Александр Архангельский - У парадного подъезда

• Название: У парадного подъезда
• Автор: Александр Архангельский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Публицистика
• Год: 1991
• ISBN: 5-265-02114-0

У «парадного подъезда» демократии критик Александр Архангельский размышляет о современной культуре, которую соизмеряет с мерой свободы. Читатель приглашается к раздумью о судьбах «тамиздата» (в поле его зрения оказывается каталог русского книжного магазина в Париже: Н. Бердяев, П. Флоренский, А. Солженицын); о поэтике политического текста; о журналах «Огонек» и «Наш современник»; о культурной жизни последних лет. Особое место занимает в книге вопрос о духовных опорах сегодняшней культуры, о ее отношении к религии, о незадействованных резервах ее развития.

---

Но почему же все-таки именно в конце 1820-х годов из формы Дружеского полупародийиого литературного быта; из способа обособления от оппонентов, для которых не вполне внятен художественный язык, абсолютно понятный лишь для своих; из жанра журнальной стихотворной полемики контекстное бытование превращается в действенный фактор общей литературной жизни?

Условия были и раньше — да. Но не было необходимости. Каждое произведение, едва родившись, уже жило в контексте своего жанра, свободно размыкаясь в ближнюю и дальнюю литературную историю, вступая в перекличку голосов или, в худшем случае, лишний раз фиксируя жанровую норму.

Поэтика жанра была одним из «противозатратных» механизмов культуры, стремящейся к цельности и единству тем сильнее, чем явственнее ощутима тенденция к ее разъединению и обособлению разрозненного. Если верна мысль о. П. А. Флоренского о том, что первоначальной формой человеческого творчества была неразложимая на элементы «Феургия», всеединство искусств в рамках религиозного действа, то жанровое строение культуры и было одним из «постфеургических» ее проявлений, компенсирующих замкнутость произведения в его собственных частных границах. Так нужно ли было ещё и специальное «контекстное бытование», если внеконтекстное попросту отсутствовало?

Но вот к перелому от 1820-х к 1830-м этот механизм себя практически исчерпал. Впрочем, сказать так — значит повторить нечто общеизвестное, омертвевшее до состояния литературоведческого трюизма. Но, как это часто бывает, презрение к штампу отвращает от дальнейших — и крайне важных — размышлений в том же направлении, мешает подойти к очевидному вплотную и заглянуть через него туда, где берет начало неочевидное. Сделаем этот шаг, зададимся «детским» вопросом: а что же произошло после того, как поэзия «добилась освобожденья»? Ведь отпадение лирики от жанрового «ствола» означало не только обретение свободы, но и неотделимую от нее утрату чувства опоры. Вряд ли такое шаткое положение могло удовлетворять поэзию. Так что же стало заменой жанровому единству, в чем был обретен новый цементирующий состав культуры, новый механизм, более гибкий и податливый индивидуальному выбору и все же способный превратить разнородные лирические тексты в нечто целое — зыбкое, но неразложимое?

Первое же слово, которое идет на ум: цикл. В самом деле: циклизация лирики, не формальная, по жанровому признаку («Подражание древним», например), а свободная, творчески непредсказуемая, захватывает русскую поэзию практически одновременно с отказом от устойчивой жанровой рубрикации. Но циклизация возможна лишь внутри творчества, отдельного поэта, она ему, и только ему, компенсирует утрату «феургичности», ему, и только ему, позволяет выстроить из лирических фрагментов полновесное строение ассоциативного сюжета. «Контекстное» же бытование, по сути, есть разновидность циклизации, осуществляемой не в пределах одной поэтической судьбы, а в пределах единой судьбы культуры. Именно поэтому стало возможным контекстное бытование «Медного Всадника», ставшего трагическим мифом русской литературы[87]. Произведения, участвующие в воссоздании культурного континуума; произведения, соединяющие свои усилия в целокупности «контекстного бытования», как бы движутся навстречу друг другу, оставляя за собою трассирующие путеводные нити и прошивая этими нитями художественное пространство эпохи.

Нельзя сказать, что для контекстной культуры центр, что — периферия. В ней есть тексты более значимые, ставшие вехами на ее пути, и менее значимые. Но единственных в своем роде, фокусирующих традицию, — нет, потому что напрочь отсутствует художественный централизм, и вследствие этого отсутствуют произведения «маяки», по которым обязательно сверяют курс все, участвующие в создании и поддержании контекста. Жуковский связан с Муравьевым и Державиным, Якубович — с Рылеевым, Рылеев — с Муравьевым, и хотя «цикл» открывается именно державинский одой, нельзя сказать, что она обладает исключительными правами в «контекстном» ряду. Лиха беда начало, но лишь конец — делу венец.

Впрочем, я не случайно композицией этой главы нарушил «контекстный» закон и оттолкнулся от одного — пушкинского — стихотворения, сделав его точкой отсчета дальнейших поисков. Не случайно, ибо точкой отсчета, центром притяжения, впервые сомкнувшим собою разнородные замыслы ряда поэтов и давшим толчок дальнейшим, уже целенаправленным, поискам, его сделал объективный ход литературной истории. Стихотворение Пушкина действительно сознательно взяло на себя роль канона и было как бы канонизировано впоследствии.

