Федор Крюков - На речке Лазоревой

• Название: На речке Лазоревой
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

НА РЕЧКЕ ЛАЗОРЕВОЙ

Кажется, все уже было готово, Устин несколько раз заглядывал в окошки моленной, где занимал меня разговором его отец, Савелий Андреевич, а я перелистывал его любопытнейшие рукописные «цветнички» — сборники нравоучительных сказаний. Старик немножко вздыхал, рассказывая мне о вероисповедной розни, водворившейся в его семье: сам он со старухой примыкал к поморскому согласию, сыновья ушли в беглопоповщину[1]; внуки, пока были малолетними, молились в моленной деда; выросли — перестали молиться, никуда не ходят и, кажется, тайком покуривают табачок…

— Вот и идет промежду нас разнообразие, — грустно говорил Савелий Андреевич, — перекоряться не перекоряемся, не квелим друг друга, а едим все-таки не из одной чашки… Ничего не поделаешь…

В чистенькой, чрезвычайно благообразной моленной было прохладно и тихо, пахло васильками и самодельными восковыми свечами, и лишь одна-единственная муха жужжала и сердито билась на радужном стекле окошка. А на дворе висел сорокаградусный зной, шумно толклись людские голоса, и лошади без устали мотали головами, отгоняя мух…

Предстояла поездка на рыбную ловлю.

Я вышел из моленной, когда подвода с неводом и бреднями, похожая на пухлый и вздрагивающий ворох сетей, уже выехала за ворота. На двух телегах тесной грудой уселись казаки-рыбаки, все молодежь, веселая, шумная, наклонная к крепкой и острой шутке. Третья подвода ждала меня. Чернобородый Устин, державший у груди большую бутыль, стыдливо прикрытую старой парусиновой рубахой, и лицом, и всей фигурой выражал сугубую озабоченность и очевидное желание возможно скорей двинуться в поход. Но около него стоял, спиной ко мне, дюжий, широкоплечий человек в фуражке не казачьего образца (с алым околышем), в каких были все мои товарищи по охоте, а синей, с красными кантами, похожей на жандармскую. Рубаха у одного плеча была широко разорвана, синие штаны сзади были разрисованы пестрым узором заплат, а на ногах были желтые туфли, — очевидная претензия на моду.

Устин сдавленным, увещающим голосом говорил своему собеседнику:

— Да не время! пойми ж ты… зайдешь после… вот, ей-богу!..

А тот возражал что-то, чего мне не было слышно, но, очевидно, веско и убедительно, судя по жестикуляции локтями и плечами.

Я подошел к телеге. Человек в полицейской фуражке приложил руку к козырьку и, подавшись вперед своим дюжим корпусом, ответил на мой кивок тем молодцевато-громким, радостным голосом, каким нижние чины приветствуют начальство.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

По светлым, умиленным глазам и по запаху можно было догадаться, что собеседник Устина обретается в легком подпитии.

— К вашей милости, ваше высокоблагородие…

Не знаю, всерьез или иронически он титуловал меня высокоблагородием, но я чувствовал от этого изрядное смущение и хотел сказать: «Не надо знаков подданства».

— Я — Кондрат Чекушев, — может, знаете, — Луки Назарыча сын… Чекушев…

— А-а, Кондрат! — Я искренне обрадовался человеку в полицейской фуражке: мой сверстник, с которым когда-то дрался я многократно на улицах станицы, — давно это было, и время изрядно-таки изменило обоих нас.

— Почему же ты меня высокоблагородием все величаешь? — спрашиваю.

— Помилуйте, Федор Дмитриевич, я же дисциплину знаю… Слава Богу, служил, серебряный шеврон имею за беспорочную службу…

— В чем же дело, Лукич?

— А вот… к вашей милости…

Он выдернул из штанов и поднял рубаху, обнажив широкий волосатый, с двумя крупными бородавками и черным пупом живот.

— Изволите видеть синяки… под девятым ребром?.. Я осмотрел его мускулистые бока, смуглые, покрытые пупырышками грязи.

— Да, пятно есть.

Чекушев опустил рубаху и торжествующим тоном коротко сказал:

— Сын!..

— За что же?

Он недоуменно развел руками:

— Непорядки за ним нахожу, а он вот… на ответ…

И устремил на меня пристальный, ожидающий, скорбный взгляд. Квадратное костлявое лицо его с грушевидным носом и клочками бороды выразило даже как бы упрек, — если и не мне, то, во всяком случае, миру. Я молчал, не зная, чем утешить товарища детских лет.

— Где же я сичас должен отыскивать права? — спросил Чекушев, и голос его звучал строго.

— Какие права?

— А насчет сына? Должен я его взять в переплет или нет? Как по-вашему?

Тон его становился уже взыскательным, и я решительно начинал чувствовать себя виноватым. На выручку пришел Устин.

— Как же ты, братец, служил сколько лет в стражниках, а правов не знаешь?

— Я права знаю… я найду права! — с достоинством, твердо и многозначительно, возразил ему Чекушев, — но мне желательно было вот у их высокоблагородия ума зачерпнуть… Как говорится, что лучше: спросить или не спросить?

Тон его положительно импонировал и поучал, и, в сущности, не ему у нас, а нам бы у него спрашивать каких-нибудь руководящих указаний.

Поговорили о «правах». Я — не юрист. Но когда приезжаю в такой глухой уголок, как моя родная станица, силою вещей всегда ставлюсь в необходимость давать консультации по самым разнообразным вопросам. Разъяснил и вопрос Чекушева, поскольку позволили мои юридические познания. И затем полез на телегу, думая, что консультация кончена. Но Чекушев опять остановил.

— Позвольте еще пару слов, Ф. Д. Вот какое дело вы науку личного магнетизма и гипнотизма знаете?

— Нет.

— Видите, какое дело… Пишут они, что, дескать, желаете иметь капитал и все прочее, то изучите науку личного магнетизма. И, например, так даже сулят: вот входит человек, скажем, больной, — глотка ли, глаза ли… Посмотрел на него, усыпил, — он проснулся и — здоров!..

— Тьсс… — искренне изумился стоящий неподалеку Савелий Андреевич.

— Ну, послал я им письмо, а они мне оттоль письмо за письмом: 12 рублей курс… Письмо за письмом! А не желаете сразу 12, можете сначала 6, а после, ежели наша наука в пользу вам пойдет, вы сами шесть дошлете… А в инаковом, дескать, случае мы и деньги назад отдадим…

— Вот что, Кондрат Лукич, — говорю я, набравшись решительности, — и приятно бы побеседовать с тобой, но — видишь, ждут меня, надо ехать… Насчет гипнотизма зайди в другое время…

— Что ж, очень слободно. А вы рыбалить?

— Рыбалить.

— Так что ж, пожалуй, и я с вами могу… Реку я знаю, даже как свой пальчик, — каждую ямку, каждую тырчинку…

Устин досадливо крякнул, Савелий Андреевич усмехнулся в бороду. Видимо, были они против этой неожиданной компании. Притом и самолюбие их было уязвлено Чекушевым: как давние рыбаки они менее всего нуждались в чьих-либо указаниях касательно ямок и тырчин в своей реке.

— Я ведь и говорил давеча ребятам, — с добродушным лукавством заметил Савелий Андреевич, — что, мол, ребята, не сходить за Кондрашкой?.. А он вот сам пришел, Бог дал…

Сзади на телегах засмеялись. Послышались веселые замечания с пряными словечками, обидные для Чекушева. Он поднял палец и сказал, оглядываясь в сторону казаков:

— Молоды еще подо мной клинки подбивать!.. Я больше того перезабыл, чем вы знаете…

Был в нем, очевидно, какой-то гипноз умелой наглости и самоуверенности, который сковал нашу волю. Никому не хотелось участия его в нашей артели, а отказать не хватало духа. Устин сослался было на тесноту и отсутствие места в телеге, но Чекушев уверенным голосом сказал:

— У-у, я и на гвозде усижу!..

И вслед за мной сел на телегу, сзади, свесив ноги к колесу.

Пришлось мириться с фактом. Тронулись…

Тряская телега с крутыми боками, узкая и тесная, была похожа на лодку. Сидеть было неудобно, но мы уверяли друг друга, что ничего, хорошо, Устин бережно, как малого ребенка, держал на коленях четвертную бутыль с красной казенной печатью. Его брат, черноусый Ванятка, молодой, еще неслужилый казак в голубой фуражке и белой рубахе с вышитым воротником, стоя на коленях, правил лошадью. Прикрикивал, гикал, ухал, свистал и угрожающе взмахивал не кнутом, а кнутовищем, — хотелось ему щегольнуть конем, показать, что кнута не надо, добра лошадка и так… Сухопарый рыжий мерин, догадываясь, что требуется оправдать репутацию, — хозяин, конечно, слегка прихвастнул на его счет, — изо всей мочи старался не ударить в грязь мордой. Рысь развил он отменно великолепную, чистую, спорую, щеголеватую, без сбоев. На встречных буерачках и бороздах телегу нашу с треском подбрасывало вверх, встряхивало, грохало. Устин два раза стукнул меня головой в подбородок, и каждый раз горестно и сконфуженно крякал. Один раз я прикусил язык, в другой раз опрокинулся на Чекушева, сидевшего за моей спиной, и, вероятно, зашиб его локтем, хотя он виду и не подал.

Но ему менее всего доставляла удовольствия наша лихая езда, — сидел он в позе явно неудобной, свесив ноги к колесу, с высоко поднятыми коленями. Он, наконец, не выдержал.