Уилл Селф - Обезьяны

• Название: Обезьяны
• Автор: Уилл Селф
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-307-8

Уилл Селф (р. 1961) — журналист, бывший «ресторанный критик», обозреватель известных лондонских газет «Ивнинг стандард» и «Обсервер», автор романов «Кок'н'Булл» (Cock and Bull, 1992), «Обезьяны» (Great Apes, 1997), «Как живой мертвец» (How the Dead Live, 2000), «Дориан» (Dorian, 2002). Критики сравнивают его с Кафкой, Свифтом и Мартином Эмисом. Ирония и мрачный гротеск, натуралистичность и фантасмагоричность, вплетенные в ткань традиционного английского повествования, — такова визитная карточка Селфа-прозаика. В литературных кругах он имеет репутацию мастера эпатажа и язвительного насмешника, чья фантазия неудержима. Роман «Обезьяны» эту репутацию полностью подтверждает.

---

Можно ли полагать, что картины Саймона суть предвестники его нервного срыва? Что они, подобно периодам необыкновенной ясности сознания, которые у эпилептиков всегда предшествуют припадку, прорицали его грядущий разрыв с телом, с самой своей шимпанзечностью? И как во все это вписывается его человекомания? Буснер отправился в ментальное путешествие по джунглям ассоциаций, взращенным у него в голове понятием «человек». Человек считался, так показать, доведенным до логического конца воплощением самой идеи животного — по той причине, что, как никакой другой зверь, походил на шимпанзе, оставаясь при этом зверем. Вообще, это поразительное сходство — и не менее поразительные отличия — шимпанзе и других, низших обезьян, известно очень давно и упоминается во всех текстах о животных, даже в тех, что написаны еще до открытия в XVI веке настоящих шимпанзеобразных обезьян — орангутана, гориллы и человека.

Таким образом, для человека был заранее заготовлен ярлык «демон», который только и ждал, когда его повесят на подходящее существо. Если уже макак, гамадрилов и бабуинов считали исчадиями Люцифера — а иные отцы церкви прямо писали, что дьявол создан по образу и подобию бабуина, — то стоит ли удивляться, что с открытием человека этот последний сразу же вытеснил их на периферию и отобрал у них титул средоточия всех возможных грехов и ужасов. Ведь у него такая отвратительная, голая кожа, такой мерзкий, жирный зад, и еще он так ужасно, так ненасытно похотлив. Но на этом фоне тот факт, что в coвременной культуре образ человека стал совершенно иным, выглядит еще большим парадоксом. Сейчас его представляют милым, добрым и хорошим, дарят детенышам плюшевых людей, продают на каждом углу поздравительные открытки с людьми в одежде и позах шимпанзе. Есть даже рекламные ролики, например реклама чая, где люди совершенно нелепо подражают привычкам и поведению шимпанзе; на спецэффекты, благодаря которым у зрителей складывалось впечатление, что люди показывают осмысленные знаки и что им нравится чай, тратятся астрономические суммы денег.

И еще это повсеместное увлечение правами животных. В XX веке неожиданно выяснилось, что сие есть важная проблема шимпанзеческой этики. Иные философы доползли даже до того, что предложили распространить на людей некоторые права шимпанзе — дескать, генетически люди самые близкие родичи шимпанзе из всех сохранившихся до наших дней живых существ и, разумеется, обладают среди этих последних наиболее развитым интеллектом.

Из каких элементов этих образов, версий и взглядов на людей мог Дайкс построить иллюзорный мир своих галлюцинаций? Можно ли найти какие-то свидетельства на сей счет в его повседневной жизни, а не только на картинах? Или тут еще один прискорбный случай, который, как многие другие, над которыми Буснеру доводилось работать, при ближайшем рассмотрении рассыплется в прах и окажется не более чем путаным, бессмысленным набором жестов, столь характерным для параноидальной формы шизофрении?

Ясно одно — они не смогут никуда продвинуться с Дайксом, пока не определят, есть ли у художника органические повреждения мозга, и если да, то насколько они обширны. Тогда и только тогда Буснер сможет приступить к размышлениям, какой сделать следующий шаг. Пока что материала для таких размышлений явно недоставало, но у именитого психиатра уже было странное чувство привязанности к своему новому пациенту. Его случай со всей неизбежностью привлечет внимание широкой публики, а против этого именитый натурфилософ никогда особенно не возражал.

На этой мысли публика взорвалась аплодисментами, уханьем и топаньем — можно было подумать, Буснер специально так все рассчитал и завершил размышления к самому концу оперы.

— «ХуууууГрааа! ХууууГраааа!» — вежливо заухал и сам противник традиционной психиатрии, встав на задние лапы. — Надеюсь, они будут бисировать, — настучал он по лапе Шарлотте. — Я так глубоко задумался о болезни этого Дайкса, что пропустил арию Калафа!

Глава 12

Грубый большой палец задней лапы застучал по линолеуму: «тук-тук, тук-тук, тук-тук». Кожа на пальце явно грубее человеческой — человеческий палец не мог бы, стуча по полу, производить такой звук: «тук-тук, тук-тук, тук-тук».

