Акпер Акперов - Незримый поединок [Повесть и рассказы]

• Название: Незримый поединок [Повесть и рассказы]
• Автор: Акпер Акперов
• Издательство: Азербайджанское государственное издательство
• Жанр: Проза
• Год: 1966

В системе исправительно-трудовых учреждений Советская власть повседневно ведет гуманную, бескорыстную, связанную с огромными трудностями всестороннюю педагогическую работу по перевоспитанию недавних убийц, грабителей, воров, по возвращению их в ряды, честных советских тружеников. К сожалению, эта малоизвестная область благороднейшей социально-преобразовательной деятельности Советской власти не получила достаточно широкого отображения в нашей художественной литературе. Предлагаемая вниманию читателей книга «Незримый поединок» в какой-то мере восполняет этот пробел. Автор ее Акпер Акперов в течение последних десяти лет был начальником исправительно-трудовой колонии. Сюжеты написанных им рассказов и повести взяты из самой жизни, показывают подлинные человеческие судьбы; ни один герой не вымышлен, а имеет жизненный прототип. Каждый прочитавший книгу «Незримый поединок», не может не прийти к выводу, что если в капиталистических странах тюрьма только орудие возмездия, классового террора, подавления личности, отчуждения ее от общества, — в условиях социализма исправительно-трудовое учреждение это, прежде всего, орган перевоспитания человека, возвращения его в общество полноценным, сознательным, влюбленным в свой труд советским гражданином.

---

Я впервые заснул легко и безмятежно. Я знал: завтра все будет хорошо. Ах, как это важно для человека, если он знает, что завтра у него все будет хорошо!

В этот день серое, зимнее утро показалось мне необычным. Растворившись в утреннем рассвете, ночь унесла с собой все тяготы.

После утренней поверки, не дожидаясь развода, я направился в гараж, и первым здесь встретил начальника отряда. Мы поздоровались. Заговорил старший лейтенант Дильбазов.

— Укомплектовали курсы шоферов. На днях начнутся занятия. Может быть, пойдешь учиться?

Я не торопился с ответом. Старался заглянуть в глаза своему воспитателю. Но это не удавалось: он продолжал медленно заносить на разграфленную доску фамилии и цифры.

— Может быть, зря не захотели учиться на моториста? — продолжал начальник отряда, не поднимая головы и не переставая писать. — Мне самому больно по душе эта профессия…

Я молчал.

— Помогите, чего без толку стоите. Бездельник работающему больше в тягость, чем сама работа. — Теперь в обращении Дильбазова я чувствовал что-то свойское. — Возьмите тряпку и сотрите вторую колонку цифр. Видите, я скоро закончу первую.

Я старательно стер записи на второй колонке доски, и, как-то машинально, просто так оглянулся по сторонам. Но сейчас, когда я пишу эти строки, я отлично сознаю, что тогдашняя оглядка была не «просто так». Я еще помнил, что был вором… И искусный воспитатель понял меня точнее, чем я сам себя.

— Никогда о себе не надо думать половинчато, не видя и не оценивая всего пути, — сказал Дильбазов недовольным тоном, слегка вскинув брови. — Раз сделал в жизни хороший, правильный шаг, пускай и другие будут такие. Помогать и бояться, мол, вдруг кто-нибудь увидит, как бывший вор помогает начальству, значит, не надеяться на свою волю.

Дильбазов знал, что в трясину преступной среды люди очень часто проваливаются неожиданно для себя. А когда хотят выбраться, то не делают этого без оглядки. Но Дильбазов решил наступать. И, пожалуй, он был прав.

— Если вы что-нибудь забыли в воровской компании, — продолжал он, — можете туда вернуться. Но виновником считайте тогда уже одного себя. Если же совесть вам подсказала верный шаг, тогда уже не оглядывайтесь, смотрите прямо, без сожаления и не стыдитесь того, что с начальством водитесь…

Я продолжал молчать, не решаясь на откровенность. Старший лейтенант, отложив в сторону мел, достал из кармана папиросы и протянул мне коробку. Закурили.

— Правда, нас многие признают потерянными и черствыми людьми, — сказал, наконец, я. — Но это далеко не так. Я, конечно, не имею в виду вас. Наш брат уж не вовсе лишен человеческой совести. Если бы это было так, тогда о нашем исправлении и говорить нельзя было бы. Но мы, воры-уголовники, обладаем довольно неприглядным свойством — двойственностью: находимся в плену приманок воровского ремесла и в то же время довольно трезво судим о жизни, остаемся людьми. Иными словами, оторвавшись от стаи, часто оглядываемся назад. В моем прошлом, конечно, было немало волчьего. Так вот, гражданин начальник, — с тяжелым вздохом, но твердо и решительно продолжал я, — прошу вас, направьте меня на курсы шоферов, больно уж по душе мне шоферское дело.

— Что ж, давай на курсы, — просто ответил начальник отряда.

— Спасибо, гражданин старший лейтенант, — поблагодарил я Дильбазова и пошел прочь.

