Николай Никитин - Это было в Коканде

• Название: Это было в Коканде
• Автор: Николай Никитин
• Жанр: Русская классическая проза

---

Секретарь Вахидов, войдя в кабинет, удивленно оглянулся на портьеру, потом на Карима.

- Это я нечаянно... - пробормотал Карим, усмехнувшись. Голос у него охрип, ему пришлось откашляться. - Поправить надо, - сказал он, указывая на портьеру, затем дотронулся пальцем до лба и подумал: "Какая глупость! Неужели конец? Нет, это нервы. Просто показалось..."

Карим тряхнул головой, отгоняя от себя страшные мысли.

Юсуп покинул здание Совнаркома. По-прежнему у входа шагали постовые милиционеры. Дождь не унимался. На секунду все показалось ему как в Ленинграде: обхлестанные дождем машины, мокрые деревья, блестящий от дождя асфальт, влажный песок на аллее бульварчика. Невольно вспомнились колонны Смольного. "Если бы Киров был тут... - подумал Юсуп. - Пойти бы к нему, вот как пришлось побывать у него в Ленинграде..."

Юсуп присел на скамью в конце бульвара, выходившего на улицу. "Что же мне делать? - подумал он. - К Жарковскому идти нелепо, он считает, что все расследовано, все закончено. Обратиться в партийные организации?"

Это было трудное состояние. Но Юсуп был настойчив и упорен. Некоторые его спрашивали: "Чего вы добиваетесь? Какие у вас факты, черт возьми, чтобы говорить о таких вещах?" Он отвечал: "У меня есть жизнь. Это ведь тоже факт, черт возьми. Она тоже что-то доказывает, надо только внимательно слушать и прилежно смотреть и говорить об этом..." Шел месяц, другой, он везде говорил о деле Хамдама. Он писал даже Блинову, Лихолетову. Верный себе, стремительный Александр сразу ему ответил: "Чуешь дымок - жарь, ставь вопрос... А еще лучше - приезжай в Москву, посоветуемся, разберемся".

До Карима, конечно, доходили слухи и об этих письмах и об этих разговорах. Карим смеялся, не придавая им значения, только однажды сказал: "Не заболел ли Юсуп маниакальной идеей?"

Но Юсуп не был одинок. Ряд товарищей сочувствовал ему и поддерживал его. Он не был одиноким и в своих ощущениях.

Чтобы правильнее оценить их, заглянем несколько в душу Юсупу. Пожалуй, только он из всех ташкентцев мог чувствовать в хамдамовском деле что-то и сугубо свое, очень личное, больно его задевающее, чем он так долго мучился. Поэтому и с друзьями по работе и на всякого рода собраниях он советовался, пытался "прощупать" их мнения.

"Я ищу правды", - говорил он. Одни выслушивали его внимательно, другие разводили руками, третьи, покачав головой, предпочитали уйти в сторону от этих беспокойных разговоров.

При свидании с Каримом у Юсупа мелькнула тень подозрения, он это очень хорошо помнил, но ни в своих мыслях тогда, ни даже в чувствах он не связывал Карима с Хамдамом.

Только однажды, когда он приехал в Москву к Лихолетовым, мысль об этом опять почти случайно промелькнула у него в разговоре, и он поделился ею с Александром.

Сашка вдруг напружился, как в молодые годы, расстегнул ворот кителя, шея у него побагровела, и он сделал страшные глаза:

- А что? Махнем! Напишем в ЦК.

Юсуп согласился.

52

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Через три года возникло совсем иное дело, совсем не сплетавшееся с тем, о котором говорил Юсуп, но по существу, как многие решили впоследствии, связанное с ним. Оно возникло и протекало, конечно, уже без Юсупа, при иной обстановке в иных обстоятельствах и с иными людьми. И завершилось полным разгромом Карима и его соучастников. Эти события пронеслись над землей как раз в дни весеннего сева...

1940

О Р О М А Н Е "Э Т О Б Ы Л О В К О К А Н Д Е"

Начинающим литератором (еще в 1923 году) слыхал я лично рассказы М. В. Фрунзе о Средней Азии, о борьбе советских людей за освобождение Бухары от феодальной власти эмира. Дм. Фурманов, соратник Фрунзе по этим походам, также делился со мной своими воспоминаниями. И когда через десять лет я попал в Среднюю Азию, эти рассказы, конечно, воскресли в моей памяти. Однако не только минувшее стало мне яснее. Яснее стал виден тот огромный исторический процесс, в котором созревало и крепло братство между русскими и узбеками. Стало понятным, каким образом произошли разительные перемены, превратившие захудалую царскую окраину в чудесный край, и каким путем Юсуп, мальчик-раб при конюшне богача Мамедова, возмужав и закалившись в обстановке боевых лет, смог сделаться комиссаром Советской Армии, а затем большим партийным работником.

Но как же писался "Коканд"?

