Эдгар Доктороу - Град Божий

• Название: Град Божий
• Автор: Эдгар Доктороу
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-011067-7

Перед вами - новый роман Эдгара Л. Доктороу. Роман, жанр которого определить практически невозможно. Интеллектуальный детектив? Современная нью-йоркская легенда? Притча о поиске Бога и смысла бытия? Или - нечто большее? Пусть каждый читатель решит это для себя сам!

---

объектив которой,

похожий на мехи аккордеона,

выдвигался вперед по двум направляющим штырям.

Рука ловко согнута в локте,

тело устремлено вперед,

белая рубашка с длинными рукавами,

темные волосы, темные усы,

вся фигура у дальней стороны сетки,

кадр почти целиком заполнен полем корта,

общественного корта с покрытием из красной глины.

В углу снимка видна спина неизвестного анонимного соперника,

навечно застывшего в отчаянной погоне за мячом.

Дальний фон — многоквартирные дома Бронкса,

выкрашенные сепией

по моде 1925 года.

Моя мать тоже играла в теннис.

В тридцатые годы они вместе ходили на корты,

а я стоял за проволочной сеткой и канючил,

дожидаясь своей очереди.

Она похоронена рядом с ним на кладбище

Бет-Эль в Нью-Джерси.

Но, пережив отца на тридцать семь лет,

мать навеки запечатлелась в моей памяти.

Последний раз она встречала свой день рождения

в отделении интенсивной терапии, когда ее только что

отключили от аппарата искусственного дыхания.

Поздравляю тебя, мама, сказал я,

тебе сегодня стукнуло девяносто пять.

Она подняла бровь, открыла глаз

и едва заметно улыбнулась —

эта улыбка пыталась задержать уходящую жизнь;

девяносто четыре, поправила она меня.

Это был наш последний разговор.

Но и теперь, через несколько лет

после ее ухода из жизни,

я продолжаю ощущать ее смерть

как непривычную тишину, молчание,

молчание человека, который

всегда должен был что-то сказать по поводу нашего вкуса

и по поводу наших привычек

и при этом всегда утверждал, что говорит только тогда,

когда его об этом просят.

Она сумела овладеть только одним

достижением современной техники,

которую вообще-то недолюбливала и не понимала,

автоответчиком. «Позвони маме» — это все, что она

позволяла себе сказать машине, которая

моим голосом требовала сообщить

имя и номер звонившего.

Мой голос при этом не был похож

на голос живого человека —

это был ясный, четкий безликий голос

говорящей машины, для слуха машины и

предназначенный.

«Позвони маме» — вот что я услышал бы и сегодня,

установи мы телефон в ее могиле.

В 1917 году мой отец закончил прохождение

военно-морской подготовки,

получил звание сигнального офицера и вскоре после этого отбыл в расположение

экспедиционного корпуса в Европе.

Его не успели обмундировать в новую военную форму,

и он был как белая ворона среди ранцев

и обмоток других новобранцев.

Потом, совершенно непостижимым образом,

а может, это только кажется, что непостижимым,

ему изменили звание, причем сделано

это было не Аннаполисом[10],

а местным командованием.

Отца направили в окопы

служить военно-морским наблюдателем

по связи с флотом.

Все правильно, ведь связь и была

его специальностью, как она была специальностью

всех мужчин в нашем роду,

начиная с деда,

который прибыл в Америку в 1887 году и

стал печатником.

Конечно, отец понимал,

что световая сигнализация и сигнальные флажки

годятся только для флота,

но в окопах столь же бесполезными оказались

телефон и телеграф, на которых

держится связь в сухопутных войсках.

Ведь каждой атаке немцев предшествовала

артиллерийская подготовка,

сметавшая кабели и провода,

так старательно подведенные

к штабам батальонов,

и если для того, чтобы поднять в воздух

телеграфные линии, протянутые

вдоль шоссейных и железных дорог

к артиллерийским позициям и

в полевые госпитали, от полков

к штабам дивизий,

достаточно дернуть за оструганный,

пропитанный креозотом сосновый стержень,

и последует выстрел, и тысячефунтовый

снаряд тяжелой гаубицы,

как копье Ахилла,

врежется в провода и

полетит дальше, таща за собой,

словно хвост кометы,

раскаленные провода,

оставив любого генерала

в таком же неведении об обстановке,

как самого последнего пехотинца,

скрючившегося на дне

окопа в своей жалкой форме,

и только рев разрывов будет

непроницаемо закодированным войной

ответом на вопрос генерала

о том, что же происходит в действительности.

