Александр Городницкий - След в океане

• Название: След в океане
• Автор: Александр Городницкий
• Издательство: "Карелия"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-7545-0648-1

Имя Александра Городницкого хорошо известно не только любителям поэзии и авторской песни, но и ученым, связанным с океанологией. В своей новой книге, автор рассказывает о детстве и юности, о том, как рождались песни, о научных экспедициях в Арктику и различные районы Мирового океана, о своих друзьях — писателях, поэтах, геологах, ученых.

Это не просто мемуары — скорее, философско-лирический взгляд на мир и эпоху, попытка осмыслить недавнее прошлое, рассказать о людях, с которыми сталкивала судьба. А рассказчик Александр Городницкий великолепный, его неожиданный юмор, легкая ирония, умение подмечать детали, тонкое поэтическое восприятие окружающего делают «маленькое чудо»: мы как бы переносимся то на палубу «Крузенштерна», то на поляну Грушинского фестиваля авторской песни, оказываемся в одной компании с Юрием Визбором или Владимиром Высоцким, Натаном Эйдельманом или Давидом Самойловым.

Пересказать книгу нельзя — прочитайте ее сами, и перед вами совершенно по-новому откроется человек, чьи песни знакомы с детства.

Книга иллюстрирована фотографиями.

---

Александр Городницкий СЛЕД В ОКЕАНЕ Издание второе

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Всякий ли человек имеет право писать свои воспоминания? Мнения на этот счет расходятся. Б. Л. Пастернак, например, считал, что подробного жизнеописания заслуживает лишь подлинный герой. Мне более импонирует мнение А. И. Герцена, который на вопрос «кто имеет право писать свои воспоминания», отвечает: «Всякий. Потому что никто их не обязан читать».

Ненастным ноябрьским днем 1982 года в небольшом сибирском городке Ялуторовске, неподалеку от Тюмени, в музее декабристов, устроенном в старой, почерневшей от времени избе, в которой жил долгие годы ссыльный Матвей Иванович Муравьев-Апостол — брат казненного Апостола Сергея, на десятилетия переживший своих товарищей, я увидел странный экспонат. Это была старая толстостенная винная бутылка из темного стекла. Уже не надеясь вернуться в столицу, Матвей Иванович, забытый всеми, положил в эту бутылку записку о себе и уже ушедших из жизни друзьях-декабристах, а бутылку спрятал под половицу около печки. Как будто не томился в ссылке в заснеженном сибирском городке, а тонул в бурном штормовом океане. Он был уверен, что про их поколение никто давно не помнит. Бутылку с запиской нашли уже в нашем веке…

Тот древний мудрец, который просил Господа не дать ему жить в интересную эпоху, был прав. Мне повезло — большая часть моей жизни пришлась на «неинтересную» эпоху, если такие вообще бывают. Смертоносные косилки сталинских репрессий, войны и блокады обошли мою семью. Самая значительная часть моей жизни совпала с тем временем, которое теперь назвали «эпохой застоя». Я не жалею об этом.

В дни, когда я пишу эти строки, радио и телевидение то обнадеживают, то пугают. На улицах и площадях шумят толпы, требуя отставки правительства. На глазах распадается наша грозная империя, еще вчера казавшаяся вечной. Угроза гражданской войны повисла над необъятной голодной и растерянной страной, вдруг осознавшей бесплодность и полурабскую сущность своей вчерашней жизни. Стихи и песни, так много значившие для нас в шестидесятые годы, сегодня как будто никому не нужны. К сожалению, у нас уже не будет другой жизни. Моему уходящему поколению, по-видимому, не суждено увидеть счастливого завершения тех великих перемен, которые только начинаются в нашей многострадальной России. «Времена не выбирают» — как точно сказал А. Кушнер.

И все-таки неинтересных эпох не бывает. И то, чем жило мое потерянное поколение, во что мы верили, чем мучились, о чем мечтали, тоже может показаться кому-нибудь интересным.

Записки эти не претендуют на полноту или документальную точность изложения. Я никогда не вел дневников, о чем теперь жалею, поэтому детали отдельных событий, восстанавливаемые по памяти, могут быть неточны. В некоторых случаях изменены имена. Мне хотелось написать прежде всего не о себе, а о людях, с которыми довелось встречаться в отведенных судьбой времени и пространстве, и о друзьях, многих из которых уже нет в живых.

Многочисленные отклики с уточнениями, замечаниями и пожеланиями после первого издания воспоминаний побудили меня к подготовке этой книги. По сравнению с первым вариантом воспоминания существенно дополнены. В книгу вошли новые главы, во многом обновлены старые. Пользуюсь случаем, чтобы выразить сердечную благодарность моим друзьям, знакомым и коллегам, чьи замечания оказали мне большую помощь в работе.

ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ

«Улица моя начинается мачтами».

Е. Кумпан.