Эти несколько страниц, с которыми я хочу обратиться к читателям, ознакомят их с историей возникновения этой книги. И, может быть, дадут им понять, каким же образом русский писатель берется за материал Востока ("восточный")? Для него, по-видимому, чуждый или случайный?.. И каким образом этот материал, эта тема становятся для него настолько живыми и близкими, что без них он не может представить себе своего творчества...

По рождению я северянин. Отсюда, из северного материала, вышло большинство моих повестей и рассказов и в их числе роман "Северная Аврора". Так что Средняя Азия пришла ко мне как будто бы извне. И никакими житейскими нитями я как будто бы не был с ней связан... Так как же все это вышло? Этот вопрос сейчас и для меня самого интересен, потому что до сих пор я над ним не задумывался. Ну, значит пришла пора над этим подумать...

Рассказы М. В. Фрунзе и Дм. Фурманова еще не давали мне права писать о Средней Азии. Они были для меня тем "зачином", с которого начинается всякая песня. Но это еще не было "Кокандом" ни по теме, ни по своему сюжету.

Как это ни странно, но мысль об этой книге, о возможном воплощении ее родилась во мне в дни Первого Всесоюзного съезда советских писателей, когда я встретился с некоторыми среднеазиатскими работниками, а также и с рядом писателей, уже побывавших в этом краю.

Нельзя забыть дни Первого съезда писателей! Праздничные, радостные, полные необыкновенных ощущений и мыслей... До этих дней я считал себя, как и многие из моих русских сотоварищей и друзей по литературе, только русским писателем. Масштаб своей духовной деятельности я ограничивал пределами Ленинграда, Москвы, вообще Россией. Все остальное представлялось мне чем-то экзотическим, чрезвычайным, далеким.

Если вспомнить классическое прошлое нашей русской литературы, так и там встретишься приблизительно с тем же отношением. Даже у Пушкина и Лермонтова "кавказская тема", тема Востока, в сущности, звучит по-русски, если можно так выразиться... "Бахчисарайский фонтан" - лишь тема любви и судьбы пленницы Марии. Гирей и все прочее - лишь обрамление. Лермонтов это прежде всего тема русского воина в обстановке Кавказа, или также тема судьбы, личности или тема русского среди кавказских гор. Ранний рассказ Льва Толстого - опять, по существу, русская тема, тема прекрасных человеческих взаимоотношений, возникших между русским офицером и горянкой Диной, тема "Кавказского пленника".

Но в дни Первого съезда мне стало понятно, что я не только русский писатель. А советский писатель. И не только в смысле идеологии, а и в смысле материала, которым я могу воспользоваться. И не только могу, а может быть, должен...

Когда я увидал своими соседями по Колонному залу писателей украинцев, грузин, белорусов, армян, узбеков, таджиков, туркмен, азербайджанцев и т. д., - эта мысль об общности наших задач укрепилась во мне. Нет, нам нельзя быть замкнутыми и ограничиваться, говоря метафорически, пределами только своего "щигровского уезда". Это, конечно, шутка, но мысль, даже шутливо выраженная, все-таки таит в себе зерно истины. Двое из моих друзей (Тихонов и Павленко) уже побывали в Средней Азии, уже писали о ней, и я решил пойти за ними следом. Мне думалось, что двух-трех недель будет мне достаточно и что я сумею дать хотя бы какой-нибудь очерк, что в предстоящей поездке я удовлетворю свое писательское любопытство. О большем я и не думал. И вот поэтому почти сразу после съезда я отправился в Среднюю Азию...

В Ташкенте я почти не жил. Я жил на даче в одном из кишлаков по дороге на Чирчик, в двадцати километрах от Ташкента. Сперва я как бы учился дышать воздухом Средней Азии. Потом я начал знакомиться с местными людьми. Потом со среднеазиатской литературой того времени. И роман Айни "Бедняк" был для меня первым руководством по современной среднеазиатской прозе. И то, что это было переводом с таджикского языка, а не узбекского, меня не смущало, в первую очередь меня волновал материал, содержание.

Тут я почувствовал, что для того, чтобы понять настоящее, то есть современность, революционный материал, мне предстоит ознакомиться с прошлым. Настоящее ведь возникает из прошлого, перерабатывая или уничтожая его. Я был уверен, что, вернувшись из Средней Азии, я найду очень многое в публичных библиотеках Москвы и Ленинграда, что восполнит мои знания по восточным культурам, мои пробелы в образовании, и что я найду ответ в книгах на многое из того, на что меня натолкнет жизнь и что мне на первый взгляд покажется не совсем ясным. Так и случилось впоследствии. Но в своих поисках нового материала я отрицательно относился к экзотике, к той экзотике, которая присутствовала в европейских романах (например, Пьера Лоти), где "гаремы", "розы и соловьи", "затворницы", "одуряющие ароматы востока" заменяли правду жизни и давали читателю только оперную декорацию - кстати, лживую. "Жизнь Востока иная, и вот об этой иной жизни, настоящей жизни, я должен писать", - думалось мне.