Германии в канун подготовки к вероломному нападению на Советский Союз. В книге рассказывается об интернациональном коммунистическом движении против фашизма, а также разоблачается антинародная сущность сионизма и его связь с фашизмом.

Роман призывает к бдительности, готовности дать отпор любым авантюристическим проискам, которые могут привести мир к войне.

---

— Тут Илюха скорее станет человеком, нежели в должности холуя у шкуродеров… — сказал он дочери.

Не прошло и недели после получения этого письма, как под вечер в дом ввалилась полиция. Учинили обыск, перевернули все вверх дном. Главный сыщик сигуранцы брюхастый Статеску, появившийся в Болграде вместе с первыми оккупационными частями и знавший лично старика Липатова как «татарбунарского бунтаря», прохаживался по комнате и ехидно брюзжал:

— Яблоко от яблоньки недалеко падает…

— Известное дело, — в тон ему ответил дед. — Яблоки с чужого сада всегда застревают в глотке вора…

Статеску злобно покосился на старика.

— Если ты, бородатый большевистский дьявол, гнил одиннадцать лет в тыргу-окненской каторге и выжил все же, то внук и полгода не протянет… С вашим братом сейчас разделываются по-германски!..

Сыщик прищурил левый глаз и, нажав указательным пальцем воображаемый курок, щелкнул языком.

Дед махнул рукой — дескать, не из пугливых.

— Ежели за двадцать один год не справились, хотя народ в крови топили, то нынче, господин Статеску, дела ваши и подавно дрянь…

Полемика кончилась тем, что Статеску рукояткой револьвера ударил старика по лицу. Дед медленно поднялся и, не спуская прищуренных глаз с сыщика, шагнул к нему. Статеску попятился, а мать Ильи заголосила, бросилась к старику и силой заставила его вернуться, сесть на свой табурет. Она хорошо знала его буйный, не терпящий унижений и несправедливости характер, знала, что и теперь еще, несмотря на шестьдесят восемь тяжело прожитых лет, силы ему не занимать…

Сидя сейчас перед печкой с накинутым на сутулую спину пальто, не раз перелицованным и подбитым протертой до плешин овчиной, он не торопясь подбрасывал в огонь шелуху и думал о внуке. Как же случилось, спрашивал себя старик, что Илюха так быстро попал в лапы сигуранцы? То ли по неопытности — молодо-зелено, — то ли «сверчок» какой втерся к его дружкам? М-да! Однако ж беда! Псы из сигуранцы умеют спускать шкуру… Выдержит ли теперь Илюха, не подведет ли своих товарищей?! Иначе срам великий падет на него до самого гроба…

Старик поправил сползавшее с плеч тяжелое пальто и принялся свертывать толстую цигарку. Вспомнилось ему, как еще в шестнадцатом году за выступление на кирхане против царского самодержавия он впервые был заключен в одесскую губернскую тюрьму и познакомился там с грозой помещиков Бессарабии Григорием Котовским. «На смертную его осудили, — вспоминал старик, — а держался крепко, дай бог нашему Илюхе хоть наполовину так-то… Пощады не просил и врагам своим спуску не давал. Не терпел он, когда стражники оскорбляли его достоинство, и до того однажды разбушевался, что тюремщики поспешили вызвать прокурора. Заявился в камеру очкастый, с козлиной бородкой и стал выговаривать Григорию строго. Я, говорит, за такое поведение потребую немедленного приведения в исполнение приговора!.. А Григорий слушал-слушал — да как сунет ему под самый нос кукиш, с прокурора и очки слетели…»

Старику было о чем вспомнить. Вскоре ураган Февральской революции сверг самодержавие, снял с Котовского кандалы, освободил Липатова и многих других невольников. Бывшие заключенные нуждались в помощи, и в Одесском оперном театре с аукциона продавались кандалы Григория Котовского. Недешево заплатил за них крупный мануфактурщик Пташников…

Липатов расстался с Котовским в Одессе, ушел домой пешком. Судьба, однако, их вновь свела. В первых числах декабря Котовский возвращался из Галаца, где принимал участие в съезде солдатских депутатов шестой царской армии, застрявшей в Румынии. Большевики поручили Григорию Котовскому срочно отправиться в Измаильский уезд и помочь местным товарищам прекратить погромы, чинимые некоторой частью солдат при умышленном попустительстве командующего шестой армией генерала Щербачева.

Когда Котовский с несколькими товарищами прибыл в Болград, на базарной площади выступал приехавший из Кишинева уполномоченный «Сфатул цэрий»[33]. Оставаясь в стороне, Котовский внимательно слушал оратора и все больше убеждался в том, что заправилы из «Краевого совета» нарочно разжигают страсти пьяных солдат, провоцируют беспорядки, чтобы создать предлог для приглашения румынских войск…

Уполномоченный еще продолжал распинаться, когда Котовский энергично протиснулся к трибуне и на месте расстрелял этого провокатора. Толпа разом ахнула, на мгновение затихла и разразилась многолюдным хором возбужденных голосов. В толпе солдат был и Илья Липатов. Котовский узнал старого знакомого по одесской тюрьме и встретил его крепкими объятиями.