* * *

Охватив своим замыслом опыт Жуковского, Розена, Рылеева, Муравьева, Державина, Пушкин сам сделал первый шаг к канонизации «Пира…». Он поместил на страницах все того же «Современника» (том 3-й за 1836 год) стихотворение Семена Стромилова «3 июля 1836 года», не просто скроенное по лекалу «Пира…», но по сути являющее собою поэтическую маргиналию на его полях. Неизвестно, был ли лично знаком издатель журнала с этим своим автором; ясно, во всяком случае, что Стромилов в пушкинский круг не входил. Тем важнее, что в первой же строке стромиловской «пиесы» содержится реминисценция из Муравьева («…опершися на гранит»), а во второй — из Державина («На рождение в Севере…»). Независимо от того, случайна она или преднамеренна, введена по самостоятельному творческому наитию или «вычитана» из пушкинского «канона» и вмонтирована в текст вослед ему, — все равно факт публикации означал, что Пушкин признает такую перекличку «своей» и также канонизирует ее.

  Опершись на грудь пучины,
Дети северной земли,
Вкруг полунощной твердыни,
Ждут чего-то корабли…
     Знать на пир они кровавый
Вереницей принеслись…
Иль им мало прежней славы?
Иль на шведа поднялись?..
     Нет! Уж шведу не до брани!
Под Полтавой швед устал.
Да и кто ж чрез наши грани
Безнаказанно шагал?
     Что нам диво ль пир кровавый? —
Бельт издревле нам знаком!
Там так грозно нашей славы
Прокатился первый гром! —
     Нет! То мирными рядами
Внуки к деду собрались,
И обнявшись парусами,
Деда здравствовать стеклись.
     Вот и он, в волнах родимых
Колыхаяся, пришел,
И семью непобедимых
Дед приветно обошел.
     «Здравствуй, дед! Твои родные
На поклон к тебе пришли;
Не подарки дорогие —
Славу деду принесли.
     Много нас в морях полсвета;
Внуков ты не перечтешь;
Ни преграды, ни завета
Ты отважным не найдешь!
     Уж не раз мы пир кровавый
Задавали на морях…
Скольких, скольких русской славой
Угостили на волнах!
     Веселись же!.. Наш Великий
Знать не даром нас любил;
Знать не даром Он при кликах
За здоровье внуков пил!..
     Он наш вождь, Он наш учитель,
Славы русской Он отец,
Царства русского строитель,
Флота русского творец!..»
     Величаво гром твердыни
Вторил флоту; — шумный вал
Расстилался по пучине —
И под ношею стонал…

Москва

Таким образом, механизм канонизации и — как следствие — многократного репродуцирования канона был приведен в действие. Едва Стромилов успел окончательно закрепить за вариациями на тему «Пира…» образ водной стихии, мотив царственной человечности, пафос российской воли, ритмический и даже рифменный («Великий — клики») строй, — как уже в 1836 году А. С. Хомяков обратил строй восторженных пушкинских эпитетов против нелюбезной его сердцу Англии (проложив тем самым дорогу «антипетербургской» идиллии М. А. Дмитриева, о которой речь впереди): «…Как кипят твои народы, / Как цветут твои поля! / Как державно над волною / Ходит твой широкий флаг! / Как кроваво над землею / Меч горит в твоих руках! / Как светло венец науки / Блещет над твоей главой! / Как высоки песен звуки, / Миру брошенных тобой!. Но — «другой стране смиренной, / Полной веры и чудес, / Бог отдаст судьбу вселенной, / Гром земли и глас небес».

В 1837 году появляется стихотворение Нестора Кукольника «Школа», посвященное морской прогулке Петра с Ромодановским, —

Стонет море; у Рамбова
Молодой гуляет флот;
Бот от домика Петрова
В море синее идет.
Море бурно. Что бояться?
Сам хозяин у руля;
Едет по морю кататься
Государева семья…

Спустя год, в начале 1838-го, Владимир Бенедиктов, особенно чуткий к поэтике «общих мест», стихотворно восславил Москву, использовав пушкинско-стромиловский «ключ» для своего ритмического «шифра»:

Град старинный, град упорный,
Град, повитый красотой,
Град церковный, град соборный,
И державный, и святой! (…)
Русь… Блестящий в вечном строе.
Ей Петрополь — голова,
Ты ей — сердце ретивое,
Православная Москва!
Чинный, строгий, многодумный,
Он, суровый град Петра,
Поли заботою разумной
И стяжанием добра. (…)
А она — Москва родная —
В грудь России залегла (…)

Чутко уловив в петербургском антураже «Пира…» вполне московские черты, Бенедиктов этим и довольствуется. Ему, поэту новых поколений, хлопочущему не о том, о чем хлопотали поэты поколения — пушкинского, вполне достаточно нехитрой однозвучной переклички со стихами о празднующем примирение Петре; встроить мелодию своего стихотворения в многоголосый поэтический контрапункт ему не по силам. Поэтому, если какими-то дополнительными цитатными отзвуками и расцвечена вполне одномерная тональность его стилизованного под «славянофильство» стихотворения, то это отзвуки того же камертона, по которому настроен и основной звук. Камертона — пушкинского: строка «Град старинный, град упорный…» вполне узнаваема… Как будет узнаваем ее инвариант в стихах — тоже «московских»! — Федора Глинки, куда более талантливых, чем бенедиктовские, но «подвластных общему закону»: