Менделе Мойхер-Сфорим - Фимка хромой

• Название: Фимка хромой
• Автор: Менделе Мойхер-Сфорим
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1986

Роман впервые опубликован в Житомире в 1869 году, одновременно с "Таксой".

В первом издании "Фимка Хромой" имел всего 45 печатных страниц. Менделе долго и вдумчиво готовил второе издание. Почти двадцать лет. В расширенном и дополненном виде роман появился в Одессе в 1888 году.

---

Среди этой банды действительно была одна горбатая девушка, с которой я и в самом деле очень часто любил беседовать и…

— Эге! Это что еще за девушка? — перебиваем мы с Алтером. — А ну-ка, Фишка, признавайся!

— Девушка эта была совсем чужой в кибитке, Она, бедная, достаточно натерпелась и настрадалась в юные свои годы. Признаюсь, я действительно любил посидеть и поговорить с ней. Мы изливали друг перед другом наши наболевшие души. Она жалела меня и нередко проливала слезы над моими и своими страданиями. Ах, если бы вы знали, что это за девушка! Если бы вы знали, сколько горя она, бедная, перенесла! — заканчивает Фишка со слезами на глазах.

Мы упрашиваем Фишку разъяснить нам, кто такая эта девушка и что с ней приключилось.

— Что ж, если вы меня так просите, — начинает фишка, вытирая рукавом глаза, — если вам еще не надоело слушать меня, я, так и быть, расскажу как умею. Слушайте и не взыщите, если у меня не все гладко получится.

Девушка зта была еще ребенком, когда мать привезла ее в Глупск вместе с узелком старого тряпья, Узелок мать оставила в лачуге у какой-то старой бабы, настоящей ведьмы. Наверное, это была маклерша по найму прислуги. Старуха уходила с матерью, обе пропадали весь день, а ребенок оставался один без еды. Когда девочка однажды стала плакать и умолять, чтобы ее взяли с собой, ведьма ужасно разозлилась и сказала матери:

— Ни в коем случае! О ней никто не должен и знать! Это может испортить все дело.

Спустя несколько дней мать взяла девочку с собой и потихоньку привела ее, в добрый час, в чью-то кухню. Вскоре они, однако, перешли в другую кухню, затем в третью и в общем за короткое время переменили немало мест.

Мать с каждым разом, при переходе к новым хозяевам, становилась все злее и безжалостнее к своей дочке. Отца девочка почти не знала. Дома он бывал редким гостем, постоянно в разъездах, а потом, когда началось скитание по кухням, она его и вовсе не видела. Она, наверное, и вовсе забыла бы о том, что у нее есть отец, если бы мать пятьдесят раз на дню не упоминала его имени, проклиная его и вымещая свою злобу на дочери.

— Чтоб ему голову сломать, твоему хваленому папаше! — ругалась она. — Жену погубил, бросил ее после стольких лет каторжного труда и болезней, и вдобавок еще навязал ей — чтоб ему сгинуть — обузу на шею, ребенка, из-за которого она ни на одном месте удержаться не может и должна его скрывать и прятать. Да и кому хочется держать кухарку с ребенком?

И действительно, нередко случалось, что хозяйка, когда ей почему-либо не нравился обед, прибегала на кухню с криком и визгом: «За что, мол, бог наказал ее такой прислугой, которая снимает с супа весь жир и отдает своей любезной дочке!..» А дочка, несчастная, сохла, худела и кормилась объедками. Мать прятала ее, как краденую вещь, на печке. Там она просиживала целыми днями, забившись в уголок, скрючившись и не смея даже пискнуть. Ей, бывало, чуть дурно не становилось от запаха жареных гусей и печенок… Но она переносила все это молча, не проронив ни звука! Она, бедняжка, безмолвно терпела голод, выжидая, пока о ней вспомнят и сунут в ручку черствую корку хлеба, обглоданную косточку или что-нибудь из объедков. А случалось и так, что о ней и вовсе забывали, и если она, не в силах сдержаться, напоминала о себе, над печью показывалась кочерга, лопата, палка или половник, мать била девочку по головке, по ручонкам, по ножкам, по чему попало, призывая при этом все беды и напасти на голову ее отца и праотца, вплоть до патриарха Авраама. Так, в мытарствах и горестях, протекали детские годы девушки. От постоянного сидения в углу на печи скрючившись, согнувшись она, бедняга, на всю жизнь осталась горбуньей.

Сидя на печи, она часто видела в кухне какого-то молодого человека. Он приходил к ее матери. В его присутствии мать таяла, кормила его исподтишка, набивала ему карманы вкусными вещами, а иной раз давала и деньги. Часто он приходил поздно вечером и оставался ночевать в кухне. Иногда мать, принарядившись и досыта наглядевшись в зеркало, уходила куда-то надолго, бросив кухню на произвол судьбы. По всему видать было, что мать собирается замуж и по горло занята своим женихом…

Однажды в сумерки пришел какой-то человек и забрал из кухни вещи матери. Мать поблагодарила хозяйку за хлеб-соль, сняла с печи свою разутую и раздетую дочку и вышла с ней на улицу. Долго водила она ее по городу, пока не привела в какой-то переулок.

