Сергей Заплавный - Запев

• Название: Запев
• Автор: Сергей Заплавный
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Свой творческий путь сибирский писатель Сергей Заплавный начал как поэт. Он автор ряда поэтических сборников. Затем увидели свет его прозаические книги «Марейка», «Музыкальная зажигалка». «Земля с надеждой», «Узоры», «Чистая работа». Двумя массовыми изданиями вышло документально — художественное повествование «Рассказы о Томске», обращенное к истории Сибири.

Новая повесть С. Заплавного посвящена одному из организаторов Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» — Петру Запорожцу. Трагически короткая, но яркая жизнь этого незаурядного человека тесно связана с судьбами В. И. Ленина, Г. М. Кржижановского. Н. К. Крупской, И. С. Радченко, А. А. Ванеева и других ленинцев, стоявших у истоков Российской социал-демократической рабочей партии. Старшему из них в ту пору исполнилось двадцать шесть лет. Они еще только вступали на путь борьбы за рабочее дело, но вступали зрело, мужественно, не щадя себя. Это их начало, их запев.

---

Заводской двор производил тягостное впечатление. На его необозримых пространствах, уходящих к Финскому заливу, островками поднимались ветхие постройки начала века, куполообразные корпуса Путилова с крохотными оконцами, каменные здания более поздней поры, с клепаными железными колоннами. Тут же штабеля досок и рельсов, отхожие места, подъемные механизмы, дымящиеся отвалы, чахлые деревца. Повсюду развороченная земля, луки, подернутые льдом, переплетения рельсовых путей. Вдали ощетинилась голыми ветками большая роща. Размытый беспорядочный рисунок, на котором сплошь геометрические фигуры — с черными дымами, алыми туманностями, редкими пятнами серой голубизны.

Удушливый воздух напитан гулом. Он то приближается, то резко уходит в сторону. В нем стук, шипение, скрежет, дребезжание, похожее на тихий, надрывный плач. Плач надсадной работы.

Но Петр знает: сама по себе работа красива. Она требует ловкости, умения, любви…

Прикинув, что ехать осталось недолго, Чеботарев заторопился:

— Теперь завод не только всяческую артиллерию и рельсы выпускает, но и пароходы, паровозы, машины, плавучие доки, мосты, мельничные поставы, вагоны для скота, цистерны. Всего не упомнишь! Интересен и нынешний директор — Данилевский. Его конек — паровозы. Имеет собственные модели, не боится поспорить с самим Щукиным. И в министерствах, и в нашем управлении — сваи человек. Не ему заказы дают, он их сам подбирает.

У конторы машинист снова снял шапку, поклонился.

Петру сделалось не по себе — не столько от поклона, сколько от заученной униженности рабочего человека.

— Спасибо, — за всех поблагодарила машиниста Анна Ильинична.

Чеботарев отправился в левое крыло, где размещались технические службы, за сопровождающим. Вернулся с невысоким широкогрудым пареньком лет семнадцати, представил:

— Петр Иванович Карамышев.

У паренька были веселые южные глаза и пушистый, не тронутый пока бритвой подбородок. Даже глубоко надвинутый на темные кудри картуз не мог скрыть высокого лба.

Одет Карамышев не без щегольства. Длиннополая куртка с круглым воротом расстегнута с таким расчетом, чтобы видна была новенькая суконная поддевка, бархатистая косоворотка. Просторные брюки вправлены в лаковые сапоги-коротышки.

Пальцы испятнаны тушью. Сразу видно, из чертежной братии…

Осмотр они начали с мартеновской мастерской.

От дверей на них дохнуло раскаленным воздухом. В полумраке светились сварочные печи. Возле них тенями двигались рабочие. Двое тащили ковш с жидким металлом. Ковш подвешен к стальному тросу. Блок заедало, огненная лава перекатывалась, грозила вот-вот выплеснуться на согнутые спины. Еще несколько человек — печные — с трудом ворочали в огненном жерле многопудовую лопату.

Анна Ильинична прикрыла лицо рукой, замерла напряженно.

Петр взглянул на нее. Он понял, что сейчас она видит все разорванно, деталями — отдельных людей, отдельные предметы… Для нее мастерская, должно быть, представляется огромным подземным тоннелем, из которого вдруг высветились огни паровоза, но сам состав еще находится в глубоком зловещем чреве.

По напряженным спинам печных видно, что лопата основательно увязла в раскаленном металле.

— О-бе-зяны!! И-ваны! У-блюды! — Возле печи появился невысокий мешковатый человечек в полосатом пиджаке. — Ад-дрет! Пш-ш-ш… Фью-ть… — Из него стали вылетать и вовсе нечленораздельные звуки.

— Это Крегер, — усмехнулся Карамышев. — Мастер.

Отведя душу, Крегер поднял над головой скрещенные руки.

Печные выпустили лопату. Вскоре она расплавилась, держак отвалился, и рабочие взялись за новую. А Крегер, заметив гостей, засеменил к ним. Лицо его подернулось приветливой улыбкой.

— Такая рефракция, — вздохнул Карамышев.

— В каком смысле? — спросил Петр.

— А в любом, — понизил голос Карамышев. — Думаете, не знаю, что говорю? Рефракция — это преломление лучей света. Так?

