Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

• Название: Третий полицейский
• Автор: Флэнн О'Брайен
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7516-0157-2

Книги Флэнна О'Брайена удостаивались восторженных похвал Джойса и Грэма Грина, Сарояна и Берджесса, Апдайка и Беккета. Но мировую славу писателю принес абсурдистский, полный черного юмора роман «Третий полицейский», опубликованный уже после его смерти.

---

Инспектору для удовлетворения его неполноценных bonhomie и mal d'esprit требовался, как самый маленький крошечный минимум, арестованный заключенный. Ваше личное несчастье в том, что вы в это время находились под рукой, но это же оказалось моим везеньем и счастьем. Нет другого выхода, как вздернуть вас за совершение серьезного преступления.

— Вздернуть меня?

— Подвесить вас перед завтраком за дыхательное горло.

— Это крайне несправедливо, — заикался я, — это нечестно… подло… жестоко. — Мой голос поднялся до тонкого тремоло страха.

— Так мы здесь работаем, — объяснил сержант.

— Я буду сопротивляться, — крикнул я, — и буду сопротивляться до самой смерти, буду бороться за существование, даже если отдам жизнь в этой борьбе!

Сержант сделал успокоительный жест протеста. Он достал огромную трубку и воткнул ее себе в лицо; она тут же стала похожа на большой топор.

— Насчет велосипеда, — сказал он, когда она была приведена в действие.

— Какого велосипеда?

— Моего собственного. Вам не причинит неудобства, если я пренебрегу заключить вас во внутренность камеры? Не хочу быть эгоистом, но мне бы нужно внимательно продумать вопрос о велосипеде. Просто у стены, здесь в конторе, ему не место.

— Не возражаю, — сказал я тихо.

— Вы можете оставаться здесь в окрестностях под честное слово и под гласным надзором полиции до тех пор, пока мы не построим на заднем дворе высокую виселицу.

— Как вы знаете, что я не сбегу самым великолепным образом? — спросил я, думая, что мне не мешало бы разузнать все мысли и намерения сержанта, чтобы на деле побег мой удался неминуемо.

Он улыбнулся мне, насколько ему позволял вес трубки.

— Вы этого не сделаете, — сказал он, — это было бы бесчестно, но даже если бы и не это, мы с легкостью проследим след вашей задней

шины, и, кроме всего остального прочего, полицейский Лис наверняка схватит вас самолично на окраинах. И ордера не понадобится.

Мы оба посидели некоторое время молча, занятые своими мыслями; он думал о велосипеде, я — о смерти.

Между прочим, заметил Джо, я вроде помню, что наш друг говорил, будто закон нас и пальцем не может тронуть благодаря твоей врожденной анонимности.

Точно, сказал я, а я об этом и забыл.

При таком обороте дел, мне думается, аргумент этот имеет чисто теоретическое значение.

Его стоит упомянуть, сказал я.

Бога ради, да.

— Между прочим, — сказал я сержанту, — вы нашли мне мои американские часы?

— Дело рассматривается, и ему уделяется внимание, — сказал он официально.

— Помните, вы мне сказали, что меня здесь вовсе нет, потому что у меня нет фамилии, и что моя личность невидима для закона?

— Я это говорил.

— Тогда как я могу быть повешен за убийство, если бы даже я его и совершил, когда не будет ни разбирательства, ни предварительного судопроизводства, ни предупреждения арестованному при задержании, ни слушания дела мировым судьей?

Глядя на сержанта, я увидел, что он от удивления вынул из челюстей топор и собрал лоб в основательные волнистые складки. Я понял, что мой вопрос его серьезно обескуражил. Он глянул на меня темным взором, а потом удвоил его и бросил на меня сжатый взгляд по линии своего первоначального зрения.

— Вот так поганка! — сказал он.

Три минуты он просидел, отдав моим заявлениям безраздельное внимание. Он нахмурился с такой силой и такими глубокими морщинами, что кровь вытеснилась с его лица, оставив его черным и отталкивающим.

Затем он заговорил.

— Вы совершенно несомненны, что безымянны? — спросил он.

— Совершенно убежден.

— Не Мик ли вы Барри?

— Нет.

— Шарлемань О'Киф?

— Нет.

— Сэр Джастин Спенс?

— Не он.

— Кимберли?

— Нет.

— Бернард Фанн?

— Нет.

— Джозеф По или Нолан?

— Нет.

— Какой-нибудь из Гарвинов или Мойниганов?

— Не из них.

— Розенкранц О'Дауд?

— Нет.

— Может быть, О'Бенсон?

— Не О'Бенсон.

— Из Куигли, Малруни или Гаунименов?

— Нет.

— Из Гвардименов или Весельменов?

