Нора Адамян - Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]

• Название: Трое под одной крышей [Повесть, рассказы]
• Автор: Нора Адамян
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1981

Рассказы, вошедшие в книгу Н. Адамян, составляют вдумчивое и правдивое повествование об обыкновенных, на первый взгляд, людях, будничных ситуациях, о бытовых или семейных конфликтах, которые, при всей их кажущейся незначительности, играют весьма важную роль в каждой отдельной человеческой судьбе.

Н. Адамян прекрасно знает своих героев. Рассказывая о них, она то снисходительно улыбается, то сдержанно негодует, неизменно убеждая читателя в своей правоте.

---

Пять девочек выжидающе молчали, а я не удержалась:

— Женщина — одна из движущих сил революции.

Дяденька Степанчиков посмотрел на меня озадаченно и сердито.

У Маньки оказалась мгновенная реакция:

— Ты ее не слушай, дяденька, ты подписывай, подписывай, она себя хочет очень умной показать.

— Докторова? — спросил дяденька.

Он подписал всем, кроме меня.

— Докторовой не подпишу. Она городская, пускай за нее городские ручаются.

— Съела? И поделом! — сказала Манька, когда мы вышли от Степанчикова.

Дома я плакала. Мой добрый, мягкий отец предлагал мне различные варианты: подождать до осени и стать комсомолкой в своей школе; вызвался добыть поручительство у главного геолога острова; брался поговорить с дяденькой Степанчиковым. Но я отмела все его советы и предложения.

Упрямая и нетерпеливая с детства, «вынь да положь», как говорила моя няня, я должна была настоять на своем и вступить в комсомол в тот же день и час, как мои сверстницы на острове.

Для этого я поехала в город. Оттуда я собиралась привезти такое поручительство, которое посрамило бы дяденьку Степанчикова.

День был баркасный. И хотя по морю бежали белые барашки, что предвещало качку, это меня не остановило.

Планы мои простирались далеко.

В этом году в наш город для создания русской секции Азербайджанской ассоциации пролетарских писателей приехал из Москвы поэт Михаил Юрин. Зимой я посещала литературные кружки города и на одном из заседаний познакомилась с Юриным. Осмелев, я дала ему тетрадку со своими стихами. Он отозвался о них довольно лестно, посоветовал учиться у Жарова и Безыменского и не слишком увлекаться Есениным. С тех пор мы стали друзьями. Я понимала, что Юрин считает меня студенткой университета, но не разубеждала его.

Застала я Михаила Юрина во дворце «Исмаилие», где помещалась резиденция АЗАППа. Повертев в руках мое заявление, он посмотрел на меня, высоко подняв едва намеченные брови:

— Так сколько же тебе лет?

И, оглядев меня, одетую по-летнему в голубое сатиновое платье, в сандалиях на босу ногу, черную как арапчонок, засмеялся:

— Теперь и сам вижу. А зимой — фу-ты ну-ты! — на барышню тянула.

Он написал, что я подаю надежды в литературе, серьезна и достойна быть членом Коммунистического союза молодежи. Я попросила, чтобы он проставил перед своей подписью: «Поэт». Он выполнил и эту просьбу.

Снова ночь в городской квартире, бессонница от страха опоздать, пристань в конце бульвара, баркас, Апшеронский маяк и милые сердцу вагонетки.

Благостная и кроткая, я принесла поручительство Венечке Грушину. Прочитав, он спросил:

— Это тот самый Юрин, что в газетах стихи печатает?

— Да, конечно.

— Этот поэт лично вам знакомый?

— А как же, — скромно ответила я, — мы с ним встречаемся в одних и тех же поэтических кружках.

— Выходит, вы тоже умеете стихи сочинять?

Я только усмехнулась в ответ.

Вечером нас принимали в комсомол. Строгих вопросов не задавали никому, а биографии наши были такие еще коротенькие, что рассказывали мы их недолго.

Когда товарищ Грушин прочел поручительство поэта Михаила Юрина, я не удержалась и взглянула на Маньку. Она пренебрежительно передернула плечами, но я знала, что это была минута моего торжества.

— И сама умеет сочинять стихи, — добавил Венечка, оторвавшись от бумаги.

— Да уж знаем! — в сердцах отозвалась Манька.

Все произошло буднично. Мне чего-то не хватало.

Подъем духа был большой, энергия появилась необычайная, а истратить ее было некуда. Предстояло всего только обычное вечернее гулянье по центральной асфальтовой дорожке. И когда мы после собрания гурьбой высыпали на эту дорожку, мне захотелось отметить этот день чем-нибудь героическим. Но что можно было сделать на маленьком острове?

По ярко освещенной полоске взад и вперед прогуливались взрослые девушки. Их кавалеры шли следом и наигрывали на балалайках «Светит месяц».

Вокруг за домами стояла черная ночь, степь, а за ней тихо ворчащее море.

И меня осенила идея.

