Джефф Николсон - Бедлам в огне

• Название: Бедлам в огне
• Автор: Джефф Николсон
• Издательство: Фантом Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-86471-322-8

Майк Смит, выпускник Кембриджа с внешностью кинозвезды, живет в Лондоне, торгует книжными раритетами и тяготится своим унылым существованием. Но все меняется, когда бывший однокашник, простоватый и неказистый с виду Грегори Коллинз, обращается к Майку с просьбой позаимствовать его привлекательное лицо для обложки своего полубезумного романа. Так, совершенно неожиданно для себя, Майк становится “писателем”, и вскоре его приглашают в странноватую психиатрическую клинику – учить сумасшедших писательскому мастерству. Замкнутый, сюрреалистический мир дурдома, где трудно понять, кто истинный псих, а кто лишь притворяется, заставляет Майка решать загадку за загадкой, даже секс становится для него шарадой, граничащей с безумием.

Мистификации и сумасшествие всегда были излюбленными темами английских писателей. Джефф Николсон – один из наиболее интересных британских авторов – в своем плутовском романе посмеивается над нравами литературной богемы, психиатрией, поисками истины и своего “я”. “Бедлам в огне” – книга о писательском ремесле, о душевном здоровье, о том, как сохранить рассудок в этом мире, так похожем на бедлам.

---

И, спасаясь бегством, понял, что ничего глупее предложить не мог.

Кок подтвердил то, что я уже сам давно подозревал: хотя сумасшедшие и могут быть весьма неординарными и интересными людьми, но таковыми их сделало отнюдь не сумасшествие. Сумасшествие и неординарность существуют отдельно. Скучные здравомыслящие люди не становятся более интересными, когда впадают в безумие. То же относится к их сочинительству. Скучные люди пишут скучные вещи. Скучные безумные люди пишут скучные безумные вещи. Если бы сочинительство было средством самовыражения (а я готов утверждать, что это не так, – разве Данте написал “Божественную комедию” для того, чтобы самовыразиться?), то очевидно, что для некоторых скучных безумцев оно оказалось бы средством выражения скучного безумия. Возможно, следовало подумать об этом до приезда в клинику Линсейда.

В целом время текло размеренно и спокойно. Ничто не нарушало медленного ритма жизни клиники, но однажды ночью я слышал громкие пьяные голоса, доносившиеся из-за ограды, словно под стеной клиники устроили коллективную пьянку. Я слышал звон разбитой бутылки, ожесточенную ругань и в других обстоятельствах наверняка бы встревожился. Но мне уже стало ясно, сколь безопасна жизнь в сумасшедшем доме. Что сделают несколько пьяниц? Взберутся на стену и ворвутся на территорию? Пусть попробуют.

К появлению Чарльза Мэннинга шум прекратился. Чарльз был одет как обычно: спортивная куртка на голое тело, в зубах зажата сигарета.

– Огонек нужен? – спросил он.

Я рассмеялся и ответил, что нет. Тогда он как бы невзначай поинтересовался:

– Полагаю, вы здесь ради секса?

С ответом я промешкал, и Чарльз продолжил:

– Все знают: если не сможешь подцепить бабенку в психушке, ты не подцепишь ее нигде.

Что-то подсказывало мне, что он прав, и все же мысль о том, что пациенты ведут активную половую жизнь, показалась мне сколь невероятной, столь и отвратительной.

– А вы здесь для этого? – спросил я, пытаясь обратить разговор в шутку.

Чарльз Мэннинг напустил на себя оскорбленный вид, но на провокацию не поддался и вопрос оставил без внимания.

– Они тут как кролики, – сказал он. – Как козлы и обезьяны. По двое, по трое, по четверо, помногу. Гетеро и гомо, попросту и с выдумкой, би и три, онанируют, меняются ролями и устраивают оргии. Вы бы удивились.

С последним утверждением я согласился. Теперь я был не так доверчив, чтобы принять рассказ за чистую монету, но в устах Чарльза Мэннинга он звучал довольно правдоподобно, и я с тревогой подумал, что в его словах, возможно, есть доля правды. И после этой мысли впал в уныние.

– Я пытаюсь остаться выше этого, – продолжал Чарльз Мэннинг, – но должен признаться, что порой мое сопротивление бывает сломлено. Я ведь человек из плоти и крови. Горячая плоть, пульсирующая кровь, влажные слизистые оболочки…

– Доктор Линсейд знает о том, что творится? – перебил я.

Вопрос был вполне разумным, и мне казалось, он должен вернуть Чарльза Мэннинга к реальности и прекратить этот поток свободных ассоциаций.

– Надо полагать, знает, – ответил Мэннинг с намеком на иронию. – Если учесть, что он всегда при этом присутствует, делает помелей, сопровождает, подбадривает, складывает подопечных в живые картины, встает среди них, совершенно голый, его пенис поднят, словно палочка дирижера, хотя и несколько иных пропорций. Так что да, полагаю, он кое-что знает о том, что творится. Да, я так полагаю.

И как мне отнестись к услышанному, верить или нет?

– А доктор Кроу? – спокойно спросил я.

– Да, она знает о том, что происходит.

– Но она… участвует?

Зачем я задал этот вопрос, заранее зная, что усомнюсь в любом ответе? Но Чарльз Мэннинг оказался более чутким, чем я полагал.

