Юрий Невский - В сторожке, в парке, в черном сейфе

• Название: В сторожке, в парке, в черном сейфе
• Автор: Юрий Невский
• Жанр: Научная Фантастика

---

Невский Юрий В сторожке, в парке, в черном сейфе

Юрий НЕВСКИЙ

В СТОРОЖКЕ, В ПАРКЕ, В ЧЕРНОМ СЕЙФЕ...

Фантастический рассказ

Я не был членом Правительства. Я хорошо помню. Я дружил с капитаном Арсаланом Ринчиновым. Он был в отставке из другой эпохи и работал у нас электронщиком, за спиной клубилось тишайшее безмолвие тридцати прыжков в Абсолютное Не... Но на защитной куртке еще был виден полустертый номер "девять". В мочке левого уха он носил серебряную радиоклипсу - знак особой надежности. Обычно он слушал по ней виолончельную музыку.

Я хорошо помню, я помню несколько раз, что смерть пролетала мимо она попала в "девятку". Кто мог знать, зачем у капитана на защитной куртке, на спине, выбит этот полустертый порядковый номер? Как может защитить защитная куртка, если она пронумерована, будто специально для кого обрывком мишени, да еще черно-желтого резкого обозначения? Она пролетела мимо - поколебала пламя наших свечей и улыбок: у кого-то перегорели лампочки и приборы, у кого-то засвечены лучшие кадры с тещей, сломались "молнии" на дорожных саквояжах, перекипел кофе, случились преждевременные роды, а может быть, кто-то просто прикрыл форточку, распахнутую случайным сквозняком... Она была среди нас - говорили ли мы полушепотом или судорожно смеялись в кафе, прикуривая бесконечные сигареты, неразборчиво признавались в любви осенним шапочкам случайных попутчиц в полночи грохочущих поездов или по сто раз обламывали спички, зажигая все свечи в Храме Падающих Свеч (вблизи вечной лихорадки Ракетопарка-1). Магнитофоны, работающие на "запись", уловили в то время неясную тонкогорлую песнь бессмертника, один синти-саксафонист говорил мне, что как раз тогда сгорело у него четыре синти-сакса, прежде чем он изобразил нечто, отдаленно напоминающее "Стразтиз" Ч. Маркера. Все, все было у нас наперекосяк! Один биг-прыгатель "Синий протест" - как прыгнул! задрейфовал, свернул с курса, скукожился в пространстве...

Два Космоса лежали передо мной, два Космоса: белый и синий. И если белый - это молчаливый бегун от инфаркта трусцой... (радостно быть мне обманутым первым снегом) - то синий? - ...это когда между ней и Августом ничего нет, она плывет по августовской воде... Но я понял их предназначение: мое прошлое и будущее - выдавил из тюбиков белила цинковые и ультрамарин, разбросал географические карты с разновеликой глыбью морей и новобрачной белизной простынок неопознанных континентов, перечитал заново белые стихи в синей обложке ночи, стряхнул с сигарет великих снежных равнин, тоской замкнувших горло, белоснежный пепел чаек в лазоревую майолику океана... - да и перевил это всетаинственной лентой Мебиуса, ей же и подвязал волосы китайской косицей, чтобы по технике безопасности не выбивались из-под термической каски.

...ты говоришь, что я пытал пространство, ушел за горизонт вслед

за серым портфелем агента Госстраха - Крысолова, извлекающего

тонкогорлую песнь бессмертника? что я брел наизусть тридцать

километров от трактора, от всех этих сигнализейшен - спешил, что

только через сутки меня в бреду и рвоте обнаружила поисковая группа

вертолетов? - да, в черную вену пустыни, в рубчатый желудок песков...

а знаешь ли ты, что у меня образовалась ужасная рвота, я блевал

целыми кусками Времени? из меня извергались проклятые пространства,

события, эпохи... ну, потом, все эти крючки, квадратики, колесики,

пружинки, минутки, секундочки, травинки, муравьишки... это - Время

блевать, да? ты протягиваешь мне руки через мраморное отчуждение

утреннего столика кафе, но тебе не надо... знать, что там была только

грязная мыльная пена и отовсюду падали, зачарованно кружась, бритые

чайки и подержанные корейские велосипеды, только чайки и

велосипеды... - нет, дорогая, не все так просто! это орбитальный сон,

что?! орбитальный сон, я говорю: С! - О! - Н!.. а? да, да, я слышу,

говорите громче, алле-о?!.. дайте мне комнату с серым потолком с

запада на север, алле-о! - ну что ж, пожалуй, я пойду, дорогая,

оставляя тебя в этом каменном кафе... привет! на этом заканчиваю свое

письмо, передавай приветы всем нашим близким и знакомым, всего тебе

наилучшего... целую, конечно!