Идя, я поймал себя на том, что вот иду и улыбаюсь, верю в свое хорошее завтра…

Процесс духовного возрождения человека не похож на отсечение высохшей ветки от дерева — мгновенный треск и мертвое отпало от живого. У человека все сложнее. Становление нового, стремление к подлинно трудовой жизни возникает и крепнет у уголовников в борьбе со старыми, еще не совсем отжившими привычками прошлого, с рецидивами паразитизма. Поэтому в период морально-психологической ломки, то ли от сожаления или негодования по поводу потерянных лет жизни, то ли от жажды настоящей трудовой деятельности, но временами на человека находит настроение безнадежности, безвыходности. Я в процессе своего перерождения не миновал подобных душевных треволнении и колебаний.

У меня было достаточно времени подумать о прожитых годах. Колебания приводили меня порою в отчаяние. Я протестовал против своего прошлого. Иногда думал: «Есть ли смысл жить вообще?». Понятно, самоубийство — бессмысленность, но нельзя отрицать и того, что в решимости этой есть какая-то человеческая дерзость. Хорошо, что из подобных психологических кризисов я всегда выходил победителем. Впрочем, не только я сам успешно боролся с собою, мне и окружающие люди помогали побеждать…

Шли месяцы… Близился тот день, когда я должен был закончить школу и получить специальность шофера. Но с каждым днем во мне росла неуверенность за свое будущее. Меня неотступно преследовали мысли о том, что у меня нет будущего, что меня ждут все те же скитания и одиночество. Особенно мне запомнилась последняя встреча с начальником стройки, который в откровенно издевательской форме выразил свое недоверие ко мне и грубо отказался принять на работу. Теперь я все чаще думал, что всякие разговоры о чуткости и внимании к возвращающимся из колонии — это обычное утешение, к которому прибегает начальство. Я рассуждал: «Если мне отказали в приеме на работу чернорабочим, кто же мне доверит автомашину?»…

Однажды на уроке практических занятий, когда наш преподаватель предложил мне сесть в кабину и взяться за руль, я грубо ответил ему: «Мне, трижды судимому за воровство, все равно никто не доверит машину. Зачем же мне учиться?». Повернулся и пошел во двор жилого корпуса. Я отлично слышал, что мне несколько раз настойчиво предлагали вернуться назад. Но я даже не обернулся. До сих пор не могу понять, зачем все это сделал, кому хотел повредить!..

Перед закатом солнца я в одиночестве сидел на скамье во дворе. Многие из нашего отряда, стараясь не замечать меня, проходили мимо. Я понял: о моем демонстративном уходе с занятий знают все и, видимо, не хотят со мною связываться. Но случилось еще более неприятное. Прошел мимо меня и начальник отряда. И тоже ничего не сказал…

Я заметил, что вдали от родных мест при закате солнца грусть бывает у человека острее, чем когда-либо. Причем она особенно тягостна для того, кто провел свое детство в далеких горных деревнях.

В деревне, на закате свои прелести: где-то на горизонте раскаленное солнце, как украшенная на свадьбе невеста, прибирает свои золотистые пряди; вечерние сумерки, словно кубанка жениха, опускаются на скалистые вершины; вьющийся от домашних костров пригорелый дымок наполняет лощины; одиночным, отрывистым лаем собаки то тут, то там напоминают хозяевам, собравшимся на вечернюю еду, о своем существовании… Нет, в городе многие красоты природы, быта даже не замечаешь!

Итак, в этот вечер я грустил, вспоминал детство, но все же при виде начальника отряда приподнялся со скамейки. И с этой минуты все мои приятные воспоминания уступили место глубокой, тяжелой обиде за свою судьбу.

Всю ночь я проспал тревожным, тяжелым сном. Судорога сводила конечности, я нервно вздрагивал.

Утром на занятия не пошел. Каждую минуту ждал вызова к начальству. И вот, случилось то, чего я хотел сам, — начальник колонии потребовал меня к себе.

В полный голос ответив на мое приветствие, начальник предложил мне сесть поближе, а сам продолжал свой разговор с белобрысым худощавым майором, который крепко прижимал к груди какую-то папку, набитую торчащими пачками аккуратно скрепленных бумаг.

Наконец, майор вышел. Начальник, не сказав ни единого слова, порылся в ящике стола, извлек оттуда два почтовых сложенных вместе листка бумаги и положил их передо мною.

— Не торопитесь, — обратился он, направляясь к выходу, — читайте внимательно. Если будет звонок по-городскому, поднимите трубку и ответьте.

От неожиданности я растерялся. Развернул переданный начальником листки. Долго не мог сосредоточиться на незнакомом, слишком мелком, с завитушками почерке. Наконец стал читать:

«Я не задумывался над тем, имею ли я право обратиться к Вам с подобным вопросом. Но я больше не могу вынести моральной тяжести, которая уже в течение двух лет угнетает меня. Мне удалось через соответствующие органы установить, что в Вашей колонии отбывает наказание человек по имени Пашаев Джумшуд». — Я прочел свою фамилию и имя дважды. Это просто поразило меня. Кому я нужен? Что от меня хотят? Сделав над собой усилие, я продолжал читать. И в следующую же минуту радость узнавания охватила меня. «Как-то однажды утром я вернулся с работы и застал этого человека спящим в моей квартире, на моей постели». Так вот оно что!..

Зазвонил телефон. Я вскочил и снял трубку.

— Слушаю, — ответил я, стараясь подавить волнение.

— Здравствуй, папочка, — раздался вдруг детский голос.