— Садись тут и жди. Люди сжалятся.

Так сказала мать и исчезла.

Бедное покинутое дитя сидело на улице, боясь шевельнуться, как и раньше, на печи. Моросил холодный осенний дождь.

Она сидела съежившись чуть ли не в одной рубашонке, промокла вся до костей и дрожала от холода так, что зуб на зуб не попадал. Когда какой-то прохожий спросил у нее:

— Чья ты, девочка?

Она ответила:

— Мамина… Мама велела сидеть тихо… Кричать нельзя… А то кочерга или лопата будут меня бить…

Так просидела она, несчастная, до поздней ночи, пока какая-то женщина не заманила ее ласковыми речами к себе, куда-то на Пески, в маленькую лачужку на курьих ножках.

У этой женщины девочка пробыла довольно долго. И здесь ей жилось несладко. Женщина выдавала себя за ее тетку и велела себя так называть. Тетка была базарной торговкой, промышляла картошкой, горячими лепешками, кислицами и райскими яблочками.

Рано утром она обычно уходила на базар. Горбунья оставалась дома с ребенком торговки, укачивала его и помогала по хозяйству, то есть подбирала на улице щепки на растопку, лазила в подпечь за яйцами, которые снесли куры, очищала горшки от затвердевших остатков каши, стирала детское белье, сторожила деревянные ложки, которые сушились на завалинке вместе с детской постелью, и тому подобное. Вечером, когда торговка возвращалась с базара, она посылала девочку побираться — вымаливать куски хлеба. Этим хлебом и питалась она, да еще и «тетке» помогала.

Однажды летним вечером, одетая в одну только грубую холщовую рубашонку и юбку, она ходила, по обыкновению, побираться. Забралась куда-то далеко на край города и заблудилась. Солнце уже давно село. Па небо надвигалась черная туча. Изредка сверкала молния и глухо рокотал гром. Вдруг откуда ни возьмись со стороны города показались какие-то фургоны, битком набитые людьми.

— Смотрите! — закричали пассажиры одного из фургонов. — Какая-то горбатая девчонка бродит по улице и плачет, бедная.

И тут же из фургона выскочил какой-то рыжий — опять-таки он, этот рыжий разбойник, побей его бог! — и стал расспрашивать у девочки, чья она.

— Я хочу домой, домой, к тетке, — отвечала девочка со слезами в голосе.

— Тише, дочка, не плачь! — сказал ей рыжий. — Сейчас отвезу тебя к тетке.

Он тут же схватил девочку, бросил ее в фургон и уехал с ней.

С этих самых пор бедная горбунья скиталась с оравой кочующих нищих, сделавших из ее горба доходную статью. Обычно, приезжая в какой-нибудь город, они усаживали ее, голую и босую, на людной улице и заставляли всхлипывать, выпрашивать милостыню, клянчить плаксивым голосом и тащить прохожих за полы. Если она, по их мнению, недостаточно хорошо разыгрывала комедию, плохо притворялась и добывала мало денег, с ней зверски расправлялись: ее били смертным боем, выбрасывали среди ночи на улицу. Разутая, раздетая, голодная, она, бедняжка, кричала и плакала по-настоящему… Она мне рассказывала, как однажды зимой, в лютый мороз, ее ночью вот таким манером выгнали из дому. Мороз скрутил ее, стал щипать и жалить тело, будто острыми иголками. Волосы на голове у нее застыли, в глазах то светлело, то темнело, вот-вот казалось, и конец. Выбиваясь из сил, она снова стала проситься в дом, рыдала, умоляла каждого из них в отдельности:

— Откройте, тетенька! Отворите, дяденька!..

— Дяденька! — кричала она. — Я на улице буду хорошо плакать…

— Спасите! Я теперь на улице буду хорошо просить! Тетенька! Я буду хорошо кричать!..

Но сколько она ни кричала — никакого ответа… Бедняжка притихла: она не чувствовала уже больше ни холода, ни боли. Сладостный сон овладел ею. Почудилось, что ее ласкают, гладят… Как хорошо, как тепло вдруг стало…

Еле живую унесли ее оттуда… Долго прохворала она после этой ночи.

Был у этой шайки и такой прием: едва завидят они издали какого-нибудь барина, купца или просто прилично одетого человека, едущего навстречу, они сейчас же высаживали горбунью на дорогу. И тут ей приходилось проделывать Есе, чему ее учили: бежать с протянутой рукой рядом с лошадьми, вертеться вокруг экипажа, всхлипывать, гнусавить, с жалостливой миной на лице вымаливать милостыню и во что бы то ни стало, даже ценой своей жизни, добиваться ее. Иной раз кучер с облучка хлестал ее кнутом, а она молча принимала удар и продолжала клянчить, так как хорошо знала, что удар кнутом — ничто в сравнении с тем, что ее ждет, если она, не дай бог, вернется с пустыми руками…