Джефф Николсон - Бедлам в огне

• Название: Бедлам в огне
• Автор: Джефф Николсон
• Издательство: Фантом Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-86471-322-8

Майк Смит, выпускник Кембриджа с внешностью кинозвезды, живет в Лондоне, торгует книжными раритетами и тяготится своим унылым существованием. Но все меняется, когда бывший однокашник, простоватый и неказистый с виду Грегори Коллинз, обращается к Майку с просьбой позаимствовать его привлекательное лицо для обложки своего полубезумного романа. Так, совершенно неожиданно для себя, Майк становится “писателем”, и вскоре его приглашают в странноватую психиатрическую клинику – учить сумасшедших писательскому мастерству. Замкнутый, сюрреалистический мир дурдома, где трудно понять, кто истинный псих, а кто лишь притворяется, заставляет Майка решать загадку за загадкой, даже секс становится для него шарадой, граничащей с безумием.

Мистификации и сумасшествие всегда были излюбленными темами английских писателей. Джефф Николсон – один из наиболее интересных британских авторов – в своем плутовском романе посмеивается над нравами литературной богемы, психиатрией, поисками истины и своего “я”. “Бедлам в огне” – книга о писательском ремесле, о душевном здоровье, о том, как сохранить рассудок в этом мире, так похожем на бедлам.

---

После того как я “отхлестал ее горячей, вонючей, дымящейся спермой”, если выражаться словами Алисии, мы лежали рядом в приятном молчании. Когда твоя партнерша исчерпала все запасы сексуальных непристойностей, трудно подобрать новые слова. Да по правде говоря, и не было в словах никакой нужды. Я был на седьмом небе от счастья – лежал в темноте, обняв Алисию, молчал и не шевелился. И я спросил себя, уж не это ли имел в виду Линсейд, говоря об освобождении от слов и реакций. Я даже вспомнил, что он сказал мне той ночью, когда я сидел взаперти: темнота и тишина могут успокаивать и поддерживать. Разумеется, у меня остались бы совсем иные впечатления от войлочной палаты, если бы со мной там была Алисия, а “ничего” в постели рядом с Алисией сильно отличалось от “ничего”, которому я предавался в этой хижине всю минувшую неделю. И еще я подумал, что Линсейд, похоже, знал, что говорит. А потом до меня дошло, как же это подло – лежать в постели с Алисией и думать о Линсейде. И я поспешил выкинуть его из головы.

Первой заговорила Алисия:

– Этого не было, ясно? Меня здесь не было. Мы не занимались сексом. Никто не должен знать – ни Линсейд, ни персонал, ни больные, никто. Если у кого-то возникнут подозрения, я буду все отрицать до последнего вздоха. Если ты кому-нибудь скажешь, я назову тебя лжецом, скажу, что ты все выдумал, сочинил себе болезненную фантазию. Ясно?

– Ясно, – ответил я.

– Хорошо, – сказала она уже мягче, свернулась клубком, прижалась ко мне, снова стала нежной, ласковой, быть может даже любящей.

Хотел бы я знать, сколько времени это продлится.

10

Я не знаю, действительно ли я спал с Алисией в ту ночь. Я знаю, что она лежала рядом, когда я заснул, и знаю, что ее не было рядом, когда я проснулся, – так что, возможно, вообще ничего не было. А еще я знаю, что мне снилось, будто занимаюсь сексом с Алисией, но утром события ночи кажутся такими призрачными.

Меня разбудил стук в дверь. Я привстал, увидел, что Алисии нет рядом, и почти обрадовался. Пусть и не так сильно, как Алисия, но я тоже хотел скрыть случившееся, и мне не очень-то улыбалось, чтобы нас застиг в постели кто-то из тех, кто мог сейчас стучать.

Я встал, приоткрыл дверь и обнаружил за ней Реймонда.

– Не желаете приобрести беспошлинные товары, сэр? Шутка.

Я непонимающе смотрел на него. На этот раз Реймонд не прихватил столик на колесиках, не предлагал кофе, а открыв дверь пошире, я увидел, что он не один. За его спиной стояли остальные девять пациентов клиники Линсейда. Они выстроились вдоль хижины молчаливой неровной шеренгой. Одни взирали на меня с надеждой, другие – с мольбой, третьи не скрывали своего возбуждения, четвертые вообще прятали глаза. Но все они, казалось, сознавали великую значимость своего визита. Я посмотрел на часы. Шесть часов утра.

– Какого черта вы хотите от меня в шесть часов утра в субботу?

Никто не произнес ни слова. Когда же молчание стало мучительным, вперед снова вытолкнули Реймонда.

– Мы вам принесли кое-что почитать, – сказал он.

И они принялись передавать по цепочке картонную коробку – словно пожарное ведро; коробка легла на порог хижины. Крышку откинули, и я увидел, что коробка доверху забита бумагой, машинописными листами. Пациенты прибыли сдать мне свои сочинения – десять вариаций на тему “Луна и грош”. Меня потрясла, даже ошеломила их необычайная производительность. В коробке должно было поместиться не меньше тысячи страниц – по сто страниц на больного. Да это не просто плодовитость, это маниакальная плодовитость. Придется как следует потрудиться, чтобы прочесть все это, хотя именно чтения мне недоставало всю неделю.

– Спасибо, – сказал я. – Большое спасибо. Я встречусь с вами, как только смогу.

