Даниель Жиллес - Под сенью благодати

• Название: Под сенью благодати
• Автор: Даниель Жиллес
• Издательство: Иностранной литературы
• Жанр: Современная проза
• Год: 1962

Автор романа «Под сенью благодати», бельгийский романист Даниель Жиллес, известен советским читателям по двум ранее переведенным на русский язык романам — «Плата за присутствие» и «Купон 44». В этих трех книгах Жиллес, верный одной и той же теме, изображает жизнь современных буржуазных кругов, раскрывая весьма непривлекательные стороны их морали и культуры. Однако, пожалуй, ни в одной из книг Жиллеса морально-психологический конфликт не достигает такой напряженности и не связан в такой мере с острыми проблемами современной жизни на Западе, как в романе «Под сенью благодати». Это и есть, на наш взгляд, главное достоинство книги…

---

— Сердце! — воскликнула она. — Ты слышишь, мой Жан-Лу? Но радость, настоящая радость, Бруно, действует в первую очередь не на сердце, а совсем на другие органы… — Она посмотрела на Бруно, покрасневшего как маков цвет, и добавила: — Впрочем, молодому человеку это должно быть известно лучше, чем мне.

— Ну а я, — внушительно, но в то же время примирительным тоном изрек Жан-Луи, — вполне понимаю Бруно. — Рука. Жана-Луи была под столом, и Бруно не сомневался, что он в эту минуту поглаживает колени его сестры. — Бывают, конечно, минуты, когда сердце…

— Я не нуждаюсь в том, чтобы меня понимали, — сказал Бруно, внезапно поднимаясь из-за стола. — Каждый чувствует то, на что способен.

И он вышел в гостиную; пудель его матери — Джэппи, дремавший на ковре, уткнувшись мордой в лапы, тотчас вскочил и последовал за ним. Бруно только было приготовился слушать концерт Моцарта, который передавали по радио, как появилась Габи и ее жених. Они вместе выпили кофе, и Габи, к великому удивлению Бруно, отпустила на весь вечер служанку.

— А что ты, Бруно, будешь делать вечером? — спросила она.

За ужином она уже раза два или три заводила разговор о том, как Бруно мог бы провести вечер. Решив сделать еще одну попытку, она заметила, что в «Олимпии» идет очень хороший итальянский фильм. Если Бруно поспешит, то он еще успеет на последний сеанс.

— Этот фильм сделан будто специально для тебя, — горячо уговаривала она брата, — такой поэтический и чувственный. Там играет одна девчонка — прямо огонь, да и только. Когда мы с Жаном-Лу смотрели этот фильм, он забыл даже чмокнуть меня, пользуясь темнотой, правда, радость моя?

Жан-Луи ничего не ответил, но в свою очередь стал развивать эту тему и, как завсегдатай киноклубов, принялся со знанием дела расписывать пластичность актерской игры и потрясающие крупные планы, но Бруно не дал себя убедить. Уходя, мать попросила его с многозначительной улыбочкой «не оставлять голубков одних», и он начал понимать почему. Он сказал — и это была чистая правда, — что терпеть не может ходить в кино один. И, наклонившись к радиоприемнику, дал понять, что не намерен продолжать разговор. Но его присутствие, хоть он и сидел молча, не обращая внимания на молодую пару, явно раздражало сестру. Устроившись на софе, она положила голову жениху на колени и с вызывающим видом смотрела на брата. Несмотря на музыку, Бруно слышал ее язвительный смех, и ему стоило большого труда сохранять спокойствие. В конце концов Габи не выдержала: она встала, взяла за руку Жана-Луи и направилась в соседнюю комнату. У порога она повернулась к Бруно.

— Мой дорогой, — заметила она, — раз уж ты упорно не хочешь понимать, скажу тебе без обиняков: обрученные любят быть наедине. Им есть о чем поговорить… и чем заняться, понятно? Несмотря на все удовольствие, какое доставляет нам беседа с тобой, мы предпочитаем уединиться в папином кабинете. Ты идешь, Жан-Лу? Обстановка там, конечно, менее подходящая, но все же есть диван.

Она с шумом захлопнула за собой дверь, и Бруно услышал, как она повернула ключ в замочной скважине. Он пододвинул кресло к приемнику и постарался сосредоточиться на музыке Моцарта, но в тот вечер она почему-то не могла захватить его. Наоборот, мелодии этой симфонии, то жизнерадостные, то тоскливые, то исполненные нежности, лить действовали ему на нервы, — он находил ее даже немного слащавой. Сам того не желая, он куда более внимательно прислушивался к звукам, доносившимся из отцовского кабинета.

Дверь, разделявшая их, была очень тонкая, и при желании он мог бы разобрать каждое слово, которым обменивались жених и невеста. Он слышал, как выражалось недовольство его поведением, потом Габи сказала: «…надо быть осторожнее, по-моему, мама начала догадываться…» За этим последовал шепот, Габи несколько раз хихикнула, и воцарилась тишина, — эта затянувшаяся тишина довела Бруно почти до исступления. Он прикрутил приемник, но все равно ничего не услышал. Воображение невольно рисовало ему жениха и невесту, лежащих в объятиях друг друга, в памяти всплыли слова Габи: «Настоящая радость действует не на сердце, а совсем на другие органы… Впрочем, молодому человеку это должно быть известно лучше, чем мне», кровь застучала у него в висках. Он встал и тихо подошел к двери: ему показалось, что из-за нее в эту минуту донесся шум. Джэппи приподнялся и посмотрел на него. Бруно отошел от двери. Он немного постоял в нерешительности посреди комнаты, потом ему пришла вдруг в голову мысль написать Сильвии.

