Юрий Ростовцев - Виктор Астафьев

• Название: Виктор Астафьев
• Автор: Юрий Ростовцев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-235-03216-3

Кажется, нет такой стороны жизни и творчества Виктора Астафьева, которую еще не исследовали литературоведы и журналисты. Широкое и пристальное внимание к писателю привлекают прежде всего художественное своеобразие и социальная острота его произведений. Однако, несмотря на видимое обилие материалов, отсутствие «белых пятен» в биографии литератора, широкий круг почитателей его таланта часто не имеет цельного представления о его жизни, взглядах, художественных принципах. Хотя сам автор, известный журналист Ю. Ростовцев, считает, что его книга — всего лишь штрихи к портрету, страницы творческой судьбы писателя, ему удалось представленные в ней материалы связать в единое целое и проследить основные вехи биографии и творчества Астафьева.

---

В ответ Мария Семеновна улыбнулась и сказала:

— По-моему, вы очень хорошо сделали, вот теперь мы и познакомились. Надеюсь, что мы подружимся.

Так оно и случилось. Рубцов и Астафьевы очень быстро сошлись. (О дружбе с поэтом Мария Семеновна рассказала в очерке «Душа хранит»).

Виктор Петрович хорошо знал и любил поэзию, а с Рубцовым познакомился еще в общежитии Литинститута, куда, бывая в Москве, забегал, если негде было заночевать. Уже тогда в Рубцове виделся большой поэт.

На другой день после приезда Астафьевых в Вологду друзья-писатели повели их к Софийскому собору — одному из шедевров русской архитектуры, который строился еще во времена Ивана Грозного. Глядя на древнее рукотворное чудо, тихо переговаривались. Вот как описывает этот день Мария Семеновна:

«На реке народу видимо-невидимо — люди праздновали масляную неделю: взрослые и ребятишки катались на санках, на фанерках с не очень крутых берегов; другие скользили на лыжах, третьи играли в снежки. Шум, хохот…

„Мы в детстве тоже вот так катались…“ — вдруг заговорил подошедший Николай, заметив, с каким радостным изумлением наблюдаем мы за весельем яркого многолюдья. Но отчего-то не про детство, не про зимние проказы стал он рассказывать, а про то, как он любит летом провожать пароходы. „Сяду на зеленый в одуванчиках берег, закурю, задумаюсь и жду гудка пароходного, не сравнимого ни с каким другим, смотрю, смотрю… А пароход белый-белый! А берега зеленые-зеленые!.. И сделается охота побежать по траве босиком…“».

Вечером того же дня вся писательская братия собралась, чтобы уже честь по чести отметить переезд, «прописать» Астафьевых в Вологде. Главное блюдо на столе — шаньги! С картошкой, с творогом, со сметаной — на любой вкус! Каждая с тарелку величиной!

«Вечер прошел радостно, ярко, а потом поэты читали свои стихи. А Николай Рубцов их пел. Он почти весь вечер играл на гармошке. А еще он пел свои стихи, подладив под них музыку… Сочетание необычное, великолепное и впечатление осталось незабываемое, — вспоминала тот вечер Мария Семеновна. — …Устроив гармошку на узеньких коленях, чудно переплетя ноги — он их действительно как-то по-чудному переплетал, как бы обвивал одной ногой другую! — прошелся по клавишам, посмотрел в пространство, мимо или сквозь сидящих за столом и, отвернувшись в пол-оборота, запел:

Меж болотных стволов
красовался восток огнеликий…

Слова-то какие! Шесть слов — а перед глазами целая картина — видение природы!

Вот наступит октябрь —
и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные клики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…

Рубцов откинул голову, веки почти смежены, лишь бритвенно сверкают глубоко в прищуре глаза его, мглисто-темные, остролучистые, брови горестно сдвинуты, на шее напряглась и пульсирует, бьется крутая бугристая жилка, голос уж вроде на пределе, в нем тоска и боль, тревога и сожаление, ожидание и отрешенность.

Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье.
И высокий полет этих гордых, прославленных птиц…

Смолк, расслабил руки, склонил голову. Притихло застолье. Некоторые запокашливали, за сигаретами потянулись…

— Коля! Что ты с нами делаешь?! — восклицает поэт Александр Романов».

Теперь, когда Астафьевы жили с Рубцовым в одном городе, их общение стало почти повседневным. В письмах Марии Семеновны одной из своих подруг тех лет есть слова о том, что она очень любит стихи Рубцова. И выражает надежду, что ее уральская подруга получит удовольствие от чтения его стихов: «Посылаю один из сборников Н. Рубцова — это последний из вышедших. Позднее, как разделаюсь с делами, то соберу несколько сборников — всех вологодских поэтов и пошлю вам — чтобы имели представление о творчестве их». Эти строки написаны в апреле 1970 года.