— Не из них.

— Питер Данди?

— Нет.

— Скрач?

— Нет.

— Лорд Брад?

— И не он.

— Из О'Трауни, О'Роарти или Финнеги?

— Нет.

— Сие есть удивительный образец отрицания и отказа, — сказал он.

Для понижения влажности он вновь протянул по лицу красную ткань.

— Разящий парад недействительности, — сказал он.

— И Дженкинс — тоже не моя фамилия, — снизошел я.

— Роджер Мак-Хью?

— Не Роджер.

— Ситрик Хоган?

— Нет.

— Не Конрой?

— Нет.

— Не О'Конрой?

— Не О'Конрой.

— В таком случае остается еще совсем немного возможных для вас имен, — сказал он. — Поскольку лишь чернокожий человек мог бы иметь имя, отличное от тех, что я продекламировал. Или краснокожий. Не Бырн?

— Нет.

— Тогда это просто блин, — сказал он мрачно. Он сложился пополам, чтобы дать полный

размах добавочным мозгам, находящимся у него в задней части головы.

— Пресвятые страдальцы-сенаторы, — пробурчал он.

Думаю, мы победили.

Мы еще не вышли сухими из воды, ответил я.

И все же, я думаю, мы можем расслабиться. Он, по-видимому, никогда в жизни не слыхал про синьора Бари, златогорлого миланского кенаря.

Я нахожу в настоящий момент балагурство неуместным.

Или о Дж. Кортни Вэйне, частном сыщике и члене внутренней адвокатуры. На корешке папки пометка: Восемнадцать тысяч гиней. Необычайное дело рыжих.

— Ради скота! — вдруг сказал сержант. Он встал и заходил по полу. — Я думаю, дело можно будет удовлетворительно исполнить, — сказал он задушевно, — и безоговорочно ратифицировать.

Его улыбка мне не понравилась, и я попросил объяснения.

— Верно, — сказал он, — что вы не можете совершить преступления и что закон и пальцем не может наложить на вас свою правую руку, вне зависимости от степени вашей преступности. Все, что вы делаете, — ложь, и ничто из происходящего с вами не истинно.

Я с легкостью выразил свое согласие кивком.

— Уже одной этой причины достаточно, — сказал сержант, — чтобы мы могли вас взять и повесить до тех пор, пока вы не умрете, а вы вовсе не будете повешены, и ничего не придется вносить в свидетельство о смерти. Конкретная смерть, которой вы умрете, — даже не смерть (являющаяся и в лучшем-то случае неполноценным явлением), а лишь антисанитарная абстракция во дворе, элемент негативного пустого места, нейтрализованного и приведенного в недействительность через удушение и перелом спинной струны. Не ложью будет сказать, что вы дали дуба за участком, но в равной степени истинно сказать, что с вами ничего не произошло.

— Вы хотите сказать, что, поскольку у меня нет имени, я не могу умереть и что вас нельзя привлечь к ответственности за смерть, даже если вы меня убьете?

— Где-то в таком примерно разрезе, — сказал сержант.

Я почувствовал себя таким печальным и столь полно разочарованным, что на глаза мне выступили слезы, а в горле трагически набух непередаваемо щемящий комок. Я остро ощутил каждый из фрагментов своей общедоступной человечности. Жизнь, пузырящаяся в кончиках моих пальцев, была реальна и почти вызывала боль своей интенсивностью, такова же была красота моего теплого лица, и раскованная человечность членов, и резвое здоровье моей красной, густой крови. Покинуть все это без веской причины, размозжить маленькую империю на кусочки было делом слишком жалким, чтобы даже отказаться о нем думать.

Следующим важным событием, имевшим место в конторе, был вход полицейского Мак-Кружкина. Он промаршировал в кресло, вынул свою черную книжечку и углубился в собственноручные заметки для памяти, одновременно скручивая губы в предмет вроде кошелька.

— Снял показания? — спросил сержант.

— Снял, — сказал Мак-Кружкин.

— Так зачитай же их, чтобы я их слышал, — сказал сержант, — и делал умственные сравнения внутри внутренности своей внутренней головы.

Мак-Кружкин горячо уставился в книжку.

— Десять целых и пять десятых, — сказал он.

— Десять целых и пять десятых, — сказал сержант. — А какое было показание на стержне?

— Пять целых три десятых.

— Сколько на рычаге?

— Две целых три десятых.

— Две целых три десятых — это высоковато, — сказал сержант.

Он вставил тыл кулака между пилами своих желтых зубов и приступил к работе над умственными сравнениями. Через пять минут лицо его немного прояснилось, и он вновь посмотрел на Мак-Кружкина.

— Падение было? — спросил он.

— Легкое падение в пять тридцать.