Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

• Название: Суровая путина
• Автор: Георгий Шолохов-Синявский
• Издательство: Ростовское областное книгоиздательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1952

Роман «Суровая путина» рассказывает о дореволюционном быте рыбаков Нижнего Дона, об их участии в революции.

---

Чекусов вытащил из кармана солдатской фуфайки полустертый газетный листок и, хитро подмигнув, сунул Анисиму.

— Читай-ка вот…

Анисим развернул газету и, медленно шевеля губами, как все не очень грамотные люди, прочитал:

«С упразднением старой, отжившей власти, не отвечающей интересам трудящихся, Донской казачий военно-революционный комитет предписывает всем округам, станицам, волостям, хуторам и поселкам немедленно приступить к организации советов на местах, согласно нижеприведенной инструкции. В советы не могут быть избираемы и избирателями лица, не стоящие на защите трудового народа: попы, купцы, старые полицейские, жандармские чины и офицеры, не состоящие в рядах революционной армии…»[40]

— Понял? — оскалил щербатый рот Чекусов, когда Анисим опустил газетный лист. — Что скажешь, Егорыч?

Анисим встал с кровати, подняв на Чекусова ясные, блестящие глаза, сказал со вздохом:

— Я и сам тут измаялся, Паша. Каждый день нюхаю воздух и чую, — кипит все в гирлах. Солнышко-то тут не такое, как у нас. Так, кажись, и манит на море, так и припекает… Покоя нет.

Чекусов вскочил.

— Идем в Донком. Собирайся!

— Да вы хоть позавтракайте, — слабым голосом скачала пошедшая со двора Липа.

— Некогда, бабонька, некогда! — заторопился Чекусов и сорвал с вешалки шапку.

— Ну, ты хоть стаканчик чайку выпей, — остановил его Анисим.

Чекусов неохотно отложил шапку, сел за стол. Обжигаясь, схлебывая с блюдца чай, он беспокойно поглядывал в окно. Липа умоляюще смотрела на Анисима. Временами бледность заливала ее утомленное лицо, на висках выступали бисеринки пота. Приступы боли стали резче и чаще. Она готова была вскрикнуть, но, сделав усилие, закусила губы.

С самого утра она почувствовала: то пугающее и неизбежное, чего ожидала с часу на час, началось. Но из-за стыдливости перед чужим человеком ничего не сказала мужу. Анисим же ничего не замечал — он весь был занят предстоящими делами.

Накинув на плечи шинель, он вышел из комнаты вслед за Чекусовым. Липа была готова кинуться за ним, шатаясь, вышла в сени. Сдавленный стон вырвался из ее груди, но Анисим не услыхал его. Громко звякнула щеколда калитки, Липа, обессиленная болью, опустилась на пол.

На минуту ей стало легче. Она встала и пошатываясь, цепляясь руками за стены, пошла в комнату. Лихорадка била ее, из глаз катились слезы, губы шептали бессвязные слова молитвы.

Все, что происходило с ней, было так ново, страшно и незнакомо. Она не знала, что делать, хотела одного — чтобы никто не пришел, не увидел ее мук.

Войдя в комнату, она с трудом добралась до кровати и, вскрикнув, упала на спину, теперь уже беспрерывно корчась, пронзительно вскрикивая и почти теряя сознание от боли…

Вечером, покончив с делами в городе, Анисим, Павел Чекусов и Яков Малахов возвращались домой.

Анисим вошел в сени, ведя за собой товарищей. Дверь распахнулась, и на пороге встала Василиса Ивановна, повязанная косынкой, помолодевшая и сияющая. Она замахала руками, таинственно зашептала:

— Нельзя, нельзя, милый человек… Идите ко мне во флигель, а сюда нельзя.

— Что? Что такое случилось? — смертельно бледнея, спросил Анисим.

— С сынком тебя поздравляю, — улыбнулась Василиса Ивановна.

Сложное чувство радости, страха и смущения перед товарищами охватило Анисима.

«Не ко времю пристигло. Эк ее…»— на мгновенье блеснула мысль, но в ту же минуту, оставив товарищей в сенях, он оттеснил старуху грудью и со словами: «Мне можно», — вошел в комнату.

Пропахший лекарствами воздух ударил в нос. Анисим подбежал к кровати, на которой лежала Липа, бледная, осунувшаяся. Из полумрака счастливо светились ее глаза.

— Не тревожь ее, милый человек, — оттянула его за плечи Василиса Ивановна. — Погляди, сын-то какой…

И она поднесла что-то завернутое в белые пеленки, сунула в руки.

— Ты подержи-ка! Чего стыдишься? Эх, ты, отец!

Анисим совсем смутился, неловко взял легонькое тельце. Ему казалось, — сейчас войдут товарищи и посмеются над ним. Но где-то в глубине души уже пробуждались гордость и жалость к живому комочку. Такое чувство он испытывал в детстве, когда держал в руках махонького пушистого птенца, взятого из разоренного галочьего или воробьиного гнезда.

Анисим отдал Василисе Ивановне ребенка, вновь наклонился к жене:

— Больно?

— Думала — смертынька придет… Дай мне его… — протянула Липа руки.

