Константин Евграфов - Федор Волков

• Название: Федор Волков
• Автор: Константин Евграфов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5-239-00676-3

Личность Федора Григорьевича Волкова — актера, основателя русского национального театра овеяна многими легендами. Он оставил после себя очень мало вещественных следов, так что писателю К. В. Евграфову пришлось что-то домысливать, создавать свои версии о тех или иных событиях в жизни Федора Волкова, одного из крупнейших деятелей русской культуры.

---

— Прокоп Ильич! В чем же грешна-то госу…

— Гони! — рявкнул Петр Лукич и так двинул Якова по спине, что чуть не свалил с облучка.

Пришлось учителю с учеником догонять благодетеля.

Прокоп Ильич до начала представления провел Федора за ширмы, и тот с удовольствием отметил, что его учителя здесь многие знают и уважают. У одной из дверей Прокоп Ильич стянул с Федора шапку, сунул ему в руки, потом снял свою, перекрестился и легонько постучал. Услышав ответ, открыл дверь и пропустил вперед своего ученика. Три господина, сидевшие за грубым, сколоченным из некрашеных досок столом, разом повернули головы. Федор поклонился.

— О, Ильич! — Смуглый стройный господин с тонкими черными усиками вышел навстречу и протянул руки. — Ты привел помощника?

— Это Федор, господин Жибелли, о котором я вам поминал.

— Здравствуй, Федор, здравствуй. Хочешь посмотреть наши машины?

— Очень, господин Жибелли.

— Хорошо. Проводи его, Ильич.

— Подожди. — Полный господин с бритым одутловатым лицом, в напудренном парике поманил Федора пальцем. — Подойди сюда, петито механик. — И когда Федор подошел, внимательно посмотрел ему в глаза. — А ко мне в ученики ты не хочешь, механик Федор?

Федор обернулся к Прокопу Ильичу.

— У нас другая школа, Варфоломей Варфоломеевич, — заводского произвождения. — Прокоп Ильич поклонился господину и пояснил Федору с выражением: — Его сиятельство граф Растрелли — обер-архитектор двора.

— Торговля — это хорошо, — согласился Растрелли. — Только ведь дворцы строить намного интереснее. Как ты думаешь, петито механик? Тебе понравился этот Оперный дом?

— Очень, ваше сиятельство! — Федор сразу понял, что строил его Растрелли, и повторил искренне: — Очень понравился…

— Спасибо, — грустно улыбнулся Растрелли. — Когда тебе надоест торговать, приходи ко мне, мне всегда нужны умные ученики.

— А кому они не нужны, граф? — спросил третий господин и рассмеялся.

— Поторопись, Ильич, скоро начало, — напомнил Жибелли, и Прокоп Ильич с Федором раскланялись.

— Это большие господа, Федор Григорьич, — сказал за дверью Прокоп Ильич.

— А кто ж третий-то был?

— О, это великий художник Бона. Его декорации и плафоны ты еще увидишь — сказка!

— А что, Прокоп Ильич, его сиятельство и в самом деле в ученики может взять?

— Шутит его сиятельство, — учитель покосился на Федора и хмыкнул. — Давай-ка лучше руку — не ровен час, голову сломишь.

И он повел его через длинные узкие коридорчики, заваленные кусками крашеной фанеры, цепями, канатами, кусками ткани, бочонками с краской и мелом. Редкие коптящие жирники разгоняли тьму лишь настолько, чтобы не дать заблудиться знающему человеку. Наконец впереди чуть посветлело, и Федюшка почувствовал густой запах деревянного масла. Вскинул он голову — и обомлел: вдоль огромной — верха не видать — стены на мощных брусьях-стояках и перекладинах места не было от колес зубчатых и палечных, лобовых и жалóбчатых, от блоков, рычагов и воротов, спутанных веревками, канатами и цепями так, что, казалось, не найти тут ни начала, ни конца.

Прокоп Ильич скрестил руки на груди и скосил на Федора сияющие глаза. А тому и сказать нечего: и не думал он раньше, как же это ангелы с облаков спускаются и боги с земли на небо возносятся. Так его действо заколдовывало, так верил он в его истинность, что, казалось, иначе и быть не может!

— Вот оно, значит, как… — только и сказал и, задумав что-то, еще раз кинул быстрый взгляд на хитрую механику. — Срисовать бы все это, а, Прокоп Ильич?..

— И ни-ни! — испугался учитель. — Жибелли даже генералов пускать сюда не велит. Такой уж у него с устроителями уговор. Тайна сия велика есть! — Он оглянулся, поманил Федора пальцем и шепнул на ухо: — Дома ужо… — И громко добавил: — Сейчас я тебя к благодетелю нашему отведу, а ты оперу-то хорошенько гляди.

С высоты последнего, третьего яруса — для почтенных лиц города и знатного купечества — Федор осмотрел театр. Внизу, в партере, разместились благородные смотрельщики. Второй ярус, в ложах голубого бархата, предназначался для государыни и ее двора. Все остальные барьеры и скамьи были обиты красным сукном с желтой тесьмой.

