Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора

• Название: Селинунт, или Покои императора
• Автор: Камилл Бурникель
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00341-2

Камилл Бурникель (р. 1918) — один из самых ярких французских писателей XX в. Его произведения не раз отмечались престижными литературными премиями. Вершина творчества Бурникеля — роман «Темп», написанный по горячим следам сенсации, произведенной «уходом» знаменитого шахматиста Фишера. Писатель утверждает: гений сам вправе сделать выбор между свободой и славой. А вот у героя романа «Селинунт, или Покои императора» иные представления о ценностях: погоня за внешним эффектом приводит к гибели таланта. «Селинунт» удостоен в 1970 г. премии «Медичи». «Темп» получил в 1977 г. Большую премию Французской академии.

---

Нужно было быть гвельфом[52] пятью веками раньше, чтобы не потеряться в такой казарме. Огромные залы, покинутые лучниками, копейщиками, камерариями, гонфалоньерами и не знавшие других светильников, кроме факелов, прикрепленных к стенам, горшков со смолой и пылающих поленьев в монументальных очагах, зияли глубокими пещерами в центре крепости. Ящики с коллекциями — черепками, барельефами, цилиндрами, сокровищем Хосрова и Вологеза,[53] произведениями искусства степняков — поднимались до самого потолка, загромождая этот лабиринт и усложняя наши вылазки. Кто вступил бы на эти подъездные пути, в эти гулкие храмы, не держа в голове план? Не бывало более непроглядной ночи, ощетинившейся опасностями. Пусть даже то тут, то там на фоне неба вычерчивалась стрельчатая арка с колоннами и завитушками, разве не лучше идти след в след за этим телом, несколькими мгновениями прежде сплетавшимся с моим? Эти спуски, подъемы, подземные галереи, колодцы добавляли простора, риска нашим утехам, нашему утомлению. В конце концов мы оказывались у подножия башен. Огибали колокольню, баптистерий. Вода из переполненных фонтанов стекала в желобки между булыжниками. Шлепание наших босых ног звонко раздавалось под каменными сводами древнего римского рынка, ушедшего под землю. Подвальные запахи смешивались через отдушины и решетки казематов или бань с приторными ароматами садов за оградами. Мы пересекали наискось огромные площади. Шли вслед за собственными тенями по галереям, мимо бакалейных лавок с опущенными жалюзи. Вдруг Сандра уносилась вперед, увлеченная собственным порывом. Я поддерживал в ней иллюзию бегства, давая заранее насладиться притворством ее поражения. Мы пробегали почти через весь город. Понемногу я нагонял ее, подстегивая своим дыханием. Она в конце концов останавливалась. Тогда я прижимал ее к одной из колонн монастыря и, наполовину раздев (сам я был по пояс голый, в старых, латаных и обтрепанных джинсах, поддерживаемых веревкой), стегал ее по бедрам и коленям сорванной по дороге веточкой. Ее ярость стихала в тщетных укусах. Вдавив между ее грудей кварцевый амулет, оставлявший там отпечаток, я чувствовал, как она открывается, отдается волне, которая в следующую секунду подхватывала ее и снова прижимала ко мне. Я пропахивал борозду в благодатной плоти, ставшей моей единственной одеждой, моим единственным жилищем. Зарывшись, я, наконец, вырывался единым махом из этой пещеры дождя и соли. «Жеро! Жеро!» Я не откликался на зов. Скоро рассвет. Над крыльцом маленькой молельни в самой глубине сада все еще горел фонарь. Я окунал лицо в небольшой круглый фонтан, потом подзывал ее знаком. Взмахнув всей рукой по поверхности воды, я окатывал ее несколько раз этой влагой, сохранившей свою свежесть в точеном мраморе. Это был завершающий ритуал. Мы шли назад, мокрые, обнявшись, словно любовники, возвращающиеся с пляжа.

* * *

Весь этот эпизод моего пребывания у Атарассо проникнут духом эйфории и полной свободы. Было, конечно, то происшествие — я шел пешком на юг «сапога», и Сандра зацепила меня на повороте, — но не оно, счастливо разрешившись, заглушило мои природные инстинкты к бегству и независимости.

По частью непонятным мне самому причинам я согласился на одиночное заключение в этом замке, и только путаным переплетением далеких обстоятельств можно объяснить то, что я подчинился и принял его так легко.

Романическая сторона всего этого приключения, позволившего мне одновременно снова встретить Сандру и проникнуть в заветную обитель, быть введенным в которую я хотел больше всего на свете, конечно, тоже существовала. Я оказался вынужден прожить там несколько недель в каморке, куда попасть было можно только с покатых крыш и дозорного пути, так что этой главе моей жизни вполне подошло бы название «Мои казематы». Не отрицаю я и того, что столь неожиданная обстановка пробудила во мне в большей степени любопытство, нежели подозрения. После того как меня подобрали с обочины дороги, я очнулся в этих стенах, словно герой приключенческого романа, который остался лежать замертво на месте поединка, а потом незнакомые люди его нашли, перенесли в мансарду или в разбойничью пещеру, перевязали раны… или словно герой мелодрамы, который ради того, чтобы быть ближе к своей любовнице, позволяет запереть себя в шкафу.

