Уилл Селф - Обезьяны

• Название: Обезьяны
• Автор: Уилл Селф
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-307-8

Уилл Селф (р. 1961) — журналист, бывший «ресторанный критик», обозреватель известных лондонских газет «Ивнинг стандард» и «Обсервер», автор романов «Кок'н'Булл» (Cock and Bull, 1992), «Обезьяны» (Great Apes, 1997), «Как живой мертвец» (How the Dead Live, 2000), «Дориан» (Dorian, 2002). Критики сравнивают его с Кафкой, Свифтом и Мартином Эмисом. Ирония и мрачный гротеск, натуралистичность и фантасмагоричность, вплетенные в ткань традиционного английского повествования, — такова визитная карточка Селфа-прозаика. В литературных кругах он имеет репутацию мастера эпатажа и язвительного насмешника, чья фантазия неудержима. Роман «Обезьяны» эту репутацию полностью подтверждает.

---

Д-р Гребе снова посмотрел на часы, аккуратно раздвинув закрывающие циферблат шерстинки. Почти половина второго, да где же их носит? Поезд с Паддингтонского вокзала прибывает без пяти час, не могли же они отправиться со станции пешком? Гребе медитативно почесал задницу. Стоит ли этот человекоман свеч? Вот в чем вопрос. Для философа типа Гребе психоз, основанный на искажении базовых понятий о природе жестикуляции, представлял несомненный интерес. Буснер показывал по видеофону, что Саймон Дайкс чувственный и умный шимпанзе и, несмотря на свою атаксию,[132] умеет весьма изящно складывать пальцы в жесты. Если все это правда, у д-ра Гребе есть возможность узнать нечто новое.

Ни по чему д-р Гребе не сох так, как по новым знаниям. Сутулый валлиец, разменявший уже четвертый десяток, но так и не начавший седеть — пара серых волосков вокруг лысины не в счет, — Гребе в свое время быстро вскарабкался вверх по крутой лестнице университетской иерархии, умело хватаясь за скользкие ветки влияния. Он стал профессором в Эксетере, не прибегая к традиционному методу заключения союзов и плетения интриг, не подлизываясь к кликам аспирантов и молодых профессоров, а исключительно благодаря врожденной способности впитывать бесконечные объемы новой и новой информации, которую затем без труда превращал в правдоподобную теорию.

Обосновавшись, как сейчас, на гигантском книжном шкафу высотой в двадцать полок, Гребе мог взглядом обвести все пять других хранилищ информации о Знаке, ни одно из которых не уступало в солидности шестому, где и восседала задница их наполнителя. Кабинет Гребе находился в верхней части арки задних колледжских ворот, и места в нем хватало не только на упомянутые шкафы, но и на четыре объемистые стойки для папок и ящиков с карточками, два массивных рабочих стола и мощную компьютерную систему. Разумеется, все это в дополнение к обычным оксфордским аксессуарам вроде табуна столиков поменьше, излишне мягких и глубоких кресел и разбросанных по полу пачек журналов, бумаг и книг, которые не поместились в шкафы.

Хозяин означенного помещения, неистовый, страстный собиратель, готов был душу отдать за каждый бит информации, если считал, что тот когда-то может пригодиться, но при этом не страдал информационным запором, в иных кругах обозначаемым жадностью, и беспрестанно окатывал всех желающих потоками разнообразнейших сведений философского плана, которые коллекционировал без намерения извлекать выгоду из их распространения. Вдобавок он был исключительно талантливым, прозорливым теоретиком — именно по этой причине Буснер и выбрал его в сожестикулятники своему пациенту с извращенным сознанием.

Мало того, Гребе принадлежала честь первым предположить, что непосредственным предком жестикуляции у шимпанзе была другая их поведенческая особенность — чистка. По мысли Гребе, чистка, будучи эффективным способом коммуникации в малых группах, каковыми шимпанзе жили в те времена, когда, на ранних стадиях развития, бегали по центральноафриканским джунглям наравне с людьми, не могла сохранить этот свой статус на более поздних этапах, когда начали формироваться более крупные группы и социальные единицы. Почему? Потому что тактильные знаки передаются лишь на малые расстояния — на вытянутую лапу, а издали их попросту не видно. Отсюда и возникает потребность в жестах, которую эволюция немедленно удовлетворяет.

Аналогичным образом Гребе объяснял и современные размеры седалищных мозолей — их бесконечное розовое великолепие — у самок, и именно эта идея прославила его в кругах, далеких от академической науки. Какой бы странной и мерзкой ни казалась его мысль современным шимпанзе, Гребе не уставал повторять, что на ранних этапах эволюции промежностные части самок шимпанзе, по всей вероятности, набухали во время течки крайне незначительно, можно показать, выглядели скромно — точь-в-точь как у самок современного человека.

Сходными доводами Гребе подкреплял и еще одно свое утверждение — а именно, что способность человека порождать более пятидесяти четко различимых звуков, так называемых фонем, и даже, как предполагают некоторые, распознавать их, свидетельствует о том, в каком неправильном направлении на пути приспособления к среде двигалось развитие его нервной системы. Несомненно, разбором и порождением этих смутных и непонятных звуков должна заниматься столь значительная часть человеческого мозга, что даже значи не могло зачетверенькать о том, чтобы в эволюции человека случился, так показать, Большой Взрыв, как он случился в эволюции шимпанзе.

В отличие от шимпанзе, чья жестикуляторная способность непрерывно эволюционировала на протяжении двух миллионов лет последовательного отбора, осуществляемого в процессе взаимодействия мозга и жеста, человек оказался заключен в пределы извращенного, гулкого «сада звуков»;[133] его способность к эффективной жестикуляции атрофирована в той же мере, что и пальцы на задних и передних лапах.

Такого рода рассуждения непосредственно сближали Гребе с Ноамом Хомским[134] и другими психосемиотиками, которые полагали, что жестикуляция — исключительная прерогатива компактного, небольшого мозга шимпанзе. Учитывая необыкновенную гибкость, пластичность мозга приматов, не стоит удивляться, что переизбыток нейронов, свойственный гигантскому мозгу человека, привел к тому, что естественный отбор утратил возможность влиять на этот вид в плане развития интеллекта. Тем самым ученый делал ироничный и печальный вывод: способность человека обрабатывать информацию, а стало быть, и приобретать навыки, оказалась ограничена именно его безграничными возможностями. Иначе показывая, люди заблудились в извилинах собственного мозга. Отсюда их неспособность развить гибкое сознание, отсюда их мрачная судьба — вечно подчиняться тупому диктату филогенетической памяти, пытаться разобрать ее приказы, выраженные в искаженных и бессмысленных, последовательно беспорядочных вокализациях.

Но, глядя вниз, на внутренний двор колледжа, где из-под мантий студентов высовывались их цветущие задницы, Гребе размышлял вовсе не об этом. Правду показать, сейчас в его сознании мыслей не имелось вообще — эта часть мордности была слишком занята подавлением другой, которая грезила о графине, страстно желала припасть к его горлышку.

Желанный графин стоял на восьмиугольном столике, предусмотрительно расположенном рядом с любимым креслом обитателя обширного кабинета. Графин никогда не исчезал со своего места. Когда он опустошался, его снова наполняли доверху или сам Гребе, или его помощник, всякий раз проверяя, что пробка забита наглухо, — графин же оставался неподвижен, как скала. Не слишком ли рано мне захотелось глотнуть? — подумал Гребе. Может, подождать, пока появятся Буснер и его обезьяночеловек, может, им тоже захочется? Едва ли вежливо с моей стороны приступить к этому до их появления — что, если им будет неприятно видеть графин в моих лапах?

Когда дух Гребе колебался, решение принимало тело. Так вышло и на сей раз. Изогнувшись, философ исполнил некрасивое, но четкое обратное сальто и приземлился на четыре лапы рядом с драгоценным (в силу того, что на нем стояло) столом.

— «Ааааааааа», — сладострастно возопил выдающийся ученый. Одним движением лапы он извлек из графина пробку и мощно потянул носом воздух из горлышка — но благоразумно оставил в покое содержимое. Еще не время.

Саймон Дайкс и Зак Буснер причетверенькали к поезду на Оксфорд с большим запасом. По платформе Паддингтонского вокзала врач и больной доползли до рокочущего локомотива, и там Саймон поднял глаза, осматривая викторианские своды вокзальной крыши, и показал именитому психиатру:

— Знаете, кое-что в этом мире все-таки не меняется.

— «Хуууу» в самом деле «хуууу»?

— Да, вот этот вокзал, — щелкнул пальцами Саймон. — Освещение здесь точно такое же, как было всегда, словно сооружение погрузилось в вонючее зеленое море. Словно мы не в Лондоне, а под Ла-Маншем.

Буснер глянул на своего протеже с нескрываемым удовольствием. На его памяти это была первая метафора в значи Саймона, первый образ, связанный с красками, со светом — короче, с его профессией. Можно ли считать это знаком, что психоз вот-вот сделает еще один шаг назад, что маниакальный туман станет еще немного прозрачнее?

Путешествие прочетверенькало без приключений. Буснер не пожалел денег на билеты в первый класс, разумно полагая, что там и шимпанзе будет меньше, и Саймону легче. В результате в состояние дичайшего раздражения приполз сам именитый натурфилософ, как он любил себя обозначать. Непрерывный стук когтистых пальцев по клавишам ноутбуков и бесконечный вой бизнессамцов по мобильным видеофонам привели его в такую ярость, что незадолго до Рединга он решил, что пора действием показать, кто в вагоне главный.