Юрий Герт - Сборник "Лазарь и Вера"

• Название: Сборник "Лазарь и Вера"
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: VIA Press, Vestnik Information Agency
• Жанр: Публицистика
• Год: 2000
• ISBN: 1-885563-21-3

---

Вообще, дорогой мой, в жизни я повидал и пережил немало страшного. Видел, как умирали люди в госпиталях, видел, как у моего друга в атаке снесло, будто бритвой срезало, пол-головы... И все-таки ничего страшнее тех часов, тех дней переживать мне не доводилось. Вы литератор, писатель, вы меня поймете... Это в голливудских фильмах — драки, кровь, погони, все куда-то несутся, стреляют, убивают... А тут сидят в комнате три человека, пьют чай, иногда обмениваются двумя-тремя словами, потом кто-то из них подходит к телефону, набирает номер... И все! И больше ничего! А в душе у каждого при этом творится... Но как это можно передать?.. — Арон Григорьевич жалобно сморщился и махнул рукой. — И эти звонки — из Нью-Йорка в Кельн, из Кельна в Нью-Йорк... Может быть что-то стало известно, может быть что-то сообщили... Каждый час, нет — каждые полчаса... И тут постепенно выясняется, что когда мальчик узнал насчет разговора, который его мамочка затеяла с Раечкой по поводу карьеры и всего прочего... Вы помните... И что наша девочка может ее сынку помешать... Когда он узнал об этом, он заявил матери, что о своей карьере позаботится сам и что он не желает ни минуты оставаться в доме, где не уважают его свободу, его личность, в этом роде... И фрау Матильда пыталась ему объяснить, что нет, ее не так поняли... И Раечке тоже — что она не так ее поняла... Но какое это теперь имело значение?.. Когда мы все — и Раечка с Эстеркой, и там, в Кельне, где тоже собралась вся семья — когда все мы ждали, что вот-вот случится неизбежное... И нам сообщат... Пригласят в морг или не знаю куда еще... Какое значение имело в тот момент, что и кто сказал и что и кто ответил...

«Скоро узнаете!..» — сказала Риточка, то были последние слова, которые я от нее слышал. И мы хотели и боялись узнать, что они значат...

Арон Григорьевич вздохнул, приподнял ермолку, провел рукой по розовому, блестевшему от испарины темени, словно приглаживая несуществующие волосы.

— Не стану томить душу, дорогой... Чем все это кончилось?.. Вот чем... Раздается звонок, бросаемся к телефону и слышим... Что же мы слышим?.. Слышим ее, Риточкин голос... Да, мы слышим ее голос, но не верим ушам своим!..

— Риточка, это ты?.. — говорит Раечка и не садится, а падает на стул, ноги ее не держат.

— Да, мамочка, это я!

— Ты живая?.. Скажи одно только слово: ты живая?..

— Вполне!

И мы слышим — да, слышим!.. — как она смеется!

— Где же ты?.. Откуда ты звонишь?..

— Мы на Таити, оба, я и Эрик...

— Где-где?..

— На Таити!

— На Таити?..

— Да, на Таити!

— Что такое — Та-и-ти?..

Надо вам сказать, и вы меня поймете, что у нас, у всех троих, в те минуты немножко помутился разум...

— Таити — это остров!.. В Тихом океане!.. На нем еще жил Гоген!.. — И снова смех.

— Гоген?.. Причем тут Гоген?.. И Таити... Зачем вам Таити?..

— Мы хотим быть свободными!..

— Свободными?..

— Да, свободными!

— Так вам что — мало Америки?..

— Мы хотим быть совсем свободными!.. От всего!.. Я тебе потом все объясню!.. А сейчас мы заканчиваем!..

И в трубке — гудки, гудки...

Мы смотрим друг на друга. И верим, и не верим. Она?.. Звонила?.. Таити?.. Гоген?.. Может быть, это слуховые галлюцинации?..

Так... Звоним в Кельн... Занято. Звоним опять... Да, да, они звонили... Они?.. Вы уверены — это они?.. А кто же еще?.. Матильдочка, милая, но причем здесь Таити?.. О, Райхен, дорогая, вы не знаете моего сына! От Эрика можно ожидать и не такого!.. Они хотят быть свободными?.. Что это значит?.. Вы думаете, они это знают?.. Но если они хотят — пусть будут!..

— Пусть будут... — Арон Григорьевич побарабанил по столу, наигрывая какой-то сложный мотив. — Пусть будут...

Он поднялся, покряхтывая, разминая затекшие ноги, прошелся по комнате, постоял перед письменным столом, глядя на рамку с фотографиями.

— Я отлично понимаю, дорогой мой, что это совсем не простой вопрос. Слишком многое разделяло людей и народы в прошлом... Заставляло ненавидеть, проливать кровь, убивать... До каких, спрашивается, пор?.. Ведь мы уже не дикари с дубинами в руках, у нас компьютеры, интернет, ракеты летят в космос, к Марсу, Юпитеру... — Он помолчал, повернулся ко мне.