— «Уч-уч», — раздраженно прокашлялся Саймон Дайкс.

Мордой к нему повернулась дурацкая маска — такие, наверное, носят дети в канун Дня всех святых, — и из-за неподвижной линии ярко-красных губ раздалось мягкое урчание:

— «Грууннн» все в порядке, Саймон? Ничто вас сейчас не беспокоит «хууууу»?

Саймон не мог точно показать, беспокоит его что-либо или нет, но по знакомой вокализации и жестам каким-то неведомым образом понял, что перед ним психиатр по обозначению Боуэн. Он настоял, чтобы в палату, где его будут обследовать — то есть в недра больницы, где находились томографы, ультразвуковой, позитронно-эмиссионный (он же радиоизотопный), рентгеновский и магнитно-резонансный (он же МРТ), — его проводила она одна. Однако после обследования, выбравшись из гигантского, звенящего, металлического чрева машины, художник не посмел или не захотел жестикулировать с существом, ожидавшим на выходе.

Буснер исполнил обещание и приложил все усилия, чтобы в коридорах, пока Саймон четверенькал к томографам, не оказалось ни единого шимпанзе. Если на пути и возникала одинокая обезьянья фигура, она тут же поспешно пряталась, но Саймон каждый раз утыкался мордой в стену и не желал ползти дальше, а д-ру Боуэн приходилось уговаривать его снова встать на четыре лапы и продолжать путь. Ей было невыносимо смотреть на его страдания, все время хотелось успокоить его, хорошенько почистить, ласково и нежно, а уж это, будучи не только самкой, но и врачом, она умела отлично — но знала, что лучше ничего подобного не затевать.

Этим утром диазепам Саймону не кололи. Боуэн объяснила ему по видеофону, что у него в крови не должно быть ни грамма транквилизаторов, иначе по результатам обследования ни о чем нельзя будет судить.

— Если почувствуете себя плохо, просто ухните мне, и я сразу отведу вас обратно в палату. Помните, Саймон, мы очень хотим вам помочь и делаем все, что в наших силах, для вашего же блага.

Но помимо редких встреч с неудачно выбравшими маршрут шимпанзе, Саймона очень сильно беспокоил сам интерьер больницы — беспокоил и одновременно каким-то извращенным образом успокаивал. Саймону и раньше случалось бывать в «Чаринг-Кросс». Сколько раз, он показать не мог, но достаточно, чтобы коридоры и лестницы казались знакомыми. Объявления, приколотые к доскам на стенах, двери с армированным стеклом, дешевый скрипящий линолеум на полу, и даже сама дорога в отделение томографии — вниз по эскалатору, через внутренний дворик, вниз на лифте — все это хорошо накладывалось на воспоминания о визитах к больным союзникам.

Возможно, дело заключалось в том, что ему не дали лекарство, а может, просто в том, что его выпустили из заточения, но так или иначе, одна вещь, в отличие от прочих, не желала совпадать с ожиданиями — масштаб. Высота потолков, ширина дверей, размеры мебели — все было чуть-чуть меньше, чем нужно. Верно, разница очень тонкая, едва заметная, но Саймона не обманешь. Это действительно больница «Чаринг-Кросс» — только каким-то сумасшедшим образом перестроенная под нужды существ немного ниже человека ростом. Реконструированная для шимпанзе.

Первые несколько минут, проведенных вне палаты — уже ставшей для него родной и безопасной, — Саймон пребывал в полном замешательстве. Да, маска Боуэн полностью скрывала ее мерзкую обезьянью морду, но брюки, которые она напялила на свои мерзкие шерстистые задние лапы, были пошиты из какого-то полупрозрачного материала, так что шерсть просвечивала. Все это, вкупе с белым халатом по щиколотку, выглядело по-клоунски.

Я должен, твердил себе Саймон, как и раньше, видеть в них плод своего воображения, почитать их внешний вид нереальным, вымышленным. Я не должен слишком верить в то, что вижу, — иначе придется признать, что я взаправду сошел с ума. Я обязан изо всех сил цепляться за свое человеческое достоинство, во что бы то ни стало помнить, что я — человек. Он сжал волю в кулак, как какой-нибудь старик-шимпанзе, страдающий неизлечимой болезнью, и повлекся вперед, опустив голову, не думая даже вздыбливать шерсть.

Поведение Саймона в коридоре повергло Боуэн в ужас. Да, он не нападал на нее, не поливал дерьмом. Да, судя по всему, он сумел — в той или иной степени — примириться с видом неприкрытых шимпанзе, которые раз-другой появлялись на их пути, но в целом выглядел невозможно вяло и не выражал никаких эмоций. Д-р Боуэн, сама того не желая, беззначно поставила ему диагноз — да что там, вынесла приговор. Вдруг поняла: Дайкс точь-в-точь как шимпанзе в состоянии депрессии, граничащей с кататонией, шимпанзе с какой-то тяжелейшей неврологической дисфункцией, а его психоз — просто кризисное проявление первой стадии хронического заболевания, которое далее будет протекать в форме апатии, отрешения от действительности и с неизбежностью закончится полным душевным коллапсом.