Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

• Название: Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
• Автор: Наталья Иванова
• Издательство: «Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ"»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2003
• ISBN: 5-86789-117-8

Книгу известного литературного критика Натальи Борисовны Ивановой составили очерки о литературе последних лет. Рассказывая о движении и взаимодействии различных литературных сил автор выявляет линии развития русской словесности после обретения ею бесцензурной свободы. Размышления критика вписаны в хронику современной литературной и общественной жизни, в конкретный общекультурный контекст конца XX — начала XXI веков. Книга насыщена как известными, так и мало знакомыми именами и фактами литературной и общественной жизни. Среди персонажей книги такие классики русской литературы, как В. Астафьев, Д. Солженицын, В. Маканин, а также ставшие известными только к концу XX пека писатели Д. Пригон, Т. Толстая, Э. Лимонов и многие другие. Автору книги удалось показать развитие современной словесности в непростое и полное конфликтов и противоречий время, осмыслить путь нашей литературы в контексте глобальных политических перемен в нашей стране.

---

Программа-максимум — действительно на целую культурную эпоху.

Которая — впереди.

Несмотря на все слова Вик. Ерофеева о «нехватке» энергии, «остывании» литературы, ее «энтропии», от чего она «подохнет под забором».

Знаете, что мне все это напоминает?

Анекдот о старом генерале, потрясенном известием о сексуальном контакте кухарки с пожарным.

Голубчик! Неужели?..

Глава III ПЕРСОНАЖИ

Предуведомление третье

На самом деле персоносфера книги намного шире данного раздела и охватывает не менее полутора сотен действующих лиц современной русской словесности. Начиная с первой страницы и до последней возникают, уходят в тень, вновь появляются и исчезают персоны и персонажи разной степени литературной приближенности к автору этой книги. (Приближенности в том смысле, что интересны они мне — не обязательно положительно.)

Здесь собраны лишь те, к кому по тем или иным причинам приникало мое сознание индивидуально. Выходила книга, о которой… или я придумывала новую серию для издательства и обосновывала свой выбор… или хотела обратить внимание читающей публики и коллег-профессионалов.

Ярость слова Виктор Астафьев. Прокляты и убиты

Виктор Астафьев прожил сосредоточенную, плодотворную (пятнадцать томов! писали, не гуляли), но в то же время неспокойную, конфликтную жизнь в литературе. Менял свои идейные предпочтения и вкусы. Пробивался к свету с самой низкой точки — с голой почвы, на которой ничего не было для него построено. Сиротство, бродяжничество, заполярный детдом. Ремеслуха. Солдат, шофер, связист это война. Вечерняя школа. Газета… Он все построил сам: создал, выстроил, вытянул к небу свой дом и насадил свой книжный сад. Несмотря на мрак и безысходность той судьбы, которая уже была ему предуготована обстоятельствами существования, где пропасть, спиться, сойти с круга было проще и закономернее всего. Жизнь и труд Астафьева — это сопротивление. Все им сделанное сделано вопреки уготованному ему жизнью «проекту».

Характер Астафьева и человеческий, и литературный — протестный. Против: лакировочной и облегченной беллетристики о войне. Против: провинциальной клаустрофобии. Против: столичной спесивости и снобизма. За: правду о прожитом. За: неразрывную связь — нет, не связь, нерушимое единство человека с природой. За: одухотворение сердца, радость каждому проблеску красоты.

Жестокий писатель: нет для него героики (в привычном понимании) на войне, а есть полный разрыв со стереотипами и клише «военной прозы».

Бескомпромиссный писатель: не нуждается ни в чем, кроме как в выражении собственной мысли. Никаких «групповых» пристрастий. Ни по теме, ни по стилю, ни по идее.

Одинокий писатель.

Очень русский писатель.

В прозе Астафьева, кроме самого искусства, поражает еще одно: преображение опыта через чувство. Казалось бы, при таком страшном военном (и вообще жизненном) опыте эмоции должны были перегореть, оставив холодный пепел, а слово должно было стать отстраненным, дистанцированным. Иначе сердце автора не выдержит. Но у Астафьева все по-другому, все иначе, не так, как ожидаешь; он опровергает все вероятные проекции своего развития. Эмоциональная включенность автора в свое произведение максимальна, и именно поэтому, вступая в мир Астафьева, оказываешься сразу же посредине действий, событий, ощущений. Астафьев свой опыт как бы настаивал на времени целыми десятилетиями кружа и возвращаясь, повышая крепость, «градус» воздействия своего слова на читателей.

И гнев, и смех, и страх, и горе, и сострадание — все перемешано, потому что все внутри писателя было проклято и убито, но своим талантом он заставил проклятых и убитых восстать — через свой голос.

Нет равнодушных к такой прозе.

Есть — злые, даже злобные: а что это он городит про патриота, советского солдата? клевещет на нашу армию? на генералов? на товарища Сталина?

Есть — понимающие, оплакивающие вместе с автором безвременно потерявших жизнь.

Есть — приникающие к такой некомфортной прозе, дабы напитаться ее энергией, энергией сопротивления безвременной смерти. Смерти — не итога (увы, закономерного) жизни, а ее, жизни, искажения. Насилия.

Что такое — эта книга? Это не апокалипсис, который будет. Это апокалипсис, который уже произошел. Если в настоящем Апокалипсисе высказаны видения как пророчества, то у Астафьева — пророчество в «обратной перспективе», в прошлом. Запись уже случившегося — с библейским накалом. Где мы сейчас? Неужели люди прошли через такое? И астафьевский мат, «низ» и грязь жизни, самое дно ее никак не отменяют высоты преодоления. Грязью — грязь поправ. Смертью — смерть.

Произнесем неизбежные, банальные, но единственные слова: для настоящей литературы смерти нет. С уходом Виктора Петровича Астафьева из жизни не прервалось его присутствие в русской словесности.

Сквозь ненависть Фридрих Горенштейн. Псалом. Роман-размышление о четырех казнях Господних

Горенштейн — редкий образец абсолютно самостоятельного литературного пути. Его — по утяжеленному почти до материального веса письму — не спутаешь ни с одним из его современников но русской прозе сего дня. Его письмо пропитано смысловыми оттенками, настояно на текстах святых книг, украшено тщательно отобранной устной речью. Слово в прозе Горенштейна никуда не спешит, движется неторопливо, но достигает своей цели с особой точностью. Это слово не столько информирующее, сообщающее о развитии сюжетов, сколько взывающее и взыскующее — требовательно взыскующее с героев его книг и всерьез взывающее к читателю, к его размышлению и пониманию.

Читая роман Фридриха Горенштейна «Псалом», испытываешь чувство погружения — виток за витком — в особое, затягивающее пространство. В воронку, одним словом. И затягивает читателя Горенштейн туда, куда на самом деле ни попасть, ни выбраться без помощи автора невозможно — внутрь библейского преображения кровоточащей истории XX века.

«Да, шумно и суетливо на земле, — говорится в начале книги.

— Но чем выше к небу, тем все более стихает шум, и чем ближе к Господу, тем менее жалко людей. Вот почему Господь, чтоб пожалеть человека, шлет на землю своих посланцев». Посланец по имени Дан — сквозной герой романа Горенштейна. Дан, Дан Яковлевич, подросток, юноша, мужчина, старик, ему же дано автором — вполне полемически — и имя Антихрист, — жалеет людей. Но — и отвечает казнью за причиненное невинным зло. Кстати, Антихрист у Горенштейна — отнюдь не враг Христа, не тот Антихрист, которым «балуются мистики-модернисты» (вспомним начало века), называющие его Творцом и ставящие Демона выше Бога. Антихрист у Горенштейна «вместе с Братом своим делает Божье», помощник Христа, только с другой стороны…

Роман разбит автором на пять частей, повествование в которых становится притчеобразным. Сила исторических обстоятельств мощно преображает и трагически сливает воедино человеческие судьбы. «Притча о потерянном брате» в этом ряду — первая.

1933 год, голод. Страшный голод. Нищенство голодающих детей — единственная возможность хоть как-то выжить. Чайная колхоза «Красный пахарь», единственная роскошь которой — леденцы или горстка семечек. Но всем нищим не подашь, да и бдительность проявлять необходимо. Злобится бригадир на еврейского юношу, подавшего голодной русской девочке кусочек хлеба. Эмоция Дана — «несдержанность чувств» — причиною имеет тоску но дому своему, которая, как пишет Горенштейн, «была свежа, как недавно вырытая могила». Человек в несчастье своем откликается на беду и несчастье другого: в этом и есть живая иудео-христианская мораль, по-своему единая, несмотря на все различия ветхо- и новозаветной веры. Человек помогает человеку вне зависимости от цвета волос и формы носа, вне зависимости от состава крови и происхождения; а если человек — враг человеку, тогда что-то страшное просыпается в глазах Дана, и через него приходит наказание нечестивцу.

Вместо того чтобы просто по-человечески пожалеть детей или — хотя бы — остаться к ним равнодушным, бригадир учиняет форменный допрос, а затем и начинает преследование: «Мотай в сельсовет, звони <…> уполномоченному ГПУ…» Многих преследовал в своей жизни бригадир — и деникинцев, и петлюровцев, и кулаков, теперь дошло и до нищих детей. Да еще тех, которых со двора сама мать выгнала в люди, понимая, что дома девочка Мария, ее братик Вася, еще меньший Жорик погибнут наверняка и намного быстрее. Много написано об организованном партией голоде на Украине 30-х годов, многое нами прочитано, но страницы Горенштейна прожигают описанием детского простодушия в этом ужасающем народном горе, детского простодушия и взрослого обмана, изворотливости, подлости и скотского предательства. Через тяготы и приключения проходит Мария, теряя по дороге своих родных и обретая помощь оттуда, откуда и ждать-то ее было невозможно.