Борис Ресков - Усман Юсупов

• Название: Усман Юсупов
• Автор: Борис Ресков
• Издательство: Издательство "Молодая гвардия"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976

Книга Б. Рескова и Г. Седова «Усман Юсупов» о жизни и деятельности выдающегося государственного и общественного деятеля Узбекистана Усмана Юсупова. В ней впервые собран значительный материал, характеризующий жизненный путь от батрака до секретаря ЦК партии, путь истинного большевика-ленинца, отдавшего всю свою жизнь служению партии, служению народу.

---

— А мотылек что такое? — спросил Юсупов.

— Тоже бабочка, только небольшая.

— А я думал, наоборот: мотылек и бабочка, как баран и овца, — Юсупов рассмеялся первым и рассказал о том майском вечере в Москве на закате нэпа.

Тогда, едва ли не сразу же после возвращения со съезда, Юсупову предложили первую в его биографии партийную должность: заведующего организационным отделом Ташкентского окружкома большевистской партии. Он отказывался очень искренне, ссылался — и это была правда, — что не очень подготовлен теоретически, вот, спасибо, в Москве, на съезде, многие моменты стали понятны — по поводу политики внешней и внутренней тоже, но все-таки знаний не хватает.

Тут его перебили и сказали, что для этой самой внутренней политики и приглашают на партийную работу его, бывшего батрака и пролетария Усмана Юсупова. Ему и таким, как он, предстоит окончательно победить нэп, завершить революцию на экономическом фронте. Для этого нужны кадры, а уж он-то доказал, что умеет разбираться в людях, с ходу определить, кто наш, кто чужой. Это одно, а второе — необходимо, конечно, создать партийные ячейки в каждом кишлаке, на каждом предприятии. Вот из этих отрядов и составляется армия строителей социализма. И опять же при этом нужно классовое чутье. «То, что у тебя, товарищ Юсупов, имеется, мы убедились. Это — талант! А теорию, время придет, освоишь».

К нему быстро привыкли. Он не входил, а вбегал в белое с розовыми лепными украшениями на фасаде здание у знаменитого ташкентского сквера, где все еще стоял литой памятник генералу Кауфману, окруженный провисшими тяжелыми цепями. Молодой, плотный, с жесткими, уже редеющими волосами, с крупными чертами лица, полный энергии, желания жить, действовать. Не просто легкий на подъем, а жаждущий движения, дела.

За неимением квартиры поселили Юсупова в старой двухэтажной гостинице, приметной разве лишь тем, что здесь, внизу, в длинном, лишенном окон буфете подавала бесподобные беляши известная всему Ташкенту угрюмая, но спорая в своем деле Викентьевна.

Он и потом, когда стал знаменитым Усманом Юсуповым, по старой памяти, не без озорства, склонность к которому никогда не утрачивал, заглянул сюда, оставив шофера в машине. Был самый безмятежный для буфета час, около полудня. В помещении было пусто, лишь у дальнего стола двое хорезмийцев в золотистых папахах пили чай из стаканов, обжигая с непривычки пальцы. Костлявая, сутулая, уже утратившая следы молодости женщина молча подала ему горячие беляши с белыми пузырьками неостывшего масла на золотистых бочках.

— Не узнала, Викентьевна, а? — спросил он, с удовольствием надкусывая круглый плоский пирожок.

— Почему же? — спокойно ответила женщина. — Юсупов вы. Кто же вас не знает? Тем более, жили у нас. В двадцать девятом, кажется.

— Спасибо за беляши, — сказал Юсупов. — Нигде таких вкусных нет. — Он пожал Викентьевне руку и добавил: — А в двадцать девятом я был уже не здесь. В Самарканде был я.

Об этом посещении рассказал шоферу Конкину, восхитился, кстати, памятью Викентьевны и вспомнил сам несколько эпизодов из той, кратковременной деятельности своей в окружкоме.

Как в Заркенте трое суток беспрерывно шло открытое собрание ячейки с участием бедняков и «тыловиков». Странное собрание: не в помещении, а большей частью в поле. Ходили скопом от надела к наделу, осматривали каждый бугорок, перемеряли, спорили до хрипоты, устанавливая истину. А заключалась она в том, что сам секретарь ячейки, в которую и входило-то всего четверо партийцев, попался на удочку к кулакам. К слову, наживка была, как вспоминал Юсупов, не такая уж худая: за шестнадцатилетнюю девушку, отданную секретарю в жены, калым заплатили два богатых дехканина. А секретарь, работая в земельной комиссии, нарезал им участки подобрее да еще такие, на которые вода идет самотеком. К слову, кулаки возиться с хлопком не желали, предпочитали снимать по два урожая клубники и овощей, благо, город с его всегда ненасытными рынками был неподалеку.

