Виталий Шенталинский - Преступление без наказания: Документальные повести

• Название: Преступление без наказания: Документальные повести
• Автор: Виталий Шенталинский
• Издательство: Прогресс-Плеяда
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-93006-033-1

Книга посвящена судьбе Русского Слова, трагическим страницам нашей литературы. В ней рассказывается о писателях, погубленных или гонимых тоталитарной властью.

Повествование основано на новых, бывших до последнего времени закрытыми для общества материалах — документах и рукописях, которые автор обнаружил и исследовал, работая в архивах КГБ и Прокуратуры СССР как организатор и руководитель Комиссии по творческому наследию репрессированных писателей России. Среди героев книги — и знаменитые имена, такие как Николай Гумилев и Анна Ахматова, и менее известные, но яркие таланты, казненные и сгинувшие на островах ГУЛАГа.

Книга — результат многолетней работы автора над этой темой, которой посвящены и другие его книги — «Рабы свободы» (М., 1995) и «Донос на Сократа» (М., 2001).

Издание иллюстрировано редкими архивными фотографиями и документами.

---

Такой социальный опыт производили большевики, опираясь на страх, крепостные традиции и слепую веру в слова.

Узник ГУЛАГа Яков Серпин языком поэзии выразил суть этого опыта, через который прошли миллионы:

Я ослеп, оглох и онемел…
Прежде ошибаться я умел.
Все, что видел, свято почитал,
Все, что слышал, правдою считал,
Верил в то, что говорил другим —
И чужим,
И очень дорогим.
Но однажды на исходе дня
Человек допрашивал меня.
И казалось мне, что не всерьез
Он ведет бессмысленный допрос.
Человек придвинул телефон
И спросил, какого цвета он.
Я сказал, что черный, но в ответ
Вдруг услышал дьявольское:
— Нет!
Бил в глаза свирепый черный цвет,
А в ушах моих звенело:
— Нет!
— Нет, он белый, — просто ты дурак,
Потому что видишь все не так! —
И тогда я видеть перестал,
И тогда я слышать перестал,
Больше ошибаться я не смел,
Я ослеп, оглох и онемел.

Присвоение и использование национального гения в политических целях — обычное дело. Так и открытия великого Павлова большевики применили для изготовления своего рода психической атомной бомбы. Вот что делают лилипуты мысли, которые всегда действуют скопом, живут толпой и размножаются клеточно, с Гулливером, который всегда штучен, одинок и неповторим.

В том же номере «Известий» от 26 февраля есть заметка «Мозг И. П. Павлова»:

«В московском Институте мозга закончилась сложная работа по подготовке мозга И. П. Павлова для микроскопического исследования. В течение года, протекшего со времени смерти И. П. Павлова, мозг его был подвергнут специальной обработке, после чего был разложен на серию срезов. Институт уже приступил к изучению тонкого строения мозга — клеточной структуры коры. В настоящее время исследуются лобная, теменная и височная области мозга. Кроме того, были сделаны слепки, точно передающие и сохраняющие общий вид, форму, размеры и окраску мозга, а также рисунок его борозд и извилин».

Наверно, все это очень важно для науки. Но зачем, изучая мозг, умалять разум гения-Гулливера, который хоть и сравнивал, но не отождествлял человека с собакой? Вглядываться в извилины и не видеть — мысль?!

И в том же 37-м случилось еще одно грандиозное событие — юбилей Александра Сергеевича Пушкина. Сто лет со дня его смерти. Гибель поэта страна отмечала с невиданным размахом, торжественно и пышно, как народный праздник.

Праздник смерти. Еще один пример экспроприации и опошления национального гения государством.

10 февраля. Большой театр. Парадное юбилейное заседание. В глубине бронированной ложи — сам Сталин. Советские поэты читают свои стихи.

Да здравствует партии солнечный гений!
Да здравствует Ленин!
Да здравствует Сталин!
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Это Безыменский. Мало того, что посмел называться поэтом под портретом Пушкина, еще и строчку у него украл, единственную, которая во всем словоизвержении имеет отношение к поэзии! Месяц назад, когда проходил процесс над членами «Параллельного антисоветского троцкистского центра», он лаял на всю страну о «пятаках Пятакова» и «серебряках Серебрякова», поминая партийно-государственных деятелей, осужденных соратниками на заклание[59]. Это он требовал немедленной и безжалостной расправы над мастерами слова, подлинными талантами, объявленными врагами народа.

Слава мертвому Пушкину! И в этот же год — массовый забой живых поэтов, расстрельные залпы в них — как салют над гробом гения русской поэзии.

