Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман

• Название: Антисоветский роман
• Автор: Оуэн Мэтьюз
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-24854-2

Известный британский журналист Оуэн Мэтьюз — наполовину русский, и именно о своих русских корнях он написал эту книгу, ставшую мировым бестселлером и переведенную на 22 языка. Мэтьюз учился в Оксфорде, а после работал репортером в горячих точках — от Югославии до Ирака. Значительная часть его карьеры связана с Россией: он много писал о Чечне, работал в The Moscow Times, а ныне возглавляет московское бюро журнала Newsweek.

Рассказывая о драматичной судьбе трех поколений своей семьи, Мэтьюз делает особый акцент на необыкновенной истории любви его родителей. Их роман начался в 1963 году, когда отец Оуэна Мервин, приехавший из Оксфорда в Москву по студенческому обмену, влюбился в дочь расстрелянного в 37-м коммуниста, Людмилу. Советская система и всесильный КГБ разлучили влюбленных на целых шесть лет, но самоотверженный и неутомимый Мервин ценой огромных усилий и жертв добился триумфа — «антисоветская» любовь восторжествовала.

* * *

Не будь эта история документальной, она бы казалась чересчур фантастической.

Леонид Парфенов, журналист и телеведущий

Книга неожиданная, странная, написанная прозрачно и просто. В ней есть дыхание века. Есть маленькие человечки, которых перемалывает огромная страна. Перемалывает и не может перемолоть.

Николай Сванидзе, историк и телеведущий

Без сомнения, это одна из самых убедительных и захватывающих книг о России XX века. Купите ее, жадно прочитайте и отдайте друзьям. Не важно, насколько знакомы они с этой темой. В любом случае они будут благодарны.

The Moscow Times

Эта великолепная книга — одновременно волнующая повесть о любви, увлекательное расследование и настоящий «шпионский» роман. Три поколения русских людей выходят из тени забвения. Три поколения, в жизни которых воплотилась история столетия.

Télérama

Выдающаяся книга… Оуэн Мэтьюз пишет с необыкновенной живостью, но все же это техника не журналиста, а романиста — и при этом большого мастера.

Spectator

---

Так, сразу после пленума ЦК партии в феврале-марте 1937 года был исключен из партии каждый пятый секретарь ЦК компартии Украины. Прочтя об этом в «Правде», Бибиков должен был догадаться, что это лишь начало конца. И уже летом его ближайших сослуживцев стали вызывать в Москву, в НКВД, для допросов. Вернулись немногие.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, люди стали замкнутыми и настороженными: завидев издали знакомых и не желая вступать с ними в разговоры, спешили скрыться в доме, как пешеходы, застигнутые на улице грозой. Даже двенадцатилетняя Ленина заметила внезапное изменение общего настроения. Папа все чаще приходил домой угрюмым и утомленным, все реже шутил и играл с детьми. Привычная дружеская болтовня жен партийцев на лестничной площадке сменилась натянутым обменом приветствиями, после чего каждая спешила в свою квартиру. Можно представить, с каким облегчением Бибиков собирался на отдых в партийном санатории в Гаграх в июле 1937-го.

Серым декабрьским утром, сидя на казенном стуле в мрачном кабинете бывшего управления НКВД в Киеве, а ныне управления украинской Службы безопасности, я раскрыл обветшавшую коричневую папку.

В папке, разбухшей к этому моменту до 260 страниц, характерным для России образом тесно переплелись, неразрывно сплавились банальный служебный педантизм и глубокое человеческое страдание. Здесь все нанизано на одну нить — абсурдная мелочность прислужников карающего аппарата, с какой описывается изъятие комсомольского билета, браунинга и двадцати трех патронов к нему, путевки в пионерлагерь для Ленины, и потрясающее до глубины души длинное, написанное мелким судорожным почерком, покрытое кляксами признание, наверняка вырванное под пытками; официальное обвинение, подписанное генеральным прокурором Вышинским, и клочок бумаги с неразборчивой подписью, подтверждающей приведение смертного приговора в исполнение. Бумаги, формуляры, бланки, записки, расписки — вся эта дьявольская круговерть кошмарной, ненасытной бюрократии. Стопка бумаг — эквивалент одной человеческой жизни.

Первый документ в папке, столь же роковой, как и все последующие, это решение черниговской областной прокуратуры об аресте «Бориса Л. Бибикова, первого секретаря Черниговского обкома партии», по подозрению в принадлежности к «контрреволюционной троцкистской организации и участии в антисоветской деятельности». Прокуратура рекомендует на время следствия содержать Бибикова в заключении. В графе «отчество» стоит только буква Л., как если бы его данные были переписаны с листка человеком, который не знал Бибикова и его дело. В тот же день резолюция гражданской прокуратуры подтверждена распоряжением НКВД об аресте, которое, по мере того как бюрократическая машина набирала обороты, стала к 22 июля официальным ордером на арест, выданным местным прокурором. Офицеру Кошичурсину — или что-то в этом роде, так как фамилию его трудно разобрать из-за неряшливого почерка, — было поручено задержать Бибикова «в городе Чернигове». Это не удалось — Бибиков уже отбыл в Гагры. Наконец 27 июля оперативники НКВД отыскали его в санатории и доставили в черниговскую тюрьму НКВД.

О чем думал Бибиков, когда оказался за дверью камеры, перейдя от нормальной жизни к существованию узника, что он говорил — этого уже никто не узнает. Безусловно, ему было бы легче, если бы он ничего не сказал и безропотно подчинился, заранее считая себя погибшим. Но это не в его характере. Он был борцом и боролся за жизнь, не подозревая, что партия уже обрекла его на смерть. Как член партии, он должен был понимать, что ее всемогущей воле невозможно противостоять, — и все-таки мы знаем: по меньшей мере однажды он перестал ощущать себя членом партии и стал просто человеком, смело отказавшимся жить по лжи.

Александр Солженицын в эпопее «Архипелаг ГУЛАГ» пишет о том, каким одиноким и беспомощным чувствует себя человек в момент ареста, о его растерянности и недоумении, страхе и возмущении — все эти чувства испытывали сотни и сотни мужчин и женщин, которые в то лето до отказа заполнили тюрьмы Советского Союза. «На одинокую стесненную волю должен размозжающе навалиться весь аппарат, — пишет Солженицын. — Братья мои! Не осуждайте того, кто оказался слабым и признался в том, чего не совершал. Не будьте первыми, кто бросил в него камень!»

В своей повести «Крутой маршрут» Евгения Гинзбург приводит душераздирающие воспоминания о собственном аресте в период «чистки» и восемнадцати годах заключения и описывает зловещий конвейер НКВД, через который проходил каждый заключенный. Их непрерывно допрашивали сменяющиеся группы следователей, лишали пищи и сна, пытались воздействовать на их сознание высокопарными патриотическими речами, избивали и унижали до тех пор, пока они не подписывали вымышленные следователями признания или сами не писали их. Тех, кто не выдерживал и сдавался раньше других, сталкивали с более стойкими, чтобы сломить их упорство. Им говорили, что сопротивляться бесполезно, что признания одного из них достаточно, чтобы расстрелять остальных. Угрожали их женам и детям. Как ни странно, коммунистов можно было убедить подписать признание ради революции — этого же требует твоя партия! Ты выступаешь против партии? Подсадные утки подталкивали своих товарищей по камере признаться — ведь это единственный способ спасти твою жизнь и жизнь твоих родственников! Солженицын вспоминает, как убежденные коммунисты шептали своим единомышленникам в камерах: «Наш долг — поддерживать советское следствие. Обстановка — боевая. Мы сами виноваты: мы были слишком мягкотелы, и вот развелась эта гниль в стране. Идет жестокая тайная война. Вот и здесь мы окружены врагами…»

Оболганный, измученный, сжатый в тисках боли и растерянности, член партии Бибиков отказался подчиниться приказу партии и упрямо настаивал на своей невиновности. Но, как и большинство, в конце концов не выдержал и сломался.

Он подписал свое первое признание спустя девятнадцать дней после ареста. Удивительно, как долго он держался. Но все-таки малодушно признался в якобы совершенных им преступлениях против Советского Союза. В саботаже на заводе, в строительстве которого участвовал. В вербовке троцкистских агентов. В антигосударственной пропаганде. Он признал, что предал партию, которой посвятил свою жизнь. Его обвиняли ближайшее соратники, и он, в свою очередь, обвинял их. Все до одного двадцать пять партийцев, как и он, не устояли под пытками и согласились написать признание.

Признание Бибикова датировано 14 августа 1937 года. Эти его первые слова в папке — первый намек на человеческий голос среди сухой документации. Преступления, в которых он признается, так невероятны и неправдоподобны, что меня физически затошнило от того, как банальная приверженность букве закона резко перешла к гротескному языку кошмара.

Запись допроса.

Обвиняемый — Бибиков Борис Львович, 1903 года рождения. Бывший член партии.

Вопрос: В заявлении, собственноручно написанном вами сегодня, вы признали свое участие в контрреволюционной террористической организации. Кем, когда и при каких обстоятельствах вы были вовлечены в эту организацию?

Ответ: Я был завербован в контрреволюционную террористическую организацию в феврале 1934 года бывшим вторым секретарем Харьковского комитета партии Ильиным… Мы с ним часто встречались в ходе партийной работы. Во время наших встреч в 1934 году я выражал сомнения в правильности политики партии по вопросам сельского хозяйства, оплаты труда рабочих и так далее. В феврале 1934 года после заседания комитета Ильин пригласил меня в свой кабинет и сказал, что хочет откровенно поговорить со мной. Вот тогда он и предложил мне стать членом троцкистской организации.

Запись допроса была напечатана, и Бибиков подписался внизу страницы. В его почерке нет ключа к разгадке того, какие чувства он испытывал, ставя свою подпись.

Но одного признания было мало. Службисты НКВД требовали больше подробностей, больше имен, чтобы выполнить спущенную им разнарядку — количество врагов народа, которых они должны были обнаружить в каждом районе и области страны. Подобно сценаристам, стряпающим «мыльные» оперы с гротескно осложненным сюжетом, следователям приходилось напрягать весь свой изощренный во лжи ум, чтобы подтвердить вымыслы своих коллег, добавить к заговору новые сюжетные линии. Первое признание не принесло Бибикову передышки. Допросы продолжались. Но в какой-то миг что-то в нем восстало против этого извращенного вранья и ужаса, и он попытался выкарабкаться в мир здравого рассудка. Эти моменты неповиновения звучат сквозь тонкие лаконичные страницы дела, как немой крик.

Вопрос Федяеву, — читаю я запись его первой «очной ставки» с собратом-«конспиратором», бывшим первым секретарем Харьковского обкома партии. — Расскажите, что вам известно о Бибикове.