…Остаток погасшей цигарки прилип к губе. Дед забыл о нем, подбросил в печку горсть шелухи и стал сворачивать новую цигарку.

В сенях послышались шаги. Вошла дочь, молча скинула с головы старую клетчатую шаль, кончиком ее вытерла покрасневшие от слез глаза и устало опустилась на стул.

Дед выжидательно смотрел на нее.

— Гори оно все пропадом! — тяжело вздохнув, тихо произнесла Мария Ильинична.

— Не застала? — спросил дед, хотя догадывался, что не в том причина неудачи.

— Застала! Дома они все… Сначала не могла даже во двор войти. Собак спустили с цепей, чтоб никто их не беспокоил. А то заявится, не дай бог, почтальон или пожарник с рождественским поздравлением, вот и придется раскошелиться… Обеднеть боятся. Ну и стояла я, как за подаянием, стучала все в калитку… Наконец вышла прислуга. Какая-то новенькая, из деревни, наверное. Меня не знает. Пошла спрашивать, можно ли впустить… Правда, вернулась скоро и проводила меня в сенцы. Вышел сам дядя Ефим. Стала я рассказывать ему про свое горе, а он сразу — с упреками да попреками: зачем, говорит, пустила сына в Бухарест, не зря, говорит, и посадили его, спутался там с какой-нибудь шайкой… Промолчала я, ничего ему на это не ответила. Потом сказала, что ты живешь теперь у меня. А он на это хоть бы слово!

Дед передернул плечом, но лицо его выражало полное безразличие.

— О смерти Софьи, — продолжала Мария Ильинична, — говорит, будто в первый раз слышит. Врет, конечно. Когда я сказала зачем пришла, он не ответил ни да, ни нет. Велел обождать и ушел.

— И в дом не позвал?

— Какое?! Гулянье у них, гости… Патефон, слышно было, играл, прислуга летала взад-вперед с посудой… Вышла его мадам. Поклонилась я ей, а она в ответ и глазом не моргнула. Только сказала: так уж и быть, позычит мне сто лей, если оставлю что-нибудь ценное в залог.

Дед со злостью сплюнул.

— Пусть, думаю, так. Хотела уже сбегать домой за летним пальто, да вспомнила про обручальное кольцо, сняла его и отдала.

— Ох и шкуродеры! Сколько раз говорил — забудь ты их! Не хочешь понять. Нет у меня брата, нет и у тебя дядьки… Наши стежки разошлись еще в революцию, когда народ голодал и кровь проливал, а он на горе людском мошну набивал. Сама знаешь, а ходишь к ним, кланяешься…

— Ох, не пойду больше!.. Но я ж тебе не все рассказала! Иду домой и горько плачу. К кому, думаю, теперь обратиться? И тут чувствую: кто-то берет меня под руку. Испугалась я, оглянулась, а это, оказывается, докторша из женской гимназии. Ты знаешь ее. Она с дочерью и внучкой живет у Николаевской церкви, около трактира…

— Постой, постой, — перебил дочь старик, припоминая что-то из далекого прошлого. — Не та ли это, что отказалась когда-то принять румынское подданство?

— Она самая. И до сих пор осталась подданной России…

— Так-так…

— Взяла меня под руку и сует деньги.

— С чего это?

— И я вначале-то испугалась, отказываюсь, а она слышать не хочет, кладет мне в карман, говорит, что от МОПРа это!

— Вот так штука! — удивился старик, и глаза его заблестели. — Выходит, знают уже кое-где… Это неспроста, Маруся! Видать, Илюха наш заслуживает, ежели так… Неспроста это, нет!

— Вот и воспрянула я духом, триста лей как с неба свалились!

Илья Ильич засел с дочерью распределять деньги. Подсчитали, и немного отлегло от сердца. Мария Ильинична принесла примус.

— Отварю-ка американки да чаю вскипячу. Пусть тут горит, теплее чуть станет. От шелухи этой толку…

Зашумел примус, забулькала вода в кастрюле, наполненной доверху картошкой «в мундире». Дед деловито заходил взад-вперед, поправляя сползавшее с плеч пальто и поглядывая на крышку кастрюли, трясущуюся под напором пара.

— Так вот и народ, — кивнул он на кастрюлю, — вскипит у него душа, станет ломиться, как этот пар, на волю… Ежели будут повсюду дружно кипеть, скинут к чертовой матери все крышки железные! Никакие решетки не помогут! Дожить бы только…

Мария Ильинична не слышала, о чем говорит отец. Она хлопотала у печи, подметала остатки шелухи, закрыла вьюшку в дымоходе, чтобы тепло не уходило, и все думала о сыне.

Сели за стол, дед принялся счищать «мундир» с картошки. Ел, густо посыпая ее солью, смешанной с красным перцем. Перчил так, что в глазах слезы не просыхали. И у дочери медленно вспухали слезинки, стекали по щекам… Но виной тому был не перец.