— Но я в нее не верю, в эту вашу ассимиляцию... Память... Пока она существует... Пока она существует и жжет вот здесь... — Он приложил к груди руку и болезненно сморщился, — Освободить человека от памяти... Но разве это не значит — превратить его в идиота, в дебила?.. В бессмысленное животное?.. В зверя?.. Получается замкнутый круг. Вы не находите?..

— Нет, — сказал я. — Не думаю, что все так безнадежно.

— Какой же выход?..

— Не знаю. Но знаю, что надо искать... Кстати, они еще там, на Таити? Что они делают?..

— Риточка работает переводчиком в туристическом центре, а ее Эрик нанялся в компанию по добыче кораллов, он ведь отличный пловец, ныряльщик... Что ж, дай им бог... — Арон Григорьевич порылся в пачке писем на письменном столе и положил передо мной открытку. — Вот, полюбуйтесь...

На открытке был снятый с воздуха остров, похожий на брошенный в океан кусок ярко-зеленого малахита, в окружении рифов, над которыми пенились и кипели белые буруны.

— И они не собираются, возвращаться?..

Арон Григорьевич пожал плечами:

— Пока нет...

— Вот видите... Давайте выпьем за ваших ребят, за Таити... — предложил я.

Мы разлили по стопкам остатки коньяка и чокнулись.

— Возможно, вы правы, — задумчиво проговорил Арон Григорьевич. — Помните, у пророка Исайи: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком... И младенец будет играть над норою аспида...» Правда, — усмехнулся он, — пророк Исайя вероятно имел в виду весьма отдаленную перспективу... Но что же... Будем верить... Ведь и в самых безнадежных обстоятельствах всегда имеется хотя бы один шанс... Хотя бы один-единственный, но он имеется... А вы как думаете?..

— За Таити!..

— Да, за Таити...

Ночь кончалась, над Нью-Йорком занимался тусклый рассвет. Я подошел к окну, чтобы раздвинуть рамы, впустить в комнату свежий воздух. Все вокруг, внизу и вверху, заволокло сырым туманом, клокастым и грязным, как непромытая овечья шерсть, и не утренней свежестью, а удушьем пахнуло мне в лицо...

Я захлопнул раму. За стеклами клубился туман, непроницаемый для солнечных лучей, густой, тяжелый... Казалось, мы в самолете, летим сквозь сплошные облака, заполнившие вокруг все пространство, но где-то там, впереди, посреди синего океана лежит малахитовый остров, над ним, в прозрачном небе, сияет золотое солнце, щебечут птицы, в плоский песчаный берег, ласково журча, плещутся волны... Там, впереди...

ТАМ, ВЫСОКО В ГОРАХ

Если голоден враг твой, накорми его хлебом; если он жаждет, напой его водою: ибо, делая сие, ты собираешь горящие угли на голову его...

Книга притчей Соломоновых, 25-21

1

Все, все было хорошо, прекрасно, даже великолепно — и горы в подтаявших за лето снежных шапках, и разбросанные по склонам заросли рыжего зверобоя и лиловой душицы, и лохматые, усыпанные кроваво-красными ягодами кусты шиповника, и стелющийся над разогретой солнцем землей пьяноватый аромат яблочной падалицы вперемешку с запахом сухих, увядающих трав, — да, все было бы прекрасно, если бы не камень, застрявший, судя по рентгеновскому снимку, где-то в нижней трети мочеточника, и не жесточайший приступ, который привел Якова Теля в больницу, открытую недавно, в соответствии с рекомендациями современной медицины, не среди городской суеты, а в горах, и если бы, в дополнение ко всему, не совершенно неожиданная встреча здесь, в больнице, с человеком, которого Яков презирал, мало того — всей душой ненавидел. Это был Евгений Парамонов («Евг. Парамонов», как подписывал он свои опусы), зам. главного редактора городской «Вечёрки»...

— Ба-ба-ба! Знакомые все лица!.. — пророкотал над ухом у Якова раскатистый баритон, когда пару дней спустя после прихода в больницу Яков, осваивая общий для всех ритуал, стоял утром в туалете над писсуаром с полулитровой баночкой в руке. Писсуаров было штук пять или шесть, и над каждым стояли больные с такими же баночками, томясь надеждой увидеть, как о стеклянное донце звякнет камешек или хотя бы высеется песок.

Если бы голос принадлежал кому-то другому, Яков наверняка бы тоже вздрогнул — до того был он громок, прямо-таки оглушителен, этот сочный, словно играющий своей мощью баритон. Однако принадлежал он именно Евгению Парамонову, Якову не надо было даже оборачиваться, он и без того представлял себе рослую, мускулистую, спортивного вида парамоновскую фигуру (говорили, Парамонов был постоянным партнером по теннису — то ли первого, то ли второго секретаря обкома), его узкое, как бы сдавленное с боков лицо, светлую, свисающую на лоб челку и наглые водянисто-голубые глаза, смотревшие на Якова с неизменной усмешкой.