Поднял глаза Федор и подивился: потолок украшали огромные лепные плафоны невиданной кружевной работы. А когда с легким шуршаньем медленно раздвинулся алый занавес, взору его представилась сказочная картина.

Среди густолистой дубравы высилась темная громада дворца, обвитого плющом, у подножия которого застыли беломраморные девы. И медленно, чуть заметно глазу, плыли в голубом небе легкие облака. А в глубине сцены с треском взлетали красные струи фейерверка, образуя игрой своей огненный вензель императрицы. А облака все плыли и плыли в чистой голубой дали. И так все это было натурально, что Федор и в самом деле подумал: так и быть должно.

Вышел ахтер в белом плаще и стал читать нараспев стихи о России скорбящей и утешенной; о том, как чуть не погубили Россию злые вороги: налетели они на русскую землю, да тут матушка императрица, взошедши на престол, и укротила их прыть, и стала Россия «по печали паки обрадованная». А добродетельная государыня не только не наказала врагов своих, но одарила их своей милостью, соразмерной Титову милосердию. Тут и догадался Федор, отчего опера так называется: «Титово милосердие».

Неуютно стало, когда в итальянском пении Титуса и Сервилии не понял почти ни слова и только смутно мог догадываться, что тревожит их и что радует.

А когда театр заполнили нежные голоса певчих русской капеллы, певших на итальянском языке, галерея не выдержала и ударила в ладоши.

Не мог знать тогда Федор, что записал себе в ту пору придворный поэт Елизаветы Петровны, устроитель того коронационного спектакля, немец Якоб Штелин: «После этого выступления… церковные певцы использовались во всех операх, где встречались хоры, а также в большие придворные праздники… Многие из них настолько овладели изящным вкусом к итальянской музыке, что в исполнении арий мало в чем уступали лучшим итальянским певцам».

Поскромничал придворный поэт, отсылая русских певцов на выучку к итальянцам, ибо они, певцы эти, отсутствием собственного «изящного вкуса» не страдали и в ту пору.

Вот что напишет несколько позже его, Штелина, соотечественник — историк Август Шлецер о хоре певчих: «В один небольшой праздник пришел я в придворную церковь к обедне, с намерением послушать славной русской музыки, т. е. музыки вокальной… В высокие же праздники они полным хором поют… духовные концерты… Сии концерты, в которых огненная итальянская мелодия соединяется с нежною Греческою, превосходят всякое описание. С нежными, чистыми голосами (и ни одной девушки, ни одного кастрата!) мешаются самые густые: налои дрожат от пения басистов. Мое изумление тут не имеет никакой значительности; но многие чужестранные послы, слышавшие музыку в Италии, Франции и Англии, тоже изумлялись, и сам Галуппий, слушая в первый раз полный церковный концерт в России, воскликнул: «Такого великолепного хора я никогда не слышал в Италии!»

И не случайно русский хор включался в итальянские оперы лишь «в особо торжественных случаях»!

Пришло с оказией письмо от Федора Васильевича Подушкина, писанное Алешкой. Умер сводный брат его младенец Игнатий, в Костроме же приказал долго жить любимый дед Харитон. Жаловался отчим, что совсем стар стал, семь десятков скоро, и тяжко уж ему заводишки свои тянуть. А не ровен час — все под богом ходим! — на кого ж хозяйство свое оставить? Чай, не Кирпичеву — лени перекатной! Хоть Матрена и дочь родная, писал отчим, да бог ей судья: баба она баба и есть — глупая то есть. И желает он, Полушкин, принять в компаньоны пасынков своих. А для того просил Федор Васильевич приехать Федора Григорьевича, «дабы доношение в Берг-коллегию учинить».

— Ну что, Федор Григорьич, собираться надо? — вертел в пальцах письмо Петр Лукич. — Когда поедешь-то?

— Чего ж тянуть?.. Завтра соберусь, а там поутру можно и в путь.

— И то дело, — одобрил Петр Лукич. — Бери Якова — и с богом.

За четыре года Ярославль нисколько не изменился. Лишь кое-где по два-три подряд стояли новые дома — горели, видно, как всегда, бедолаги-обыватели. У храма Ильи Пророка свернули за угол, и сердце у Федора заколотилось.

Яков остановил каурых у ворот и пошел открывать. Федор обогнал его и в один миг оказался на крыльце. Вбежал в горницу.

Матрена Яковлевна вязала у печи. Ивашка с Гришаткой, обложившись красками и бумагой, малевали что-то, расположившись на полу.

— Здравствуй, матушка! — Федор бросился к матери, упал перед ней на колени и, выбив вязанье, уткнулся лицом в пухлые теплые руки, пахнущие свежей пряжей и домашним уютом.

Братаны взвизгнули, насели на Федора сверху, повалили на пол.

— Мать!.. А, мать! — донесся из соседней комнаты слабый хриплый голос. — Кто там?..