Он написал ей сумасшедшее, бессвязное, сумбурное и страстное письмо. Рука не успевала выводить на бумаге призывы, клятвы, слова любви, которые теснились у него в голове. Сначала он выражался иносказательно, но уже на десятой строке пламенно признался, что не может жить без ее поцелуев и ласки. В соседней комнате снова послышался шум, — Бруно весь обратился в слух, продолжая, однако, писать. Щеки его пылали, он писал в каком-то исступлении, бессознательно произнося шепотом то, что запечатлевало на бумаге его перо.

Ты должна понять, — писал он, — что любовь наша бессмысленна, если мы не будем принадлежать друг другу душой и телом. Впрочем, разве это уже не так? Разве мог бы я в мечтах представлять себе, что сжимаю тебя в объятиях, если бы ты сама этого не хотела? Скажи, Сильвия, разве это не так? Любовь моя, сейчас четверть одиннадцатого, ты уже в своей спальне, не запирай двери, я приду к тебе, и ночь промелькнет для нас, словно краткий миг…

Бруно исписал неровным почерком уже четыре страницы и собирался приняться за пятую, когда услышал в соседней комнате шаги. Испугавшись, что его могут застать за письмом к Сильвии, он поспешно сунул его в карман, схватил книгу и наугад раскрыл ее. Щеки у него горели, а закуривая сигарету, он заметил, как дрожит его рука. Прошло несколько минут. В кабинете по-прежнему слышались шаги, но, поскольку никто не выходил, Бруно вскоре успокоился. Он слышал, как Габи подошла к двери; она сказала: «Итак, мой дорогой, ты доволен? Я надеюсь, что ты…»

До него донеслось хлопанье дверей, звуки шагов в вестибюле, голоса. Вскоре стукнула дверь на улицу, и Бруно с облегчением заключил, что Жан-Луи ушел, не попрощавшись. Он уже совсем успокоился и только было собрался перечитать письмо к Сильвии, как появилась Габи. Увидев его, она в замешательстве остановилась на пороге.

— Ты все еще здесь? — резко спросила она. После ухода жениха она опять стала сама собой, только казалась сейчас почти красивой, а голубые глаза ее сверкали. — Так ты шпионил за нами? Разнюхивал? Надеюсь, ты узнал много интересного, грязный соглядатай.

Бруно молча пожал плечами. Джэппи подошел к нему и положил голову ему на колени; Бруно рассеянно поглаживал его уши. Он надеялся, что, сказав еще какую-нибудь «любезность», Габи уйдет, но произошло обратное: она пересекла комнату и, подбоченившись, стала расхаживать вокруг брата. Чувствуя, как в нам нарастает ненависть, Бруно в конце концов зло заметил:

— У тебя пятно на юбке.

Габи отчаянно покраснела, наклонилась и, взяв юбку кончиками пальцев, словно веер, принялась рассматривать ее. Она сразу обнаружила пятно и выпрямилась, дрожа от злости.

— Ну, что, доволен собой, жалкий сосунок? — бросила она. — Если бы ты знал, до чего мне безразлично, что ты обо мне думаешь! Да и вообще, с какой стати ты решил читать мне мораль, когда самого чуть из коллежа не выбросили!

Она стремительно забегала по гостиной, остановилась на минуту перед зеркалом, попудрилась и уселась на софе прямо перед Бруно. Концерт Моцарта кончился; теперь из приемника, который Бруно забыл выключить, неслись металлические однообразные звуки самбы, и Габи принялась машинально притоптывать в такт ногой.

— Только не вздумай, — продолжала она, — рассказывать маме о том, что произошло, или, вернее, что, по-твоему, могло произойти. То, как мы ведем себя, Жан-Луи и я, никого, кроме нас, не касается. — И более мягким томом она добавила: — Я согласна, мама у нас очень милая, и взгляды ее все-таки устарели. Она не может попять, что когда любишь так, как мы любим друг друга…

Ее рассуждения были прерваны насмешливым фырканьем брата.

— И ты называешь это любовью? — воскликнул он. Можно умереть со смеху! Но, дорогая Габи, достаточно посмотреть на твоего Ромео в очках и на тебя, достаточно понаблюдать за твоим кривляньем и его покровительственной манерой держаться, достаточно послушать, как вы рассуждаете о вашей мебели и вашей будущей квартире, чтобы понять, что отношения ваши можно назвать чем угодно, но только не любовью!

— Ты, конечно, лучше нас разбираешься в любви! — насмешливо возразила Габи.

С легким сухим смешком» совсем не похожим на тот, каким она отвечала на нежности жениха, Габи порывисто приподнялась с софы.

— Еще бы — такой знаток; семнадцатилетний юнец и к тому же воспитанник святых отцов из «Сен-Мора»! Вот будет смеяться Жан-Луи, когда я ему скажу об этом!