Мария Семеновна сохранила в памяти наиболее яркие страницы их общения с Рубцовым:

«На второй или третий день после майских праздников, перед обедом пришел к нам Николай Михайлович, постриженный, в голубой шелковой рубашке, смущенно-улыбчивый, руки спрятаны за спину, а сам все улыбается загадочно, радостно, рассказывает. С ним пришла женщина — светловолосая, скромно одетая, чуть смущенная… Мы как раз пили чай и пригласили их к столу. Войдя на кухню, Николай торжественно поставил на стол деревянную маленькую кадушечку, разрисованную яркими цветами… В ней были крашеные разноцветные яички.

— Поздравляем вас с Пасхой! — весело воскликнул Николай и продолжил:

— Христос воскресе!.. А можно похристосоваться-то?

Всем сделалось весело. Сели за стол. Разделили на части одно расписное яйцо, остальные так и оставили в кадушечке — очень уж красиво. Николай сообщил, что яички эти привезла Гета, и указал на женщину…

Мне тоже захотелось сделать ей приятное, и я спросила, есть ли у нее дети, чтоб послать им гостинцы. Она потупилась, как-то странно улыбнулась, на Колю взглянула и, тряхнув головой, ответила, что есть — девочка.

Коля перестал есть и, подумав, серьезно сказал:

— У этой женщины живет моя дочь… Лена…

После пели песни. Николай заливается. Мы подтягиваем. А Гета, чуть откинувшись на спинку дивана, полуприкрыла глаза и все смотрит, смотрит на него. Что свершалось в ее сердце, о чем думала, что переживала она? Мне казалось, она вот-вот заплачет, и все будет именно так, как он когда-то написал в одном из своих стихотворений: „Слезами она заливалась, а он соловьем заливался…“, или поднимется и уйдет — навсегда. И хотелось сказать, чтоб перестали они терзать ее такими песнями, чтоб пели о другом или разговаривали бы…

А потом они все отправились на улицу, и вдруг Рубцов стал громко рассказывать о том, что недавно оказался у одних знакомых и увидел у них прибитую сверху к форточке прозрачную пленку, разрезанную на узенькие ленточки, которые все время трепещут, пошевеливаются… и как бы ветер слышится! И он спросил: „Вы тоже ветер делаете?“ Они так удивились!

И ему пришлось объяснять, как он у себя в квартирке делает ветер: ставит в форточку пустую бутылку и затем слушает… „В самом деле, как настоящий ветер тихонько завывает-посвистывет…“».

Такие же приятные впечатления остались у Марии Семеновны от празднования у них новоселья. Николай был в ударе, весь вечер играл на гармошке и очень много читал стихов, особенно Тютчева.

А на другой день, под вечер, он снова пришел и со смущенной улыбкой сказал: «Вчера мне вовсе не хотелось уходить, да отдыхать вам надо было… Вот пришел опять…» Вскоре он повел разговор о Гоголе, да так интересно, с юмором, с удивленной радостью, наизусть цитируя отрывки и реплики из «Мертвых душ». Николаю очень нравилось, что его друзья так счастливы, слушая его. Прощаясь, он пообещал им в другой раз повеселить их рассказами из студенческой, литинститутской жизни.

«Вообще-то, что он часто, чаще, чем другие, заходил к нам, разговаривал, читал стихи, с улыбкой говорил, как у нас хорошо и уютно, было с его стороны вроде опеки над нами, недавно приехавшими в Вологду… Он чувствовал, что кому-то из нас может быть одиноко и тоскливо на новом месте, и старался как бы скрасить нашу жизнь, отвлекал. Когда разговор зашел о безграничности поэзии, Рубцов утверждал, что у каждого, даже самого посредственного поэта обязательно есть стихи, много или мало, пусть хоть одно, — мудрые, пророческие, всегда остающиеся современными, и что все поэты, знают они это или нет, хотят того или не хотят, — пророки. И тут же, как пример, приводил своего любимого Тютчева, который писал сто лет назад, — и уже о нас, о жизни, о человеке, о судьбе его, писал так, что читаешь сейчас — и душа заходится от восторга, глубины и высочайшего мастерства…

Рубцов читал стихи медленно, членораздельно, как бы подчеркивал весь глубокий смысл, вложенный поэтом в каждое слово. Вот он расхаживает по кухне и то вытягивает руку, то поднимает ее, согнутую в локте, поводит ею то резко, то плавно… Внезапно остановился и, задумавшись, заговорил после некоторого молчания уже тише о том, что о любви и о том, как умели люди любить… и умеют, — поправился он, — писать трудно, а чтобы лучше, — наверное, и невозможно…

И тут же добавил с грустью:

И ничего в природе нет,
Чего б любовью не дышало…

В другой раз Рубцов поет уже не про журавлей, а о земном, о человечески сокровенном:

Я уеду из этой деревни…
Будет льдом покрываться река,
Будут тихо поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока…

И сразу непогода, холодок вселяется в нутро — так зримо, так явственно предстает картина надвигающейся осени и в природе, и в душе, и предчувствие: вот-вот разразится беда, горе, трагедия между людьми, любящими и страдающими. И поет он сейчас совсем не так, как пел про журавлей. Горестно поводит головой из стороны в сторону, не поднимая глаз, будто не решается, не хочет спугнуть видение-воспоминание, будто вслушивается в прошедшее-минувшее, думает, печалится…»