— Ведь нам ехать надо в хутор, а ты вот… — упрекнул Анисим, но в упреке этом было столько волнения и радости, что Липа благодарно и стыдливо улыбнулась мужу.

Анисим поцеловал ее в прохладную щеку, вышел к товарищам. Они все еще стояли во дворе.

— Ну, братцы, — торжественно сообщил он, — поздравьте меня! Крестины будем справлять.

Малахов крепко сжимал руку Анисима.

— Поздравляю, Анисим Егорыч! Первенец. Да еще сын. Ради такого случая не грех и полбутылочки. Эх, не дождался Егор внука…

До полуночи Анисим, Павел Чекусов и Яков Малахов тянули разбавленный спирт, вполголоса пели песни, подносили стаканчик и Василисе Ивановне. Та отказывалась, отмахивалась руками, но потом, сдавшись на уговоры, пригубливала. К концу столь неожиданного и торжественного ужина она развеселилась, а потом вдруг склонила на стол седую голову, горько заплакала:

— Родные вы мои… Нету моего Игнаши… Он тоже бы порадовался…

Наутро Анисим, Павел Чекусов и Малахов уехали из города. Липа осталась у Василисы Ивановны, чтобы оправиться после родов.

15

Отгремели над Приазовьем первые бои. Холодными вешними водами смыло по балкам и займищам людскую кровь, талыми ветрами унесло к верховью Дона и в просторные стеки Кубани гарь пожарищ.

Один за другим возвращались домой старые воротилы в рыболовецких делах, слетались, как стая бакланов, в опустелые на время гнезда.

Емелька Шарапов и Андрей Семенцов, боясь расплаты за старые грехи, все время боев прятались в отдаленных приазовских хуторах, в степной глухомани, и вернулись домой, когда умолкли на Нижнедонье последние выстрелы.

Компаньон прасола Полякина, Григорий Леденцов, не торопился следовать примеру своего тестя: он жил в Таганроге, примкнув к компании мелких городских прасолов, пробавлялся случайной скупкой и перепродажей рыбы. Дела шли вяло. Торговал Леденцов без охоты — потерявшие всякую цену керенки не возбуждали в нем стремления к барышам. Прослышав о возвращении Полякина в хутор, о раздаче им имущества, он долго смеялся над хитростью тестя.

Приехал он в хутор вечером и тотчас же пошел к Полякину.

Осип Васильевич и Гриша Леденцов встретились на веранде, где так любил старый прасол обдумывать свои промысловые дела. Но теперь веранда выглядела неуютной и грязной, а сам Осип Васильевич, казалось, давно не был хозяином ее. Одетый в рваный пиджачишко, в надвинутом на глаза порыжелом суконном картузике сидел он в своем деревянном кресле в уголке веранды и, щурясь, смотрел на задернутое вечерней закатной дымкой займище. Ничего не осталось в нем от прежнего, властного и полного достоинства хозяина. Он сидел здесь, как чужой и случайный гость.

— Папаша, вас и не угадаешь. Забились в уголок, как сыч, и не приметишь сразу, — сказал Леденцов, поднимаясь на веранду. — Здравствуйте!

— Здравствуй, Гришенька, здравствуй, сынок, — обрадованно закряхтел Осип Васильевич. — Довелось-таки свидеться. Думал, что в такой суматохе живого не повижу.

Прасол привстал, обнял зятя.

Гриша осмотрелся, наклоняясь к тестю, спросил вполголоса:

— Слыхал я, — у вас тут ревком расположился. Что-то не вижу…

Полякин замахал рукой.

— Бог с ним! Сначала попужали, заняли дом, а потом перебрались в комитет. Общество, спаси Христос добрых людей, отстояло меня. Да и то сказать, надо подчиняться. Несть власти, аще не от бога.

— Ну, папаша, бросьте Лазаря петь! Слыхал я, — отчебучили вы штуковину.

— А как же ты думаешь? Под чью дудку нам надо танцевать теперь, а? Скажите-ка… Кажись, не забыл ты, из какого мы теста. Мужики. Хохлы. Какими были, такими опять стали. Вот как.

— Так ли? — насмешливо сощурился Леденцов.

— Так, так, Гришенька, — оживляясь, забормотал прасол. — Какой я тебе капиталист, а? Я — крестьянин Курской губернии, Обояньского уезда, Михайловской волости, — вот кто я. Я рыбалка. Сам починал свое дело вот этими руками. Все мы из мужиков, из крестьян. А большевики разве супротив мужиков идут?

Гриша смотрел на тестя так, будто не узнавал его или потов был расхохотаться.

— Ну, вы, папаша, и ловкач! Не в обиду будь сказано, политику играете ловкую. Желаю успеха! — с приказчичьей галантностью изогнулся Леденцов. — Лавируйте… А я предпочитаю идти напрямик. Мне никто не поверит, что я теперь крестьянин. Крестьянами мы были, а теперь мы — кожелупы. Кажется, так нас тут в хуторе прозывают. И ежели общество вас пока не трогает, как и моего папашу, так это пока. Слабовато они еще стоят. Укрепы нет. А ежели бы дать им эту укрепу, они бы вас поделили еще не так…