Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни

• Название: Л. Н. Толстой в последний год его жизни
• Автор: Валентин Булгаков
• Издательство: Правда
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989

В. Ф. Булгаков (1886–1966) был секретарем Л. Н. Толстого в последний год его жизни (1910). Книга представляет собой дневник В. Ф. Булгакова, который он вел все эго время, и содержит подробное и объективное описание духовных исканий Л. Н. Толстого этого периода, изображение драматических событий последнего года жизни писателя.

---

Лев Николаевич сказал:

— Как важно, что сначала вегетарианство принимается на религиозной основе, а потом и обосновывается научно. Наука только тогда сдается, когда уже нельзя иначе. Так и в других вопросах. Например, целомудрие. Наука доказывает тоже, что иначе места на земле не хватило бы.

Сергеенко заговорил о только что умершем бывше мпредседателе первой Государственной думы С. А. Муромцеве. Он восхищался высотой его нравственной личности и выражал удивление, что при этом Муромцев не был религиозным человеком.

— Основа в нем была та же, — сказал Лев Николаевич, — но ее некоторые не сознают, хотя бессознательно поступают согласно с ней. Основа та же, правда. Они находят, что религия — это мистично. Не хотят называть бога, но сознают его.

Приносят телеграмму. Редакция «Петербургской газеты» просит сообщить о состоянии здоровья Льва Николаевича.

— Что же писать? — спрашивает Софья Андреевна.

— Напиши, что умер и похоронен, — смеется Лев Николаевич.

Говорил о Ги де Мопассане:

— У него были задатки глубокой мысли, наряду с этой распущенностью, половой. Он удивительно умел изображать пустоту жизни, а уметь это может только тот, кто знает нечто, вследствие чего жизнь не должна быть пустой… Вот как Гоголь, например. Удивительный писатель!

Заговорил Лев Николаевич о Мопассане в связи с воспоминаниями, в которые пустились Татьяна Львовна и Сергеенко, о том, как они когда‑то вместе писали пьесу[295]. Тип героини пьесы был срисован с умершей в Париже молодой талантливой русской художницы Марии Башкирцевой (автора известного «Дневника»), Татьяна Львовна вспомнила, как Башкирцева, не называя своего имени, интриговала Мопассана остроумными, интересными письмами; он же отвечал ей грубыми письмами с предложением свиданий и т. д.

Говорил Лев Николаевич, что не понимает современных, философствующих, писателей: Розанова, Бердяева [296].

— Чего они хотят? — спрашивал он.

Коснулись вопроса об отношении этих писателей к Владимиру Соловьеву. Лев Николаевич сказал, что в энциклопедическом словаре читал недавно статью Соловьева по религиозному вопросу и статья ему не понравилась [297].

Говорили о писателе Арцыбашеве:

— Да, кое‑что читал. У него талант. И не меньше, пожалуй, если не больше, чем у Андреева.

Декламировал и хвалил «Silentium» Тютчева, стихи, напечатанные в «Круге чтения».

— Это — образец тех стихотворений, в которых каждое слово на месте!

Потом декламировал пушкинские «Когда для смертного…».

— Это — молодой, не удивительно, — говорил Лев Николаевич о Пушкине, — но Тютчев! Я его видал и знал. Это был старичок, тихонький, говорил по — французски лучше, чем по — русски, и вот такие стихи писал!..

Лев Николаевич оживился вечером. И так хорошо шла беседа.

Спросил Татьяну Львовну, когда она едет.

— Через два дня.

— Ну, значит, нам еще можно не танцевать?

— Можно!

Сам предложил завести граммофон.

— Можно, Лев Николаевич, поставить Патти?

— Ну, Патти так Патти!

Однако, уйдя в кабинет, через десять минут запер дверь из гостиной в зал. Только когда раздались звуки его любимого штраусовского вальса «Frьhlingsstimmen», снова распахнул обе половинки двери.

6 октября.

После болезни Лев Николаевич еще слаб. Ходил гулять утром. Ни за что не хотел дать Илье Васильевичу вынести ведро с нечистотами, вынес сам, как всегда. Утром позвонил: два звонка. Я пришел, он смеется над сигнализацией.

Показал Льву Николаевичу фотографию матери и брата, которую сегодня от них получил.

Лев Николаевич:

— А — а-а! Это мне очень интересно. Какая она свежая! А он что же?

Я объяснил Льву Николаевичу.

После завтрака Лев Николаевич пошел было гулять, но вернулся и велел сказать, чтобы седлали лошадей и что о «поедет верхом. Сопровождал его я.

— Мы недалеко поедем? — спросил я, когда мы выехали со двора.

— Нет, недалеко. Все‑таки мне гораздо легче ехать, чем ходить. И свежим воздухом дышишь. Лошадь смирная, прыгать не буду.

Приехали к обеду Ф. А. Страхов с дочерью, М. В. Булыгин и П. А. Буланже.

За обедом Лев Николаевич рассказывал, как приходили к доктору Татьяны Львовны в Кочетах мужики. Пришли они из города или из деревни, лежащей совсем возле города. Доктор и спрашивает мужиков, почему же они не ходят к городским докторам.