Самые первые мои воспоминания связаны с такой картиной: в начале моей родной улицы, перегораживая ее, над хмурой невской водой сереют грузные корпуса кораблей, а над крышами окрестных домов торчат их высокие мачты. Седьмая линия Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами, на которой стоял наш дом, беря свое начало от набережной Невы вблизи от Николаевского моста, в конце своем упирается в речку Смоленку. Собственно говоря, по дерзкому замыслу Петра василеостровские линии и должны были первоначально быть не улицами, а каналами, соединявшими рукава Невы. Обывателям же василеостровским вменялось в обязанность иметь лодки, «дабы по этим каналам ездить». Однако первый санктпитербурхский генерал-губернатор, вороватый «Светлейший» герцог Ижорский, большую часть отпущенных казной для рытья каналов денег употребил на обустройство своего роскошного дворца на василеостровской набережной, развернув его, вопреки воле Государя, фасадом к Неве — вместо здания Двенадцати Коллегий. Каналы поэтому получились узкие, непроточные и настолько грязные, что довольно скоро их пришлось засыпать…

Дом тридцать восемь по Седьмой линии, где жили мои родители, занимавшие узкую как щель комнатушку в 13 квадратных метров с окном, упершимся в стену черного колодца двора, в коммунальной квартире на втором этаже, был старым шестиэтажным доходным домом, да и сама квартира, видимо, раньше принадлежавшая одной весьма состоятельной семье, была прежде довольно комфортабельной, о чем говорили лепные узоры на высоких потолках.

Мои отец и мать родились и выросли в губернском городе Могилеве в Белоруссии, на Днепре, откуда отец приехал учиться в Ленинград в конце двадцатых годов. Деда своего по отцовской линии я помню плохо. Был он по профессии шорником, имел мастерскую и собственный дом и считался по тем временам довольно состоятельным человеком. Происходил он из бедной еврейской семьи, и, в девятилетнем возрасте лишившись отца, как самый старший начал работать, чтобы кормить семью. Первая жена деда в молодости умерла от рака. Моя бабушка, его вторая жена, была моложе его на двадцать лет. Дед, переживший трех царей и умерший в тридцать шестом, в возрасте 84 лет, отличался религиозностью, крепким здоровьем и редким трудолюбием. Он продолжал работать до 80 лет. Более всего любил париться. Отец мои вспоминает, что уже в последние годы жизни деда, приезжая в Могилев в отпуск, он возил его на извозчике париться в баню, поскольку без посторонней помощи дед уже добраться туда не мог. В бане, однако, отец старался сесть от деда подальше, чтобы не ошпариться брызгами, долетавшими из его шайки. Несмотря на преклонный возраст (деду было уже за восемьдесят), в бане он не менее двух раз ходил в парилку. Отец помогал ему забраться на полок и подавал веник, а сам садился на самую нижнюю полку, так как горячего пара не выносил. Каждое такое посещение бани было для деда настоящим праздником.

Судя по воспоминаниям отца, к большевикам отношение у деда было сдержанное, хотя именно им он почему-то, возможно, из-за недостаточного технического образования, приписывал заслугу изобретения радио, которое, как известно, задолго до них придумали Маркони и Попов. «Нет, нет, это сделали они и сделали специально», — говорил он моему отцу, с опаской косясь на вещающую хриплым голосом черную тарелку репродуктора в углу. — И знаешь зачем? Чтобы никто не мог думать сам. Потому что если человеку в ухо все время что-нибудь говорят, то он уже сам думать не может.»

В 1930 году его вместе с группой других могилевских евреев арестовали и посадили в подвал ГПУ, помещавшегося в доме бывшего торговца фруктами на Большой Садовой. Продержали его примерно неделю, запугивая расстрелом и требуя отдать золото, якобы утаенное им от властей. При этом не пренебрегали и шантажом, всячески стращая деда, что «пока он здесь сидит, его жена Лея гуляет с портным Вайманом». Несмотря на такое энергичное давление, дед золота отдать не мог, поскольку ни-

какого золота у него не было, и в конце концов его отпустили.

Бабушку свою по отцовской линии я тоже помню смутно. Облик ее ассоциируется в памяти с ароматом антоновских яблок, лежащих на чердаке в ее могилевском доме, да еще, пожалуй, с торжественным обрядом варки всевозможных варений в сияющем подобно вечернему солнцу старом медном тазу, в процессе чего детям позволялось лакомиться «пенками». Была она большой мастерицей по части знаменитой еврейской кухни, прежде всего по фаршированию рыбы и изготовлению «тейгелех» — маленьких орешков из теста, вываренных в меду. Двигалась она и говорила всегда тихо. В августе сорок первого, когда немцы занимали Могилев, она, уже покинув дом, вдруг решила вернуться за какими-то забытыми вещами. Она не слишком опасалась прихода немцев, хорошо помня немецкую оккупацию Могилева в 1918 году, когда немцы ни в какие внутренние дела горожан не вмешивались и торговали с местным населением. Вместе с несколькими тысячами могилевских евреев она и ее сестры погибли в Лупполово, в лагере уничтожения, где фашисты полуживыми закопали их в землю, не потрудившись даже толком расстрелять.

Отец мой своей скромностью, трудолюбием и любовью к порядку пошел в деда. Более строптивым характером обладал его младший брат — Борис, мой дядя, ставший потом профессиональным военным. В 1916 году, пяти лет от роду, когда в Могилев, где размещалась Ставка Верховного Командования русской армии, прибыл Николай II, он ухитрился чуть не попасть под царский автомобиль, неожиданно перебежав перед ним улицу. Происшествие это не обошлось без вмешательства полиции и последующей взятки полицмейстеру, чтобы «замять дело». Он же пару лет спустя напоил валерьянкой козла и впустил его в комнату, где молился дед. Скандал был неимоверный.