Сергей Казменко - Китеж. Сборник фантастики

• Название: Китеж. Сборник фантастики
• Автор: Сергей Казменко
• Издательство: НТПО “Борей”
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1992
• ISBN: 5-7187-0037-0

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ!

Вы держите в руках первый выпуск сборника “Китеж”, который открывает новую серию фантастики. Насколько часто и регулярно будут выходить “Китежи” в свет, зависит только от Вашего интереса.

Обещаем, что в “Китежах” Вы найдете лучшие произведения всех направлений отечественной фантастики — как начинающих, так и маститых писателей; наиболее интересные переводы англо-американской фантастики; статьи о фантастической литературе и кинематографе. Мы старались богато иллюстрировать серию, снабдить ее необычным и тщательно продуманным оформлением. Как удалось реализовать все эти задумки, судить Вам.

Надеемся, что сборники фантастики “Китеж” найдут своего постоянного читателя в наше непростое время.

Серийные сборники фантастики “Китеж” будут знакомить читателей с лучшими образцами отечественной и зарубежной фантастической прозы, поэзии, критики. Богато иллюстрированы, обладают оригинальным оформлением.

СОДЕРЖАНИЕ:

РАДУГА МИРОВ

Сергей Казменко — Напрягите воображение

Андрей Кужела — Старые друзья

Борис Зеленский — Дар речи

Андрей Карапетян — Рыжий

Павел Молитвин — Осы

Игорь Смирнов — Моряна

КРЫЛЬЯ ИКАРА

Сергей Вольский — Четвертое измерение

Ирина Малярова — Кусочек океана

Ирина Малярова — “А это ведь еще…”

Татьяна Савельева — Причал

Андрей Карапетян — “Потоки неземного света…”

РАЗРЕШИТЕ ПРЕДСТАВИТЬСЯ

Леонид Смирнов — Демон “Кеплера”

Игорь Кремнев — Подарок “Мечты”

МИРЫ ЛЮДЕЙ

Андрей Курков — Не приведи меня в Кенгаракс!

СЕЗАМ, ОТВОРИСЬ!

Ричард Мэфсон — Монтаж. (Перевод М.Гилинского)

Айзек Азимов — Конфликт, которого можно избежать. (Перевод П.Киракозова)

Теодор Старджон — Дом с привидениями. (Перевод И.Кошкина)

Роберт Шекли — Чудовища. (Перевод И.Петрушкина)

ПАРАД ПЛАНЕТ

Алина Лихачева — Привет с Марса

ПОЛИГОН ИДЕЙ

Песах Амнуэль — Патентный фонд фантастики

© “Китеж”, 1991

© Евгений Шилов, дизайн, 1991

Санкт-Петербург, 1992

---

Семенов снова копошил пальцем в пачке “Беломора”, докапывался до очередной согнутой и потрошеной папироски. Он ссутулился и насупился теперь. Видимо, устал, видимо, история эта выматывала его и посейчас. Я не знаю, кто из них пятерых первый почувствовал физическое отвращение. Как мне показалось из дальнейшего рассказа рыжего Семенова, первым был исполкомовский Орлов. Этот Орлов так и остался у них на отшибе, так и не соединился с ними по-настоящему то ли из-за жены, то ли по другой причине; он послушно включался в общий ход мыслей, добросовестно думал и представлял, но всегда какое-то темное пятнышко оставалось в его мозгу, душу свою он всегда аккуратно и незаметно запихивал в черную эту дыру — нет, не из-за жены все-таки жалел, видимо, свою душу, упорно и вежливо сберегал для себя. Ему-то и ударила, первому из всех, в нос физиология и внутренности других, доселе неведомых ему людей.

Моему соседу Федору, безусловно, было плевать на кишки и болячки всех пятерых вместе взятых. Его подкосило, его буквально сшибло с ног то, что коллективный разум на дух не переносил спиртного, и Федорову жажду отвергал как нечто несущественное и нелепое. Сосед Федор не понимал, мучился, могучая воля рыжего Семенова швыряла его дряблый мозг в непривычную, изнурительную деятельность — и сосед Федор барахтался, удивлялся и слабел без портвейна, без Райкиных оплеух и ругани. А Райка испуганно выла, сидя квашней на кровати, уговаривала его лечиться и наливала ласково коричневой бормотухи, слабо надеясь на выздоровление мужа.