– Мы могли бы погулять тут неподалеку, пока вы почитаете, – сказал Реймонд.

– Нет. Вам бы не понравилось, если бы я стоял у вас над душой, пока вы пишете, правда?

Пациенты согласились с разумностью моего довода и торжественной, скорбной процессией двинулись прочь. Наверное, следовало вернуться в постель, к снам об Алисии, но коробка, полная исписанных листов, неудержимо манила. Я оделся и приготовился трудиться. Я чувствовал себя удивительно бодро. Наконец-то появилась хоть какая-то работа. Ведь именно для этого я здесь.

Я достал из ящика листы и разделил их – разложил на десять стопок. Задача оказалась труднее, чем я предполагал. Страницы не были пронумерованы, и не в каждой рукописи имелись логически понятные начало или концовка, но с помощью здравого смысла, интуиции и шрифтовых особенностей я разобрался.

После чего приступил к чтению. Я не стал читать каждую рукопись от начала до конца – мне не терпелось познакомиться с авторскими стилями. Я наугад выбирал то страницу, то начало абзаца, то пару предложений. Я смаковал вкус, аромат и смысл предстоящей работы. Но вскоре я все-таки вернулся к началу – хотя нельзя сказать, что в этих работах имелось какое-то начало – и принялся читать и перечитывать сочинения. Скрупулезно, тщательно, добросовестно.

В этих работах было что угодно, и большинство не имело ни малейшего отношения к названию “Луна и грош”, чему я, в общем-то, порадовался, хотя, как ни странно, в одном из сочинений подробно пересказывалась история Чарльза Стрикленда и его жизни на Таити, – по крайней мере, на первый взгляд. Я говорю “на первый взгляд”, потому что не очень хорошо помнил оригинал: в те годы Сомерсет Моэм был так же в не моде, как и сейчас.

Остальные работы оказались более “творческими”.

Воспоминания о детстве и отрочестве, что пришлись на эпоху, когда урбанизм был не таким жестким, машин и преступлений было поменьше, а климат получше. Странная, чуть эротическая фантазия о наивной девочке-подростке, ее приглашают в английский загородный дом, похожий на клинику Линсейда, где она знакомится с эксцентричным семейством, которое вовлекает ее в изощренные, но вполне безобидные сексуальные затеи.

Поток сознания на сотню с лишним страниц – без абзацев и пунктуации, путаный, бессвязный и непонятный рассказ о любви, боли, отчаянии и тому подобном. Еще одно сочинение болтливо повествовало о глубокой и очень духовной радости, которую приносят танцы нагишом.

Имелся также отчет о футбольном матче, дотошный, с кучей отупляющих подробностей, запись каждого движения, каждого паса, каждой тактической задумки, каждого спорного решения, каждой перемены в настроении болельщиков. На чтение отчета потребовалось почти столько же времени, сколько длится матч, но, возможно, в этом и заключался весь смысл. Работа эта обладала неуклюжей, извращенной силой, но читать ее было занятием на редкость малоприятным, хоть я понимал, что приехал сюда не ради удовольствий. Более занимательным оказался рассказ о “Боинге-747”: у пилота случилось пищевое отравление, и отважный бортпроводник совершает вынужденную посадку на крошечный вулканический остров, и делает он это достойно и эффектно.

Как ни странно, наиболее читабельным было сочинение, представлявшее собой длинный список “любопытных фактов”: самый плодовитый драматург в мире – Лопе де Вега; в 1873 году Марк Твен запатентовал альбом с клейкими страницами для хранения вырезок; Марокко – первая страна, которая признала Соединенные Штаты, и так далее.

Еще одна работа, совсем короткая – по причинам вполне очевидным, – сводилась к веренице анаграмм: “писцы” и “спицы”, “каприз” и “приказ”, “полковник” и “клоповник”. Некоторые были довольно остроумными, но в целом работа не имела ровным счетом никакого смысла. Анаграммы ни во что не складывались. Просто анаграммы.

Только два сочинения по-настоящему взволновали меня, – наверное, это равносильно признанию, что они были хорошо написаны. В одном рассказ велся от первого лица: исповедь женщины, которая так рассердилась на своего младенца, что схватила его за ноги и высунула в окно пятого этажа, а свободной рукой подбросила монетку, решая, ронять его или нет. Монета упала орлом вверх, ребенок разбился насмерть.

Последняя работа показалась мне по-настоящему безумной. То было описание убийства: преследование, схватка, удары ножом, увечья и, наконец, анатомически точное описание расчленения молодой женщины на автостоянке паба под названием “Луна и грош”. У меня хватило ума не принимать этот рассказ за описание реального события или даже события, о котором автор грезит, но точные и яркие подробности свидетельствовали, что автор болен и потенциально опасен, – хотя, конечно, я отдавал себе отчет, что, наверное, чересчур остро реагирую, чересчур драматизирую.

Далеко не сразу я осознал, что ни одно из сочинений не подписано. Как-то странно. Разумеется, объясняться это могло скромностью авторов или отсутствием у них честолюбия, но я угадывал какой-то скрытый смысл. Я был далек от того, чтобы искать заговор, но, вполне возможно, больные действительно решили хранить анонимность. Я попробовал убедить себя, что это вовсе не так плохо и поможет мне без предубеждения оценить тексты. Но кого я хотел обмануть? Даже если мне не хотелось развлекаться банальной игрой в угадайку, нежелание узнать правду было бы не очень естественным.