Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы

• Название: Крысобой. Мемуары срочной службы
• Автор: Александр Терехов
• Издательство: ЭКСМО-Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-04-007514-6

В книгу талантливого молодого прозаика Александра Терехова вошли роман «Крысобой» и повесть «Мемуары срочной службы».

Первые же страницы романа могут повергнуть некоторых неподготовленных читателей в шок, другие отдадут должное мужественной смелости автора, избравшего своим героем профессионального крысобоя. И читатель, если он не отложит книгу в сторону, возмутившись неэстетичностью темы и описаний, захочет настроиться на производственный в некотором роде роман. И напрасно! Потому что проза Терехова разрывает первоначальную конструкцию и перерастает в остросоциальный гротеск, в многозначительную и безжалостную аллегорию. И обнажаются скрытые механизмы воздействия уже не на мерзких тварей, а на существ высшего порядка — на людей.

Более ранняя повесть «Мемуары срочной службы» в иной форме и на ином — армейском — материале поднимает ту же тему — нивелировки, порабощения личности.

---

— Что у него на штанах?

— Лампасы! Ведь как писали — «старый казак Илья Муромец».

Возвращались молчком. Клинский вздыхал, не подымая небольшой черноволосой головы, источая спиртовые дуновения, и глотал зевки, уставясь в землю.

— Случилось что?

— Мы случайностей не допустим! Обычная маета. Письмо пришло: Президента убьют. — Приостановился. — Не ты писал? Шучу. И не знаешь кто? И краем уха? Смеюсь. — Он язвительно хмыкнул. — Убьют. В Светлояре. Где чихнешь, а жена уже знает, кто пожелал «будь здоров». Сократите хождения. С крысами у нас — ты понял. Особенно на мясокомбинате. Покусы детей. Народ обступит и — необоснованные надежды, завышенные требования. Людей нехватка вас ограждать. Съезди для роздыху к археологам в Крюковский лес.

Старый дрых, Ларионов и Витя чаевничали с буфетчицей. Архитектор донес:

— Поутру снимаем первых павших. Заказали вам билеты назад.

Клинский тотчас добавил:

— Озаботьтесь мешочек для денег побольше. Ка-вар-дак… — Он жалился, пропадая на лестнице в тепло-синей ночи. — Затеяли проводы Трофимычу в кафе — там подвал залило, крысы по гостям, крысы по мне, крысы Трофимычу по галстуку. Хотели душевно наградить, а старика — в больницу. Синий. Милиция кафе трясет, а что толку? Гибло живем… А сыну завтра в школу. Живодеры, слышьте? — я надеюсь на вас!

— Выпил, — тихонько сказал Ларионов. — Вы и не знали, какая каверза-то с Трофимычем? Такое и вам небось удивительно?

Я пожал плечами.

— Нет. Я хорошо представляю. Подтопление подвалов талыми или грунтовыми водами. Событие трагическое для грызунов.

Осоловели, разошлись.

Русская Троя, или тридцать три струи

Время «Ч» минус 11 суток

— Лейтенант. Сюда иди.

Я замялся у ворот, силясь вглядеться: кто? Да какая разница — люди.

В черной легковушке ожидал Баранов — один. На сиденье белела газета. Хлеб, огурцы, бутылка.

— Залазь. Что ж я один. Мастер! Подняли киоск — в норе ложечки. А вон друг твой из подвала в гостинице.

Я глянул туда. У гостиницы мордой в морду светили милицейский «газик» и синий краснокрестный фургон — между ними толклись милицейские и штатские. Мужик в белом халате нагибался к земле, к черному клеенчатому свертку, похожему на укутанную елку.

— Дед. Небось бомжатник, бомбил на рынке. Сыплется в руках. Нога до колена — вообще свинтила. — Баранов разъерошил рыжий чуб. — Так не вовремя. Следов насилия нет — я его задвину втихаря. А то область отбузует. Перед гостями только и ждут, за что накрутить. Без этого гадюшник. Трофимыча проводили… Мужик! Сорок пять лет пахал. А в колхозе — с одиннадцати. Пять орденов, герой! Сиял, как пацан, танцы затевал. Музыка пошла, и крысюки начали сигать — по галстуку к горлу. Не зря ведь он свихнулся на них. Погань его и схарчила. Так живем — хлеб жуем. — Он раздавил слезу. — За что сдохнет? Ты пошел уже?

Скуки ради я выбрел на единственный освещенный подъезд с притулившимися каретами «Скорой помощи». Поотирался. Санитарка отмахивала с лежака: ступай! Дождешься — в милицию звоню! Не жди ты, Верка спать пошла. Не ее? Ложусь спать, а телефон — вот он, милиция рядом. Морда твоя нетутошная.

Холодно сидеть — не дождешься света. Кошка дремала на лохматом венике, щурясь на меня — не сгоню? Ушел к березам найти лавку, но примостился в траву — трава. А вот я. Сижу в себе, как влитой. Такой вот. Вдруг странно.

Качели чернели виселицей, оттуда расслышал плач — разом догадался кто. Доброй ночи.

— Простите. — Невеста отворачивалась в платок. — Мы вам так надоели! Маленький город: из дому выйдешь — всех повстречаешь. Он — вон окно.

Я не посмотрел.

— Вы пойдите к нему… Встречаю утром — идет в парикмахерскую, уже в орденах. Помахал мне вот так: спасли, меня спасли. Засмеялся. Я к вам кинулась так, от бессилия. Вы почти смогли. Витька разогнулся. А Иван Трофимович вас ждет.

Я зевнул, ну его на хрен.

— Повторяет: я неправильно понял что-то. Болезнь смешная — упадок сил. Он теперь…

— Да ладно вам. Разнылась…

— Сказал: умру, я это понял, теперь и ты пойми. Я пробую. Но это совсем чужое. Не приложишь к себе. Я не знаю: боюсь крыс? А вы?

— Да ну. Они такие беззащитные. С трубы хвост висит, цапнешь карцангом — барахтается, а пузо все наружу. Когда устаешь — раздражает.

Она трогала траву у ног, раскрыв дольку тела на спине, туда легла моя ладонь — лишь тепло.

— Теснота раздражает — нигде не один.

Поднялась. Надо бы ее посмотреть с заду, Но не уходила.

— Вы не спрашиваете, как меня зовут.

— Скучно, мать. Красивая девка. Ноги. Другие выдающиеся детали. — Когда пойдет, пропущу вперед. — Жалко тебя тратить. Что за пакость, когда такой зад будут звать Машей или Наташей. Уже что-то убудет. Хорошо подходит: невеста. Значит, неведомая. Хрен знает какая. Дуй давай. А вообще — я тебя провожу.

Опять ночная смена!

Она ступала близко, толкаясь пахучим плечом, не давая отстать для обзора. Но я чуял весомый, крученый размах у себя под боком, она словно сдерживалась, медлила, чтоб не раскачаться, чтоб не удариться в меня, я бубнил, чтоб не замлеть от красы, притягательного ротешника — тащусь с такой картиной по заворотам Светлояра!

— Здоровый должен бояться. Такая наша участь. Человек идет, и тень ползет. Тень еще приближается. Давние боялись бури, молнии. Следующие — морских змеев, драконов, русалок — уже человекообразных. Дальше пугала уже собственная работа: мельницы, заброшенные колодцы, кладбища. Дальше напрямую начали бояться людей: татей, вурдалаков, нашествия. Тень вплотную приблизилась — чего страшились? Скелета. Смерти. А крыса — шаг уже внутрь, к сути. Самое человечное. Надо бояться! Но не страх. Страх — слово детское. Боюсь, дождь ливанет, встретят, догонят и морду набьют. Разве сойдет «я боюсь» к смерти? Другое. Явление господина. Оцепенение, словно видишь любимые ляжки. Рядом сила и может все! Это не страшно, это смертельно. Когда, бодреешь от девяти девок, а от десятой вдруг дрожишь, в ее глазах мед и черемуха. У каждого в сердце, и у вас, вот тут, если позволите…

— Не трогайте меня так.

— Есть незавернутый винт. Мужик клюнул, вот как Трофимыч, отвертка попала в прорезь — винт ввертывается. И протыкает сердце. Это близко дератизации, Не думали: почему именно крысы? Почему сейчас? Почему нам? Греки их не замечали, у них золотой век. Тринадцатый век: в Европе крысы, у нас татары. Ненаучно. Я просто объясню: человек смотрит одинаково с наукой. Наука говорит: вот собака. И человек не спорит. И только в одном случае, с крысами — разошлись! Народ из тысяч видов грызунов вдруг заметил каких-то, назвал крысами и забоялся. Бестолково! Бояться несуществующего! Наука не в состоянии выделить крыс; где? — где они начинаются, где кончаются, на каком сантиметре, на какой чешуйке хвоста. Почему мышь — не крыса? А хомяк? Землеройка? Ведь одно и то же. Кто именно споткнулся? Кто их придумал? Как первую любовь губит удвоение: за лицевой стороной вдруг видишь изнанку. Сперва это в радость, и землю видно и крысу, на которой земля стоит, — взлетел. А начнешь падать — ни одна сторона не посадит. Так и долбанешься о косяк. Промеж глаз. И ног. Ваш подъезд? Кто-то у вас в подвале с фонарями лазит… Ну что? Родители на даче? Небось страшно одной? Чай будем пить?

— Все хочу спросить. Вот когда впервые увидели меня, почему вы так сказали… Ну, что я влюблюсь в вас?

Я посматривал на светящиеся подвальные оконца, что за притча? Из-за лавки поднялось служивое рыло.

— Да пойдемте до дому, товарищ лейтенант, да поздно уже.

Невеста встрепенулась.

— Да. Спасибо вам. Ступайте.

— Я зайду. Вдруг в подъезде широкие подоконники. Посмотрим, что за деятели у вас шарят…

— Да ну, вы гляньте время. — Рыло подступило, взяв за рукав. — В шесть утра подъем, надо ж вам отдыхать. Разве ж так можно себя уродовать? — восклицало рыжеволосое, грубоносое, веснушчатое рыло.

Так, я понял: не пустит. Невеста живо прошла в подъезд. Рыло, спотыкаясь и потому подпихивая меня плечом, сопровождало, плакалось:

— Обед не кушал. Ужин не кушал, в кустах сиди — никуда не отойди. Товарищ лейтенант, вы поверите — некогда отлить!

— Напомнил. — Я полез в сирень, раскупоривая штаны.

Рыло отбежало за липы, зашипело с алчным стоном, хыкало, хакало, вдруг провопило:

— Куда?!

Но я уже порядком отмахал и далее понесся без утайки. Успел: два солдата как раз запирали подвал, не приземляя холщевого мешка. Уставились на меня, как родные дети.

— Здравствуйте, товарищи. — Я пнул мешок, там ворохнулось и визжало, рванул из покорных рук мне понятный прибор. — Живоловка. Шаховского завода. Что ж вы ее несете настороженной, знамо дело, не свое. — И заорал. — Кто командовал?!

— Губин.