— Я б его там, прямо на месте, расстрелял, если бы можно было. Народ, понимаешь, с какой верой к партийцам относился. Это же самые чистые люди. Для себя ничего, все для людей. Так полагается. А он, паразит, эту веру в грязь втоптал! Это хуже, чем отца своего предать.

Второе воспоминание, тоже весьма характерное для Юсупова. Здесь улавливаются его интонации, его взгляд, а главное — отношение к жизни, к людям:

— На станции Ташкент сплю ночью в комнате у дежурного, на диване, только не на мягком, как ты привык, а на деревянном, голом. Больше спать негде, а поезд только утром. Вдруг будят. Смотрю — двое, пацаны совсем, босиком стоят, из халатов вата лезет. «Возьмите нас в большевики», — просят. Я злой как черт: «Зачем разбудили?» — «Уедете, — говорят, — а мы опять останемся беспартийные». Ну что ты скажешь! «Зачем вам в партию?» — «Против баев бороться, свободную жизнь строить для бедняков». Подкованные! И сюда дошло, значит. Я подумал, подумал: что ты им объяснять будешь? А спать охота. «Ладно, — говорю, — писать умеете, так вот вам боевая задача: сделать лозунги: «Да здравствует Советский Узбекистан!», «Да здравствует союз рабочих и дехкан всего мира!» Чтоб к утру висело на вокзале». Поезд подошел, я проснулся, бегом к вагону, а они меня опять поймали: «Смотрите, комиссар ака!» Глянул: висят плакаты. Ну что с ними делать? Взял с собой в Ташкент, на курсы культработников устроил. Сейчас один очень видный человек стал. Даже не догадаетесь кто. Вот так…

О фактах, отраженных в газетах и документах, он не вспоминал, потому что при этом волей-неволей нужно было бы оценить и себя, и свою роль: «Я беру слово, выхожу на трибуну…» — а это в глазах Юсупова выглядело хвастовством.

Он недолго работал в орготделе, и все-таки это был важный кусок жизни. Он был отмечен прежде всего событием историческим, хотя в хрониках и исследованиях оно красным карандашом не подчеркнуто. А следовало бы. Речь идет о слиянии воедино узбекского и русского Ташкента, узбекских и русских Советов и партийных организаций. Юсупов был избран в состав секретариата третьей окружной партийной конференции, на которой главным вопросом было: «Максимальное сращивание партийных организаций Старого и Нового города». Выглядело все это без намека на неуместную театральность и бурное проявление чувств, а по-деловому, как официальное оформление классового единства трудящихся и партии, по природе своей отвергающей мысль о каком-либо разделении своих рядов по признаку национальному.

Два первых года партийной работы были суровой школой для Усмана Юсупова.

Перемена, почти мгновенная, происшедшая в течение этих лет, была удивительной. В самом деле: недавний полуграмотный рабочий, для которого мир был ограничен небольшим селением Каунчи (Янгиюлем), стал общественным деятелем республиканского, а вскоре всесоюзного масштаба. Что это: прихоть судьбы, веление эпохи, по воле которой вчерашний солдат становился директором банка, а машинист — начальником железной дороги? И это. Но главное — все тот же редкий дар, талант, развивающийся по своим законам, до сих пор не исследованным, поддающимся логическому анализу только до определенных пределов.

Итак, менее двух месяцев заведует Юсупов организационным отделом Ташкентского окружкома, но именно по его требованию ставится на обсуждение третьей окружной партийной конференции важнейший для того времени — и жизнь подтвердила, что это было действительно так, — вопрос: сращивание двух ташкентских партийных организации — старогородской, по преимуществу состоящей из большевиков-узбеков, и новогородской, куда входили главным образом русские, — в единую. Юсупов говорит об этом на конференции всего лишь в прениях. Впервые выступает он в зале старинного кирпичного здания бывшей женской гимназии, а тогда — Среднеазиатского университета. Он волнуется, русская речь его звучит еще не всегда понятно — подчас с искажениями, вызывавшими бы в ином случае и у другой аудитории улыбку, но он покоряет незаурядной убежденностью, огромным темпераментом, и ему аплодируют, с ним солидарны, его благодарят за умение открыть и выразить то, что еще только рождается, но от чего зависит будущее партии, республики.

И еще один вопрос, который он поднимает тогда же, на той же конференции. Он говорит о необходимости расширить хлопковый клин и ставит это в прямую зависимость от ирригации. Выделяет аспект политический: водоснабжение недостаточно советизировано. Что за этим стоит — понятно: кулаки, байские недобитки и подпевалы пробрались в органы водхоза, заправляют распределением жизнетворной влаги по своему классовому усмотрению. Второй аспект — хозяйственный. Если мы хотим жить (вот так он ставит проблему!), нам надо все силы бросить на восстановление и развитие, сохранение ирригационной сети, а то на арыке Зах, к примеру, произошла катастрофа: затоплены 6 тысяч десятин земли.