— Да что, батюшка, те‑то уж вовсе жулики! — отвечали мужики.

Конечно, рассказывая, Лев Николаевич с увлечением смеялся. Но еще больше смеялся он, так что и есть не мог, по другому поводу. Татьяна Львовна была сегодня по делу в Туле. Кто‑то спросил, ела ли она там.

— Как же, в Чернышевской [298].

— Одна?

— О нет! Я без кавалеров не бываю.

Вот это «без кавалеров не бываю» и заставило Льва Николаевича заразительно смеяться. В смехе этом чувствовалась его любовь к дочери.

Вечером все сидели за чаем. Вошел Лев Николаевич. Я встал, чтобы уступить ему место за столом. Он взял меня за руки и стал усаживать.

— Садитесь, голубчик!.. А мускулы у вас есть?

— Пожалуйте! — Я сделал напряжение.

— Есть! — сказал он, пожав мускулы.

Из разговора за чаем отмечу слова Льва Николаевича по поводу португальской революции.

— Нужна революция, чтобы уничтожилась эта глупость, чтоб сидел какой‑то король, без всякой надобности!..

Завтра я собираюсь, воспользовавшись выздоровлением Льва Николаевича, отправиться пешком в путешествие верст за сорок — сначала к Булыгиным в Хатунку, а от них еще дальше — к Буткевичам в село Русаново, за Крапивной. Я окончательно решился взять свои бумаги из университета, а так как при этом я предполагаю прочесть студентам реферат против университета, да еще грозят осложнения в связи с призывом на военную службу, то мне и хочется напоследок повидать друзей и проститься с ними.

Льва Николаевича я предупредил, что отсутствие мое продлится несколько дней.

11 октября.

После четырехдневного отсутствия пришел в Ясную.

Там — писатель И. Ф. Наживин и жена Ильи Львовича с дочкой, восьмилетней девочкой.

— А, вот он! — встретил меня Лев Николаевич. — Вы не знаете Наживина?

И он представил меня гостю.

Говорили сидя в столовой. Все позавтракали уже. Верхом Лев Николаевич не поехал ввиду гололедицы. Особенно оживленный разговор был вечером за чаем.

Лев Николаевич спросил у Наживина, что он пишет. Тот ответил, что последнее время работает над рассказами для детей.

Лев Николаевич. Я к детской литературе предъявляю огромные требования. Ах, как это трудно! Здесь так легко впасть в сентиментальность. Робинзон— вот образцовая книга.

Наживин. Разве?

Лев Николаевич. Да как же! Главное, мысль‑то глубокая: показывается, что может сделать голый человек, выброшенный на остров, что ему нужно… Невольно является мысль, что для тебя все это делается другими. Это не я, — кажется, еще Руссо говорил, что Робинзон — образцовая книга.

Наживин. Кто‑то говорил, что Робинзон вреден, потому что вызывает представление, что человек слишком много может, и этим развивает в детях этакие индивидуальные стремления… Но это уже перемудрил, перемудрил!

Лев Николаевич. Еще бы!

Лев Николаевич просил Наживина прочесть какой- нибудь из его детских рассказов, но у того при себе не оказалось.

Софья Андреевна удивлялась, что крестьяне по дешевой арендной плате (семь рублей за десятину на круг) не берут у нее землю. Лев Николаевич обстоятельно и с исчерпывающей убедительностью показал, чем руководствуются крестьяне и почему им сделка эта невыгодна.

Наживин защищал некоторые стороны закона 9 ноября о хуторском хозяйстве.

Лев Николаевич:

— Для меня здесь, главное, возмутительно то, что какой‑то господин, сделавшись министром, разрушает весь строй крестьянской жизни! А худо ли это, хорошо ли, я никак не могу сказать.

Потом он слушал рассказы Наживина о жизни крестьян на Кавказе и в разных внутренних губерниях.

Был еще у Льва Николаевича с Наживиным разговор о Пушкине. По взгляду на Пушкина Наживин принадлежит к тем, кто в поэте видит лишь воспевавшего «ножку» и т. д. Он изумился, когда Лев Николаевич очень высоко отозвался о Пушкине, и долго сидел молча, видимо пораженный. А потом сообщил, что он сейчас пишет о Пушкине книгу. Что он в ней скажет?

Наживин показался мне умным человеком, но несколько узким, по — сектантски.

Кроме того, он поразил меня своей нетерпимостью и какой‑то слепой ненавистью ко всему, что не сходится с его мировоззрением. Социал — демократов он ненавидит, «не пустил бы их в дом», — писал он в одном письме. Из‑за двух — трех не нравящихся ему стихотворений готов проглядеть Пушкина. О новейшей литературе слышать равнодушно не может, и тут дело, кажется, не обходится без пристрастия: помилуйте, книги каких‑нибудь Андреевых, Арцыбашевых расходятся прекрасно, тогда как его, Наживина, произведения безнадежно залеживаются на полках книжных магазинов!..