Этот юбилей стал на деле вторым убиением Пушкина. Убивали пушкинский гений, его дух в литературе и в жизни, той жизни, где Слово-Бог было «врагом народа».

Поэту едва перевалило за тридцать, когда он написал поразительные по мудрости строки — стихотворение осталось неоконченным:

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как.................... пустыня
И как алтарь без божества.

Предпоследнюю строчку, видимо, можно читать: «Как без оазиса пустыня» — трудно вставить сюда какие-нибудь другие слова.

Земля мертва без любви к отеческим гробам! Жизнь без памяти — мертва. Без памяти — нет сознания, а без сознания — самостоянья и величия.

Вот пушкинское завещание нам.

Книга не существует без читателя и рождается только в соавторстве писателя с ним. У нас литература была формой внутренней эмиграции — читать интересней, чем жить. И вот именно такой читатель — думающий, талантливый, по выражению Ахматовой, «поэта неведомый друг» — стал исчезать.

Любовь к книге могла стоить и жизни. В 1920-м был осужден на пять лет крестьянин-самоучка, механик Евдоким Николаевич Николаев. При аресте у него изъяли десять тысяч томов! — библиотеку, которую он собирал всю жизнь, тратя на нее почти весь свой заработок. После освобождения он опять собрал библиотеку — до нового ареста, в 37-м, и новой конфискации. Библиофильство было объявлено «активизацией контрреволюционной деятельности» и привело к расстрелу.

Софья Потресова, корректор издательства «Советский писатель», тянувшая с 37-го «десятку» в сибирском лагере, — муж и ближайшие родственники тоже были арестованы — спасала душу тем, что записывала в толстой тетради любимые стихи, мало того, привлекала к этой затее и подруг по несчастью. Составили целую антологию — от Пушкина до Пастернака, почти четыреста страниц. Вот кто по-настоящему знал, помнил и сберегал пушкинский гений! Читатель бросился спасать литературу, как и она спасала читателя. В поисках стихов узнали о женщине, умиравшей от воспаления легких, которая сохранила в памяти стихи особо проклятого поэта — Николая Гумилева, записали и их, а заодно и выходили эту женщину, так что, получается, это Гумилев уберег ее от верной смерти.

Софья Сергеевна Потресова, освободившись, возвратилась в Москву, дожила до перестройки и сохранила заповедную тетрадь — памятник великой читательской любви.

Писателя без читателя не существует. Культура — это горная система, и высокие, заснеженные пики вырастают не на ровном, гладком месте, где-нибудь в степи. Они в силу природных законов появляются среди гор.

В самой читающей стране подсудимому Слову полагался репрессированный читатель.

Ощутимые потери интеллигенция понесла сразу же, как разразилась революция — истерика истории. Первый удар — красный террор, одним стоивший жизни, другим, вынужденным бежать за границу, — Родины. Осенью 22-го был нанесен второй удар — власти высылают за рубеж, выбрасывают из страны более ста шестидесяти философов, ученых, писателей, журналистов — цвет русской интеллигенции.

Как лучше пасти оставшихся? Троцкий[60] предлагает на заседании Политбюро «вести серьезный и внимательный учет поэтам, писателям, художникам и пр. Каждый поэт должен иметь свое досье, где собраны биографические сведенияо нем, его нынешние связи, литературные, политические и пр.». Ему вторит Дзержинский: «На каждого интеллигента должно быть дело»!

Откликнулся и товарищ Сталин — как почти все тираны, неудавшийся поэт, грешивший в юности стихотворством и потому особо пристрастный к литературе. Изобретатель термина «инженеры человеческих душ» разделил писателей по принципу политической зрелости, как в овощной лавке, этак — на красных, розовых и белых. И предложил сгрудить тех, кто без червоточинки, для удобства в употреблении в одну организационную корзину — в «Общество развития русской культуры» или что-нибудь в таком роде, разумеется, под неусыпным надзором. В самом деле, куда приткнуть этих «надомников»? Когда нужно было зарегистрировать Всероссийский союз писателей, долго искали ему место и причислили в конце концов к категории типографских рабочих.

Третий удар последовал в 29-м, с победой сталинской линии в партии. Закипела массовая обработка, проработка и переработка интеллигенции в идеологических кампаниях и всевозможных чистках. Независимые, критические голоса замолкали один за другим, как гаснут свечи на ветру. Партии требовались лишь подпевалы. И уже наметились контуры грандиозных расправ в костедробилках ГУЛАГа, они стали нарастать с каждым годом — и индивидуальные, и коллективные.

Писательство стало зоной риска, с широким спектром опасностей и невзгод. Кому повезло умереть своей смертью, «вовремя умереть» — таких было немного. Поэт Иван Елагин, успевший убежать из СССР, писал: