Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

• Название: Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)
• Автор: Айно Куусинен
• Издательство: Карелия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5-7545-0446-2

Автор воспоминаний Айно Куусинен приехала в нашу страну в начале 20-х годов и смогла покинуть её лишь в 1965 году после смерти своего мужа О.В. Куусинена. Очень остро живописует она жизнь «советской элиты» в трудные 20-е годы, внутреннюю жизнь аппарата Коминтерна. В 30-е годы Айно работала по заданию Коминтерна в США, затем была направлена советской военной разведкой в Японию. Полной мерой были отпущены ей и испытания в сталинских тюрьмах и лагерях.

Рассказать миру об увиденном и пережитом, вынести свой «приговор» сталинскому режиму — эту задачу Айно Куусинен выполнила в своих воспоминаниях.

---

Долгая дорога тем не менее была крайне утомительна — в пыли и жаре, — и все мы были рады, когда третьего июня приехали в Москву. Рука об руку с Галиной Петровной шла я до дверей вокзала следом за офицерами, один из них нёс мой чемодан.

На привокзальной площади стояла длинная вереница машин. Меня подвели к машине, дверца которой была не сбоку, а сзади. Вежливо помогли взобраться, протянули чемодан — и захлопнули дверцу. Внутри было совершенно темно. Где меня высадили, я не поняла, но догадалась, что это снова Лубянка. Скоро я уже сидела в крохотной каморке с голубыми стенами. Конвойный принёс кусочек хлеба, но когда я попросила разрешения вымыть руки, буркнул:

— Некогда. Следователь ждёт.

Он провёл меня на шестой этаж. Посреди комнаты стоял полковник, увидев меня, он закричал:

— О, сегодня нам попалась крупная рыбка!

— Я не рыба, я хочу знать, почему меня арестовали.

— Что вы у меня-то спрашиваете? Сами знаете лучше меня. С вашей стороны было бы разумно встать на колени, признаться в преступлении и попросить снисхождения.

— С чего это я буду просить снисхождения, если не знаю, в чём меня обвиняют?

Тут полковник заорал — непечатным текстом. На вопрос мой он так и не ответил.

На этом первый допрос окончился.

Под следствием я находилась четырнадцать месяцев, на месяц меньше, чем в 1938—1939 годах. Днём я сидела в Лефортово, а вечерами в тесном «чёрном вороне» меня возили на Лубянку. Всё шло по старой привычной колее. Десять лет прошло, а почти ничего не изменилось. Методы допроса были те же, казни так же часты, как и раньше, правда, теперь меньше об этом шумели. Зато на этот раз все четырнадцать месяцев меня допрашивали одни и те же следователи — полковник Полянский, отвратительный тупица, и полковник Никитин, человек довольно уравновешенный.

Вопросы касались моей шпионской деятельности в пользу США. Из недели в неделю, из месяца в месяц следователи требовали признания в том, что я ходила в посольство США и разговаривала с военным советником. Я упорно твердила, что в посольстве никогда не была. Я была уверена, что они ничего не знают о моих визитах в посольство. Мне показали фотографию какого-то американского генерала — я сказала, что никогда его не видела. «У нас есть неоспоримые доказательства», — уверяли они.

Козырь свой они выложили в конце февраля 1950 года. Допрашивал генерал, он надеялся обескуражить меня мягким тоном, долго уговаривал признаться.

— Потому что, — сказал он, — у нас есть одно неопровержимое свидетельство против вас.

Он показал мне фотокопию письма на английском языке. Две страницы рукописного текста, без начала и конца, без имени корреспондента и адресата. Оно начиналось так: «Сегодня был интересный день. У нас побывала госпожа Айно Куусинен, известная коммунистка. Это умная женщина… Мы условились о следующей встрече». Фотокопия была, несомненно, настоящая, и я вынуждена была переменить тактику. Я обещала генералу, что на следующий день расскажу всё как было.

В виде аванса я получила чрезвычайно хороший ужин, который поделила с товарищами по камере. Я могла ложиться, когда мне вздумается, хотя обычно до одиннадцати вечера лежать запрещалось. Правда, ночью я не спала, надо было обдумать во всех подробностях «признание». Момент был решающий, один неверный ход мог означать смерть. Вспомнилось «Верное звено» Отто Куусинена — статья в «Правде», на которую я ссылалась в первой главе этой книги. Именно сейчас важно не упустить верное звено. Но какое? Какое звено пронесёт меня над зияющей впереди волчьей ямой?

На следующий день в девять утра меня отвезли в кабинет Полянского. Он обещал, что не будет меня прерывать, и я начала медленно рассказывать историю, которую продумала предыдущей ночью. Не говоря ни слова, Полянский слушал меня почти два часа. Я признала, что беседовала с чиновниками посольства о возможности получить работу. Я обрисовала человека, совершенно не похожего на военного атташе. Сказала, что мне даже обещали работу, но потом я узнала, что посольство может брать на работу только через Министерство иностранных дел СССР, решила, что моя кандидатура не пройдёт, и вернулась на Кавказ.