Да, так было, эпоха всех Свершений, мы ломились в самую глубь плато Хурамчир. Мы делали дорогу, мы были первыми, мы глотали пространство, просто упивались им... За нами, параболически сходя на нет у горизонта, млечно дымилась стальная и бетонная магистраль. Где-то там по сто в ряд гудели и рвались, мчались и лопались автомобили. Рыдали от счастья красивые женщины, захлебывались в слезах и умирали. Росли беспричинные дети. Правительство башляло деньги лопатой. Я очень любил наш трактор. Жизнь меня не печалила. Впереди только ненасытный зной и суриковые горы. Плато Хурамчир. Я работал на раздаче-загрузке в автоматической столовой. В другое время бродил по темным переходам, гоняя вверх и вниз на лифте, купался в бассейнчике с прохладной водой или слушал маленькие человечьи истории, если кому поболтать захотелось. Вообще-то я придумывал разные там секреты, чтобы люди подолгу вдали от дома не сатанели от автоматической еды. Капитану Арсалану я всегда заряжал на две-три бутылочки побольше его любимого соусированного пивка. Я хотел бы прожить его походку и взгляды, его руки, особенно - как он держит голову. Может, в том и отгадка, что там - в Абсолютном Не..? Ведь не говорят и не пишут в учебниках. Вообще, никто не знает. Прыжки в Абсолютное Не... закрыли. Я бы хотел написать с него портрет. Задание в школе на лето - "типаж в интерьере". Это капитан Арсалан сидит во всегдашнем своем шезлонге в интерьере плато Хурамчир в своей заслуженной куртке, с оптическим дальнобоем на коленях, смотрит вдаль на суриковые горы. "Постигший Тишину" - так бы я его назвал.

Однажды я попросил у него примерить себе радиоклипсу: там жила тишина, маленький Дацан тишины... Богомольные травы клонились под тайным причастием ветра, серебристо держала Луну ковыльная стража, тонкогорлую песнь выводил бессмертник. Там жили и лошади: волооко стекали туманы с их грив, переговаривалась хрустом осыпь камешков под стертыми копытами, медно плескались кольца сбруи. И птицы: ночная омутная глыбь скрипела и терлась о шероховатость их крыл. Там... кривая Стена рубанула коростой полосующего удара самое сердце глубиной Азии, под ней ничком жил человек-трава с болью и гудением во всем позвоночнике - из него росла прямая и твердая стрела с шелестением желтых буддистских ленточек на вечном сквозняке проклюнутого азиатского сердца... Вот что я узнал. И с сожалением отдал радиоклипсу.

Обычно я писал пейзажи, маленькие картонки пейзажиков, расположившись подле монументальной гусеницы нашего трактора: тент, мольберт, стульчик, коробки с красками, столик с журналами и альбомами - люблю я рисовать, а во время размышлений полистать литературу, посмотреть работы мастеров или старые фотографии. Люблю к тому же попивать брусничный морс с планеты Капель - эдакие причуды... На выходные все улетели по домам, было спокойно, капитан Арсалан дежурил, и я остался вместе с ним. По привычке он дремал, весь распространившись в биосенсорном шезлонге, вместо предполагаемого дальнобоя баюкал в ладонях бутылочку любимого пивка "Маркет" и на суриковые горы не смотрел. Я смотрел и рисовал закаты, а они были дремучие, обморочные какие-то закаты: вакханалия убийственно-багрового и багрового цвета. Больше ничего. Тревожно. Горы тогда становились горчишными.

Работалось мне покойно и споро, искоса я выхватывал куски сна капитана, помечал их карандашиком для своей вселетней картины. Особенно мне было отрадно попивать морс, ведь он с планеты Капель, а там, говорят, брусничники по грудь и спелые охапки ягод собирают поющие девушки в разноцветных индейских повязках на волосах. Как раз туда и преобразовалась одна моя хорошая знакомая, с которой я только и собирался задружить как художник с художником... Может, в этом греющем душу напитке - тепло и ласка и ее верных рук? Я, кажется, вполне прилично передал всю эту массу давящего пространства и то, что мы черт знает когда доберемся до всего этого беспредела. Но это показалось чересчур напыщенным, до того просторным и одичалым: распахнутая пустынность, крутолобые лики гор, тяжелые приливы заката... Я подрисовал на одном из горбатящихся холмов маленькую, злую и напряженную фигурку всадника на взъерошенной лошаденке. Железной скобкой впившись в ветряные дали, он смотрел миры: разведчик, впередсмотрящий, гонец... Стало просто и сурово, как в шахматах - он предназначенно заполнил клетку пространства давно решенной комбинации. Откинувшись самым вальяжным мэтром, я небрежно перелистывал любимые журналы. Морс терпко и влажно туманил мои воспоминания обещанием еще несбывшихся рук... Это все дурацкая картина сводила с ума, одного древне-заслуженного художника: "Сбор брусничного урожая на планете Капель", что издавна своей незабвенной помпезностью украшала якобы вестибюль нашей школы, то-то и мнится мне все, то-то и помнится...