— У нас ведь все общее стало, ты понял, — сипло бубнил Семенов. — Все-все, но только взаправду, а не как в кино! — строго добавил, взглянув и отвернувшись. — Не понарошку. Вот и не потянули мужики. Ты представь, у тебя жена — красавица и — твоя личная, целиком!.. И — на вот, еще вдруг четыре рыла вместе с тобой эту, ты понял, бабу облюбовывают. Ты вынесешь? Ни хрена ты не вынесешь, я тебе говорю! Вот и Витька-то Орлов не смог Ленку свою на всех поделить. Отпихнул всех, обособился, в норку все норовил шмыгнуть. Особенно когда у Федьки, у поганца, заиграло в организме… Потрогать он захотел чужую, ты понял, замест Райки своей, гад! А Орлова вовсе дергать начало с этого. Похабень, конечно. Федька — он вообще-то хороший мужик… Нет, серьезно — добрый… так сказать — бесхитростный… вот у него и заиграло по простоте… Нда… Сейчас противно вспоминать даже. Я тогда навалился на Федькину дурь, придавил. Обошлось… Но тогда, видать, и я отделяться начал — с того момента. Испугался, что кончится все из-за дури, и задавил дурь-то. И стал тогда, ты понял, вроде как организатором, тянул их, дураков слюнявых, друг к дружке… из-за этого и сам отделяться начал.

По словам Семенова, главную работу начал “профессор”, тот самый Чурпаковский из областного педа. Он очень умело и плавно направил на физику коллективный разум всех пятерых. Рыжий Семенов в восторге ревел на весь двор:

— Атмосферная турбулентность во множественно-импульсных полях!.. Турбулентность — ты понял!.. И пределы сходимости!.. Ох, как мы работали, как мы соображали. Тут вокруг чего-то суетится, бегает, бабы всякие тарахтят — все мужики-то семейные, я один в разводе три года как… Ну вот… А мы значит — ноль внимания, у нас — работа! И главное ж — вместе, ты понял! Такое мы тогда завернули!.. Пропади все пропадом!.. Да-а… Ты думаешь, дурак я, чурка необструганная? Так ведь думаешь? Ну признайсь? Только у каждого, ты понял, мозга есть, у каждого! А если вместе мозги-то слепить — вот тогда самая работа и пойдет! Самая работа и будет тогда… Во-о! Эх ты, пресвятая богородица! Не вышло у нас. Разнесло-понесло грешных. И что ты думаешь — ведь профессор туда же, нудить начал. Ему бы сам бог велел думать и радоваться, козлу. Сволочь! Плюнули мы тогда и на евойную диссертацию, и на физику вообще. Главное это — философия и общее естествознание, ты понял! Он и завопил. О свободе вопить начал. “Мою личность, — вопит, — угнетаете! Где же свобода индивидуальности!”

Рыжий Семенов ухмыльнулся неопределенно, оглянулся вокруг.

— Дурак он был, профессор-то наш, под себя греб. Все интересное запоминал, как хомячок прям, ты понял, щеки раздует и бегит закапывать. Я его жалел поначалу — интеллигенция все ж таки…

— А вот ты, — он пихнул меня в плечо, — ты знаешь, чего в жизни главное? Вот — главное самое, чего? А-а-а!.. — Он откинулся и прищурил свои опухшие глаза. — Ясность, понял! Самое наиглавнейшее — это ясность во всем! Так у нас с мужиками тогда ясность была. Людьми себя чувствовали.

А потом — не приведи господи, началось! У Федьки — дурь за дурью, портвейна хочет, на бабу Витьки Орлова стойку делает! Ну, придавлю! Тут профессор заноет: “Свободы… Свободы…” Я ему, значит, толкую, козлу: “Кому твоя, ты понял, поганая свобода нужна? Кому твоя личность микроскопическая сгодиться может?” — говорю. Тут такие возможности, а он, зараза… А-а-а!.. Только с этим уладим, работать начнем: Полуянова понесет — у него, видишь, сантехника сворована и барыга на договоре ждет — реализовывать. “Я, — кричит, — деловой человек, я вы пустяки всякие думаете! Я из-за вас приварок потеряю! Давайте, — кричит, — вместе дела делать!” Гляжу — профессор поближе суется, да и Орлов интересуется — нос из норки показывает. А там, глядь, и тихоня этот, Орлов, заблажит — Федьке морду бить желает немедленно. Такое дерьмо из всех поперло! Все друг другу мешать начали, всем плохо, все ноют. А ведь больно. Ты что думаешь — просто так? Как, ты понял, молотком по темечку лупят! Хорошо — бабу ту, из пивнухи, к нам не притянуло. — Семенов пихнул меня так, что я чуть со скамейки не слетел. — Мы бы сдохли там все! Я бы сдох… это уж точно! А профессор нудит, скотина, про личность свою драгоценную. И нудит, ты понял, и нудит…

Ух, интеллигенты родимые, ух, умницы наши сиволапые, ох т-твою…! Свободу им!.. Я б им всем! Они, гады, все у нас разваливают, понял!.. А-а? Сам ты, понял!.. Журнальчики с голыми бабами!.. Импотенты!.. Ладно… Все ж таки мы работали. Работали, ты понял! Вместе. И далеко зашли ведь! Но главное — хорошо было всем, пока работали. Вместе, брат, когда — это, я тебе скажу, — лучше не надо! Не один ты на этом свете, душа твоя не мыкается, а все — на людях… Да-а-а… А потом опять, по новой все — чужая баба, свобода личности, барыга, премия за новую технику… — и по башке: бум! бум! бум! И опять я в темноте ихнюю дурь давлю…

Семенов затуманился вдруг что-то, задвигал усами, потух.

— Я, знаешь, — сказал он медленно, — чего сейчас подумал: давить их, наверно, не надо было? А? Ты понял, в таком деле давить нельзя, наверно!.. Дай папиросу, что ли… А — у меня есть… На, засмоли пшеничную… А?.. Эт мы “Беломор” так зовем… Хе-хе… Так вот, я говорю, давить нельзя было. По доброй воле надо вместе-то быть! А? А как, скажи, не давить?! Один профессор, трепло тряпошное, как начнет сыпать про индивидуальную неповторимость — я слов-то таких не знал никогда. У меня всю жизнь, ты понял, от таких разговоров вот здесь защемляется! Я и мог-то одно — давить дурь ихную и все. Ты понял? Да-а… А потом просыпаюсь как-то один! Один-один совсем. Стены вокруг, потолок… все рядышком, тупое все… и — ни души! Разнесло нас. Веришь — плакать стал. Сволочи были, козлы вонючие — а ведь как родные стали. И нету их. Ничего нету. Мысли в башке маленькие, как, понял, мыши. Сел на кровати — плачу! Не могу…

— Ну, что потом?..

— Потом на работу пошел. Отбрехался как-то за прогулы. Работал — как с похмела. А потом решил — пойду их всех обойду, сведу их, гадов, вместе… может, что и выйдет… Еще покурю… Хочешь пшеничную?.. Да что, свел, конечно. Витьке Орлову в рыло пришлось въехать, профессору, ты понял, чуть по очкам не засветил, свел все-таки. Постояли мы, постояли, поглядели друг на дружку — и так погано мне стало, глядючи! Смотрю — у мужиков морды тоже вкривь поехали. Плюнул я да ушел. И они тоже ушли. На том дело и кончилось.

Я сейчас пытаюсь вспомнить, что там было, — никак! Башка не ухватывает. Начинаю раскручивать сначала — нет, не сдюжить, пупок развязывается, одному — никак! Тут ведь, наверно, в чем дело: от сложения мозгов не простое увеличение получается, ты понял. Тут оно в качество переходит, вот. Хотя это и представить сейчас невозможно.

Семенов, сгорбившись, сидел на лавке и дергал изредка усами. А я пребывал в полной растерянности.

Показалась бабка Аринушкиных. Поправляя платок, она вышла из дома и подсела к старухам. В угловом окне пятого этажа блаженствовал в обнимку с колонкой Митька Персик.

— Послушайте-ка, Борис Адамович, а неужели у вас не осталось ничего?.. В смысле — записей там?.. Наверняка ведь вы писали чего-то?

— Да-а! — Семенов махнул рукой. — Пара листиков. Какие-то закорючки. Теперь не разобрать…

Он откинулся на спинку скамьи.

— Профессор писал много, помнится мне. Все писал, писал… Это тоже мешало, между прочим, понял! На себя работал, падла, хомяк хренов! Надо было думать, а он все писал… Но он ежели и поймет там чего, так ведь спрячет моментом. Там, понял ты, такие должны быть загибончики — форма “А” и три прапорщика у входа — это в минимуме! А ему — свобода личности дороже родной матери. А может, за границу рванет, продаст… Кто ж его теперь знает… Все это — мелочи, ты понял? Главное — не собрать теперь того, что было! Хожу вот, как дурак, по ихним дворам. А чего хожу — не знаю… Полуянов чего умочил тут, — всполошился вдруг Семенов, — не было, говорит, ничего! Тебе, говорит, все причудилось. Хотел в рыло дать — так пожалел по старой памяти. Да и чего теперь-то? Я и сам иной раз думаю — да нельзя ж мозгами объединиться, трудно ж проверить, правда? А?