— Так, — уже с интересом оглядел его Петр.

У Крегера серые навыкате глаза и рыжие — стрелочками — брови. Он хотел было поздороваться с гостями за руку, но никто не сделал встречного движения.

Чеботарев попросил Крегера рассказать о мастерской, и тот, отчаянно коверкая слова на немецкий лад, пустился в объяснения.

Переговариваясь и пристально ко всему присматриваясь, Ульяновы двинулись за Крегером в глубь мастерской. Петр и Чеботарев последовали за ними, и только Карамышев задержался у деревянной бадейки с водой, подвешенной к поперечной балке. Подражая мартеновцам, небрежно наклонил бадью и начал пить большими глотками. Вода хлынула ему на грудь. Циркач…

Сварщиков отличишь издали: все как на подбор дюжие, плечистые, в темных от пота рубахах. Одни, стуча деревянными башмаками, гонят перед собой тачки-черчегузки, доверху груженные железными обрезками, другие встречают их возле сходен. Уцепившись крючьями за тачки, эти не столько тащат, сколько заводят, помогают удержать равновесие на подъеме. Главная их забота — посадить обрезки в печь. Иной раз попадаются куски пудов на пятьдесят — шестьдесят, и тогда приходится поднимать их с черчегузки и просовывать внутрь ломами. Если не справятся сами, зовут людей из канавы.

Лица у сварщиков красные, обожженные, руки темные, искалеченные. Почти у каждого, знает Петр, грыжа.

— Сколько продолжается табельный день в мастерской? — быстро задает вопросы Ульянов.

— Двенадцать, — улыбается Крегер.

— Сколько времени на обед?

— Остановки нет и обеда нет.

— Сколько рабочий зарабатывает за день?

— О, — по-прежнему улыбается Крегер, — у каждой персоны свой цена, — и начинает перечислять.

На первом месте у него, конечно, заработки в два-три рубля. О них он говорит долго и охотно. Потом вскользь упоминает о рублевых и меньше. Заметив его уловку, Ульянов уточняет: сколько тех, сколько других, сколько третьих?

Мастер перестает улыбаться, вытирает лоб платком, тянет. Но Владимир Ильич не дает ему передышки. В конце концов он узнает: только у одиннадцати мартеновцев двух- и трехрублевые заработки, остальные получают в среднем семьдесят — восемьдесят копеек.

— А сколько зарабатывает в день кладовщик? — спросил Петр.

— Зачем клядовщик? Не имей понять. Пфуй!

— Да, действительно. — Ульянов вопросительно взглянул на Петра. — Какая оплата у кладовщика?

— Рубль с гривенником.

Крегер не готов к таким вопросам, но отвечать вынужден, потому что не знает толком, с кем имеет дело.

Петр чувствует, Владимиру Ильичу хочется поговорить с рабочими, но они в запарке — сварочные печи не ждут. Да и не просто вот так, неожиданно подойти к задохнувшемуся от напряжения человеку, вступить с ним в беседу.

Еще недавно Ульянов был весел, говорил с милой непосредственностью, казался юным и восторженным. Теперь это был прежний Старик. Все неуловимо переменилось в нем — взгляд, голос, движения…

Прежде чем войти в прокатную, Ульянов и его спутники, не сговариваясь, постояли на слабом солнечном припеке. Удивительное дело, теперь воздух возле мастерских не казался таким удушливым. В нем различались свежие ручейки, которые приносил с залива ветер.

В прокатной было намного жарче, чем в мартеновской. Повсюду светились куски раскаленного металла. Их плющили, добиваясь нужной формы, потом отвозили в сторону — все на тех же тачках.

Опять один рабочий, огромный, лоснящийся от пота, с кирпичным лицом и подпаленной бородой, гнал перед собой железный возок, а рядом поспешали еще шестеро с крючьями, удерживали ход, не давали тачке вилять и заваливаться.

Желтый, начавший гаснуть брус отсвечивал, змеился. Заслониться от него нечем, одна надежда у каталя — на длинные поручни черчегузки да на собственные руки. Но поручни жгут нещадно, а руки и так вытянуты, напряжены в последнем усилии.

Разгрузив тачку, каталь несколько минут жадно глотает из бадьи воду. Кристаллы пота пятнами проступили на его прожженной во многих местах рубахе. Взгляд у него бессмысленный, блуждающий. Толкнув заднюю дверь, он ступает за порог — остудиться. А по выбитому полу уже стучит колесо следующей тачки.

— Господи! — тихо сказала Анна Ильинична. — Такого я и представить себе не могла.

Лицо ее раскраснелось, на висках выступила болезненная испарина. Заметив это, Старик встревожился:

— Что с тобой, Анюта? Тебе плохо?

— Ничего, Володя, не обращай внимания. Это пройдет…

— Вероятно, Анна Ильинична нуждается в передышке, — тоном врача сказал Чеботарев. — К тому же давно обеденное время.

— Обеденное? — повторил Старик. — Верно. Как это я не подумал… Ведь не все же мастерские работают непрерывно?

Петр по-своему понял направление его мыслей и предложил:

— Что, если нам на время рассоединиться? Анна Ильиначна и Иван Николаевич отправятся обедать. Петр Иванович — тоже. Ну а мы с Владимиром Ильичей еще походим… поговорим…