– Вам вряд ли нужен ответ, – сказал он, и я согласился. – Нет, на самом деле я здесь не ради секса. – Продолжил он тем откровенным тоном, каким обычно ведутся “мужские” разговоры: – Это долгая история, но вы должны понять, что я вовсе не сумасшедший. Видите ли, я работал в кинопромышленности. Был киномехаником. Ответственная работа. Просвещал и развлекал народные массы. Боже, как мне нравились эти старые комедии студии “Илинг”, детективы Эдгара Ластгартена, кинохроника студии “Пате”[29]. Теперь так не снимают.

– Не снимают, – согласился я.

– Сегодня кино переполнено насилием, ну это ладно, но секс, признаюсь вам как на духу, я не переношу. В кинотеатр ко мне присылали все эти грязные ленты, все эти груди, зады, бока и так далее, причем многие из них были сделаны на континенте. Вы понимаете, о чем я говорю.

– Да, – сказал я. – Когда я учился в Кембридже, там в одном кинотеатре целый год крутили “Эммануэль”.

– Вот именно. И чем больше я жаловался, тем хуже становилось. От меня пытались избавиться, вынуждали уволиться по собственному желанию, но я не поддался. Где мне было искать новую работу, в моем-то возрасте, когда кругом одни профсоюзы, безработица, конкуренция, эмансипация и так далее? Поэтому я решил облечься в причуды[30] – вы, наверное, заметили намек на Шекспира, лично мне больше всего нравится версия Оливье[31]– вы, наверное, заметили намек на Шекспира, лично мне больше всего нравится версия Оливье. Да, я сделал вид, будто обезумел. Сумасшедшего нельзя уволить – такова политика компании. Поэтому они решили, что за мной нужен уход, отправили меня сюда, весьма порядочно с их стороны, хотя, честно говоря, я позаботился о том, чтобы выбора у них не было. Куда ни кинь – всюду клин. И вот я здесь. Жена, конечно, ворчит, но приспосабливается. И видите ли, все, что от меня требуется, – прятаться здесь, пока вкусы народа не изменятся, пока люди не отринут секс и всякое такое и не вернутся к старому доброму развлечению для всей семьи в духе Мэри Уайтхаус и лорда Лонгфорда[32], ну и так далее. Вот тогда-то они приползут ко мне на коленях и скажут: “Ты был прав, старина Чарльз, возвращайся на работу, заламывай какую хочешь цену, и вообще, почему бы тебе не стать членом Британского бюро киноцензоров?” Хороший план, я думаю.

– Наверное, – сказал я.

– Кроме того, – продолжал он, – меня терзает страх анальной кастрации, который во многом напоминает страх обычной или садовой кастрации, но он перешел в анальную область путем регрессивной дисторции. Этот страх сопровождает множество так называемых “туалетных фобий”, страх провалиться в унитаз, страх, что из канализационного слива вылезет червеобразное существо, заползет в заднепроходное отверстие, проникнет в кишечник и выест меня изнутри. Хотя бывают времена, когда избавление от всех половых органов кажется мне весьма желанным. Но как бы то ни было, благодаря доктору Линсейду я могу со всем этим примириться.

Чарльз Мэннинг выжидающе смотрел на меня, по к чему бы ни сводились его ожидания, я их не оправдал.

– Вы считаете, мне нужно об этом написать? – спросил он.

– Я считаю, вам нужно следовать своим инстинктам, – сказал я, искренне надеясь, что инстинкты его куда-нибудь приведут.

Чарльз Мэннинг посмотрел на меня с презрением, какое, по моим ощущениям, я заслужил сполна, потом поклонился и ушел, а я остался один в хижине, чувствуя себя круглым дураком. У меня не было оснований считать, что он поведал мне правду о сексуальной жизни клиники, – более того, у меня были все основания подозревать, что он лжет. Вполне вероятно, он пытался меня смутить, “пропарить мне мозги”, как говорили мы в те дни. Но факт оставался фактом: я по-прежнему не знал, в чем состоит суть методики Линсейда, я лишь догадывался, что она связана с какими-то манипуляциями в его кабинете за опущенными жалюзи. Может, в этом все дело? Может, под видом экспериментальной методики там творятся оргии? Я от души надеялся, что нет.

Я бы солгал, если б сказал, что вторая неделя пролетела, как одно мгновение; не может неделя, заполненная бездействием, плохой едой и разговорами с сумасшедшими, пронестись как одно мгновение, но прошла она легче и быстрее, чем предыдущая. Я перестал волноваться из-за потерянных вещей, я перестал волноваться о том, что у меня нет ключа от ворот, я вообще перестал волноваться. И я сделал все, чтобы перестать волноваться из-за Алисии, но у меня ничего не вышло.

Я рассчитывал, что ночь, проведенная вместе, сблизит нас, я хотел чаще ее видеть, но Алисия сохраняла дистанцию. Более того, ее вообще не было видно, а пару раз, когда я решался подойти к ее кабинету, дверь оказывалась запертой. Что же касается секса, кто знает, повторятся ли когда-нибудь забавы той пятничной ночи? Я не знал. Было бы так здорово случайно наткнуться на Алисию в клинике: вдруг она скажет что-нибудь обнадеживающее или ободряющее? Но Алисия не показывалась, и я предполагал худшее: та ночь для нее – минутное помешательство (ее помешательство, не мое), которое никогда не повторится и о котором она никогда не вспомнит.

Однажды я все-таки увидел Алисию и погнался за ней – она направлялась из клиники в “Пункт связи”. По пути я решил, что лучше всего напустить на себя деловой вид и обсудить какие-нибудь профессиональные вопросы.