«Признание» я, конечно, сделала не такое, какого они от меня ждали, но в целом допрос прошёл гладко и мне показалось, что на этот раз я ухватилась за верное звено. Допросы продолжались ещё около пяти месяцев, хотя теперь со мной обращались мягче. Изредка, правда, пытались меня на чём-нибудь подловить. Генерал однажды снова заговорил о фотокопии письма:

— Не думайте, что мы сфотографировали этот документ в Москве. Мы могли это сделать, например, в Лондоне. Вы ведь знаете, что почта идёт различными путями, а методов у нас множество.

— Да, — ответила я, — не сомневаюсь, методы у вас очень разнообразные.

Он был явно доволен моим ответом.

Постоянное нервное напряжение и ночные допросы понемногу расшатали моё здоровье, подскочило кровяное давление. Тюремные врачи имели инструкцию обращаться с заключёнными сурово, но инструкцию, видно, выполняли не все. К счастью, таким исключением оказался и лечивший меня врач. Когда я была уже почти без сознания, меня перевезли из Лефортово в больницу Бутырской тюрьмы, там меня лечила дружелюбная, заботливая женщина-врач. Ко мне в одиночный изолятор она могла входить только с охранником, поэтому говорили мы только о моей болезни.

Мне было предписано лежать неподвижно на спине, кормили меня с ложечки и в определённое время вливали в рот лекарство. Это было лечение сном, две недели я почти непрерывно спала. Во время обеда до меня смутно доходило, что я нахожусь в больнице, но из-за воздействия лекарств меня ни это и ни что другое не волновало. Я уверена, что эта женщина-врач спасла мне жизнь, и всегда буду ей благодарна. Я стала поправляться, и меня отвезли назад в Лефортово к товарищам по несчастью. О некоторых из них мне хотелось бы здесь рассказать.

Елизавета Орановская была родом из петербургской аристократической семьи. Отец её, полковник царской армии Орановский, умер рано, вдова распродала есо имущество и переехала с пятью детьми в Париж, где все пятеро получили хорошее образование. Когда Франция признала Советский Союз, Елизавета стала переводчиком в советском посольстве в Париже. Началась вторая мировая война, Франция пала. Немецкие оккупанты заставили французские власти выслать из страны русских, и Елизавета с матерью вернулись через Грецию и Турцию в Россию. Елизавете была обещана работа в министерстве иностранных дел, но потом ей, как и многим, долгое время пробывшим за границей, было отказано в праве жить в Москве. Женщины поехали в Среднюю Азию, в глушь. Поселили их в полуразвалившемся домишке. Вскоре от недоедания заболела мать, лежала она на голой лавке, даже без простыней. Елизавета работала далеко от дома учительницей французского языка в школе. Ходила пешком по сугробам. Когда она однажды вернулась с работы, в доме было тихо. Мать умерла. Елизавета с ужасом увидела, что крысы изгрызли лицо мёртвой до неузнаваемости. Молодая женщина едва стояла на ногах, но она кинулась за соседкой. Та стала палкой отгонять крыс, а её муж тем временем достал санки. Втроём они повезли мать хоронить. Кроме как в сугробе, хоронить было негде. Когда всё кончилось, Елизавета не могла не признать, что смерть была для матери освобождением. Она вспоминала, как тяжело было видеть мучения умирающей матери. С огромными трудностями Елизавете удалось уехать в Москву — добиваться места в министерстве иностранных дел. В Москве её арестовали как французскую шпионку.

Елизавета Орановская, тонкая, изысканная женщина, никогда никого не винила в своих страданиях. Судьба была к ней жестока, но она с ней смирилась. Через какое-то время после моего возвращения из больницы она заболела дизентерией и умерла. Во всё время её болезни я ухаживала за ней тщательно и с любовью.

Две другие мои сокамерницы поддались искушению, когда Советский Союз стал зазывать своих граждан обратно на родину. Лидия, талантливая и известная певица, преуспевала в Шанхае. Советское правительство печатало в китайских газетах, как и в газетах других стран, призывы возвращаться на родину. Эмигрантам давались торжественные обещания, что всё им будет прощено. При советском консульстве в Шанхае работала специальная комиссия, делом которой было готовить документы репатриантов. Работа шла день и ночь, желающих были десятки тысяч.

Репатриантов бесплатно везли морем до Владивостока, им было обещано, что оттуда они смогут ехать куда захотят. Вначале, правда, в Шанхае было много русских, не веривших в обещания Москвы. На собраниях в русском театре происходили бурные споры. Но жажда вернуться на родину распространялась со скоростью эпидемии. Те, кто хотел вернуться, с нетерпением ждали отъезда.

Но было что-то такое в атмосфере возвращения… Произошло даже одно убийство. Когда пароход был готов к отправлению, православный священник стал благословлять отъезжающих. Тогда из толпы выбежал казак с криком: «Знаешь ведь прекрасно, что эти бедные обманутые души отправляются на свою погибель — как ты смеешь их благословлять!» И ударил священника кинжалом. Ужасное предсказание сбылось! Советские тюрьмы и лагеря поглотили тех, кого не прикончили сразу по приезде. Я встречала несчастных репатриантов в Воркуте и позже в Потьме.