Мой наблюдательный отец сразу ухватил

эту особенность и со смехом

рассказывал мне,

что не надо быть Эйнштейном,

чтобы понять, что война —

это такое же врожденное свойство человеческого ума,

как твердость — свойство древесных клеток дуба.

Оправдав надежды своего морского командования,

он оделся в китель цвета хаки

и каску убитого лейтенанта, который

делил с ним блиндаж, и когда

в воздухе повисли свист и грохот,

а земля вздыбилась,

поднимаясь и оседая,

как волны самого тяжелого из морей,

он принял на себя командование уцелевшими

солдатами сигнальной роты;

они упрямо разматывали

свои гигантские деревянные катушки,

заменяя разорванные на куски провода новыми, или

запускали с поднятых рук почтовых голубей, которые

каким-то чудом возвращались обратно,

больше похожие на комья окровавленных перьев.

Отец создал в своей роте команды

посыльных по два человека,

в задачу которых входила доставка

разведывательных данных в штаб

и передача штабных приказов войскам.

Посыльные — единственное, что могло

действительно работать на войне, хотя сведения, которые

они доставляли, могли запаздывать на час и больше.

Американский генерал Першинг очень долго

сохранял свои армии свежими

под своим непосредственным командованием,

но в 1917 году дела у союзников

пошли из рук вон плохо,

а количество убитых в британской и французской армиях достигло

четырех миллионов человек,

большинство из которых

умерли послушными, молодыми, ошеломленными,

согласно своим чинам и званиям.

В это время части Второй американской армии,

в которой мой отец служил

военно-морским наблюдателем,

были переданы французскому командованию

на южном участке обширного театра военных действий,

протянувшегося полосой разрушений от бельгийского побережья Северного моря

до швейцарской границы у Бернвезена.

Я рисую в воображении

своего отца в состоянии войны,

в состоянии, в котором и французы, и немцы,

и американцы занимались только тем, что

испытывали на прочность здравый смысл

и все человеческие чувства.

Вспышки сигнальных ракет

осыпали ночное небо

светящимся горчичным порошком,

снаряды, издавая противное шипение,

вспыхивали, словно молнии,

вырывающиеся из земли,

а когда наступило солнечное утро,

окутанное едким белым туманом,

все поняли, что немецкая пехота

перешла наконец в решительное наступление.

За тучами взметенной пыли и песка

раздавались шаги.

И то были шаги Смерти,

шедшей к молодым солдатам в окопах.

Отец вдруг понял, что из всей

сигнальной роты, к которой он был прикреплен

наблюдателем и командиром которой он стал, подчинившись

воинскому пылу, в живых остался

он один.

Человек, находившийся рядом с ним,

воздел к небу руки и

упал на колени в последней молитве.

Все застигнутые наступлением на ничейной земле

бросились назад в окопы.

Сейчас я не могу утверждать этого

определенно, но в те годы, когда

я жил дома с родителями, а его старший сын

Рональд

был на войне,

отец часто водил нас на стадион.

Игроки метались по зеленому полю.

Мы сидели, греясь в лучах солнца,

я ел из пакета жареные орешки, а он

курил сигару.

Он молчал среди толпы, которая

неистовствовала на трибунах, и это

обращало на себя внимание.

Мне нравилась зеленая трава поля,

белая разметка и звуки ударов

по мячу, которые гулким эхом

разносились над стадионом еще долго после того, как

мяч уже был в воздухе.

Но отцу больше нравилась игра один на один, когда

более умелый

переигрывал противника, не важно какого.

Он любил нападающих, например Хирша из «Крейзи Легз»,

который своими финтами, увертками и обводами умел

поднимать с мест всех зрителей стадиона,

кто кроме него умел так обходить соперников,

высоко поднимая ноги, совершая

головокружительные прыжки и ни на минуту

не упуская мяч, который