Гораздо более реальной причиной этой длительной эйфории, хотя и менее очевидной для меня, была работа над рукописью, которую меня просили редактировать. Поначалу я воспринял это как долг вежливости по отношению к хозяину дома, пусть состояние его здоровья и не позволяло ему в данный момент меня принять и лично попросить о редакторской правке. В общем, своего рода плата за проживание. Но вот это времяпрепровождение, сначала призванное заполнить собой долгие часы бесконечных дней, стало изысканно питать собой ожидание прихода Сандры. Скука сменилась возбуждением, как будто эта игра, в которой меня просили поучаствовать, открыла мне новый путь, зажгла потухшие огни забытого праздника. Я чувствовал себя в этих стенах более свободным, выстраивая фразы, предлагая синонимы на полях, исправляя ляпсусы, стилистические и синтаксические ошибки, вычеркивая, а потом и добавляя от себя фразы ка черновиках, на страницах записных книжек — которые мне передавали изо дня в день, — а под конец присовокупляя целые абзацы, целые главы… конечно, более свободным, бесконечно более счастливым, чем когда-либо раньше, бродя по дорогам и при любых иных обстоятельствах. Надо сказать, что при всем моем уважении к Атарассо, я не относился серьезно к этим запискам и видел в них, скорее, пустую забаву великого ума. Создавая вариации на задаваемые таким образом темы, я действовал с тем меньшей робостью и щепетильностью, что прекрасно знал: мне не придется расплачиваться за свои «грехи», все это не будет иметь никаких последствий, ведь это всего-навсего способ занять мое время, выдуманный Сандрой.

Другой причиной эйфории было физическое согласие между нами обоими, гордость от того, что эта девушка, очутившаяся в моих объятиях, — дочь человека, за которым я гонялся так давно; наконец, чередование моего заточения и наших ночных прогулок. Они были нам наградой за все ограничения — разумеется, разные для обоих, — и позволяли размяться в спящем городе, не заботясь о приличиях или о том, что нас увидят, выследят или даже заберут в полицию. Полицейских в этот час почти не было, но Гриша со своими подручными мог погнаться за нами по пятам и все увидеть.

(Я еще вернусь к этому Грише, воевавшему наемником в Конго, а потом поступившему в шоферы к Андреасу Итало, а на самом деле бывшему его телохранителем, практически шефом охранки, в задачу которого входило присматривать за всем, что происходило снаружи и внутри кастелло, и руководить людьми, которых он сам нанимал, чтобы денно и нощно охранять ящики.) Возможность быть застигнутыми нас возбуждала. Запертые целыми днями, мы отказывались прятаться в тени, в укромных местах, безразличные к взглядам, которые могли быть на нас устремлены, прижавшиеся друг к другу, словно земля медленно колыхалась у нас под ногами.

Наивно выставляя себя напоказ, мы стремились наслаждаться своей свободой замурованных, каждую ночь вырываясь на простор. Это сознательное преступление побуждало нас прибегать к иллюзии, к притворству. Хотя к ночным вылазкам нас подталкивала властная необходимость, они позволяли нам отдалить пресыщение, искать чего-то нового под знаком неминуемой угрозы в глубине какого-нибудь дикого райского сада.

По правде говоря, никогда еще так мало произнесенных (и так много написанных!) слов не способствовали соединению или разлучению двух людей. Возможно, только это и связывало нас в совершенно случайных отношениях, ненадежность которых мы оба чувствовали, развившихся на почве ночного сообщничества, прочного разве что в сексуальном плане. Лишь много позже вся эта картина предстала передо мной совершенно в ином свете.

Но возвращаясь к моим переживаниям в то время, не могу не упомянуть о смутном чувстве вины по отношению к этому человеку, с которым я так хотел познакомиться, а случай позволил мне приблизиться к нему, хоть и не дав возможности с ним переговорить. Я возвел его на пьедестал, но весьма странным образом воздавал ему дань уважения и восхищения, платил за гостеприимство тем, что спал с его дочерью в его же собственном доме — и наверняка не без ведома прислуги и соглядатаев.

Вправду ли она приходилась ему дочерью? Или он просто удочерил ее? А может быть, узы, связывавшие Сандру с разбитым болезнью стариком, имели совсем другую природу, нежели благочестивая забота, почитание высшего ума?

Она бы отказалась отвечать. Мрак неизвестности по-прежнему окутывал любовь, которую ей не было нужно ни оправдывать передо мной, ни выдавать. Эта тайна — тайна чужого присутствия — сближала нас в молчании, порой воцарявшемся между нами после того, как она сообщала о внезапном ухудшении состояния отца. А я мог приблизиться к нему только через нее. Но чаще всего она молчала, когда я ее расспрашивал. Я попался в эти сети. Я думал, что помогаю ей переносить одиночество, что она, даже сокрушаясь о состоянии Андреаса Итало, не может обойтись без молодого мужчины. Тревога бродила в этих стенах, по этим коридорам. С другого конца кастелло мог прозвучать зов, и ей бы пришлось немедленно уйти. Но она оставалась. Мне вдруг представилось, что наше сообщничество носит неясный характер кровосмешения, словно в тени заслуженного и сурового отца мы стали братом и сестрой, которых страх перед грозой или обида на несправедливый выговор загнали в одну постель, и которые, чтобы избавиться от тоски, от унижения, чтобы отомстить самим себе и остальным, могут только зарыться друг в друга и открыть себя один другому.