— У кого хватит смелости пойти сейчас на кладбище?

Все замолчали — так страшен и дик был мой вопрос.

— Уж, думаю, такого храбреца не найдется, — сказала Манька.

— Неужели не найдется?

Я посмотрела на нашего секретаря, на Венечку Грушина, которого с сегодняшнего дня имела право запросто называть на «ты».

— На кладбище ночью даже я не пошел бы, — честно ответил он.

— А я пойду.

— Опять ты фасонишь и врешь…

— Ждите меня тут, — с вызовом сказала я.

Девчонки деланно засмеялись — выставлялись перед Венечкой Грушиным.

— Постоишь в степи и вернешься…

— Я венок принесу с могилы Селезнева.

— Ох, держите меня, падаю! — запрокинулась назад Манька.

Я резко повернулась и пошла. Кладбище было в центре острова, примерно в полутора километрах от жилой части. Когда кончилась асфальтовая дорожка, я побежала по степи. Глаза мои привыкали к ночи, и я различала тропинку, по которой неделю назад мы пронесли гроб Васи Селезнева — комсомольца, убитого неразряженным кабелем.

Нервное возбуждение несло меня по этой тропинке с такой быстротой, что я, наверное, могла бы побить рекорд по бегу. Белесый ковыль клонился в ту сторону, куда я бежала. Я немного замедлила темп у небольших грязевых вулканчиков, в которых день и ночь шла напряженная торопливая работа. Вулканчики грозно квакали и давились грязью. Я бывала здесь много раз, но никогда они не разговаривали так громко, как в эту ночь.

Кладбище стояло на пригорке. Небогатое, без пышных памятников, с деревянными крестами и решетками, сделанными из металлических отходов нефтяного оборудования.

Было пронизывающе жутко от царившей тут тишины. Шум моря, постоянно слышный на острове, сюда не доносился. Впервые в жизни я ощутила дыхание будущего вечного одиночества и почувствовала счастье от того, что впереди у меня нескончаемо много принадлежащих мне лет.

Могила Васи Селезнева пышно выделялась грудой еще не помятых бумажных цветов.

Я сняла один венок в полном убеждении, что совершаю героический поступок.

Они ждали меня возле клуба, уверенные в том, что я отсиделась где-нибудь за домами.

Я шла с торжеством человека, преодолевшего трудности. Став комсомолкой, я сразу же активно выступила против суеверия и невежества.

Но мои товарищи отшатнулись от меня с паническим, заражающим друг друга страхом. Я не могла подойти к ним. Они убегали гурьбой, скучившись как овцы.

— Чего вы боитесь? — кричала я. — Вы же теперь комсомолки! Вы не должны верить в загробную жизнь!

Храбрее всех оказалась Манька. Она вступила в разговор со мной. Но — издали:

— А с могилы ничего уносить нельзя. Он теперь будет к тебе являться.

— Глупости это!

— Ну да, ты одна умная! Вот теперь отнеси венок обратно, а то мы с тобой водиться не станем.

— И не нуждаюсь, — сказала я.

Венок я бросила в море. Наутро одна из девочек, забежав к нам, нанесла мне последний удар. Она сообщила, что Венечка Грушин сказал про мой героический поступок:

— Дуракам закон не писан.

* * *

В свою последнюю школьную зиму я с увлечением ходила на литературные вечера и диспуты.

Их в ту пору было много: «Каким должен быть комсомолец», «О современном театре», «О поэзии».

Приезжали в Баку Маяковский, молодые Жаров, Безыменский и Уткин, поэт Василий Каменский читал стихи и играл на баяне. Из азербайджанских писателей чаще всех на наши занятия приходил в те времена еще совсем юный Сулейман Рустам. Помню, его уже тогда называли «Золотое перо».

Я вечеров не пропускала. Посещала городские залы и рабочие клубы. Под конец пребывания московских поэтов в нашем городе знала наизусть всю жаровскую «Гармонь», «Повесть о рыжем Мотэле» Уткина и «Емельяна Пугачева» Каменского. Неделя была заполнена ожиданием очередного вечера. Математика в школе запущена навсегда и непоправимо. Тетрадь с собственными стихами пополнялась с каждым днем.

На очередном заседании русской секции поэт Тарасов поучал:

— Задумайтесь, почему получила такое распространение песня «Кирпичики»? Потому, что в ней спаяно личное с общественным. Воедино связан рост страны с судьбами героев. В этом главная причина ее популярности. Вот о чем надо думать поэтам.

Это утверждение окрыляло на немедленный отклик:

Гремит ритмично молот,
Я в хоре с ним пою.
Пою о том, что молод,
Гудит завод, и молот
Кричит в пространство: «Бью!»

Вот это и нечто подобное стали писать молодые поэты.

Мы подвергались противоречивым влияниям. В литературном кружке университета неофициально возник семинар, которым руководил Федор Николаевич Барановский. Он читал нам свои стихи: