Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

• Название: Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)
• Автор: Михаэль Деген
• Жанр: Биографии и Мемуары

Берлин 1943 года. Город непрерывно подвергается массированным бомбардировкам. Еврейский мальчик и его мать скрываются от гестапо. Их укрывают не только друзья, но и совершенно незнакомые люди, ежедневно рискующие из-за этого собственной жизнью. Детство Михаэля Дегена проходит в постоянном страхе быть разоблаченным, в постоянном бегстве от предательства и смерти.

Спустя десятилетия известный актер Михаэль Деген написал об этом книгу, ставшую памятником его спасителям. В книге он описывает свои детские впечатления от событий того времени и рассказывает о людях, которым обязан своей жизнью. Это блестяще написанная книга, по-иному освещающая нашу историю.

---

Я же очень скучал. Иногда, наигрывая что-нибудь, Людмила рассказывала о своей жизни. По какой-то причине — я думаю, это была несчастная любовь — она оставила службу при дворе и вышла замуж за богатого еврея по фамилии Эпштейн, с которым уехала в Берлин. Она жила с ним в этой квартире, а в начале тридцатых годов развелась. При разводе Эпштейн оставил ей приличную сумму. Он уехал в Америку и вплоть до начала войны присылал ей деньги и ценные подарки.

Она рассказывала об этом с такой легкостью, так беззаботно и даже весело, что мать начинала безудержно смеяться. Но мое лицо от этих рассказов всегда становилось мрачным. И однажды после очередной веселой истории про Эпштейна Людмила спросила, почему во время ее рассказов у меня такое печальное выражение.

«Мне его жаль», — сказал я.

«Почему?»

«Я и сам не знаю — просто жаль его».

Людмила засмеялась и ударила по клавишам. «Это из фортепианного концерта Чайковского», — объяснила она.

Проснувшись однажды ночью, я увидел Людмилу, стоявшую возле моей кровати. Я ужасно испугался и чуть не закричал от страха, но она быстро зажала мне рот ладонью. От нее пахло водкой и табаком. Заметив, что мой испуг прошел, она села на край кровати и спокойно посмотрела на меня.

«Не мог бы ты пойти ко мне ненадолго? Знаешь, у меня тоже был маленький мальчик. Когда он умер, ему было столько же лет, сколько тебе. Я его очень любила. Мы обычно лежали вместе в одной кровати, и мальчику нравилось, когда перед сном я рассказывала ему разные истории. Хочешь, я расскажу тебе сказку?»

«Мне уже двенадцать лет».

«Я знаю».

«Мне скоро будет тринадцать».

Я не знал, как от нее отделаться.

«Я же тебе сказала — моему мальчику было столько же, сколько тебе».

Она становилась все более нетерпеливой.

«Сегодня ночью я не могу быть одна — у меня сегодня одна очень печальная дата. Понимаешь? В этот день я уговорила мужа дать мне развод».

«Почему?»

«Я расскажу тебе. Я хотела бы рассказать это каждому — пусть меня поймут правильно».

Она была очень пьяна. Любопытство мое становилось все сильнее, но страх не отпускал меня. Хотя немного успокаивало, что мать спит рядом, в соседней комнате. Людмила мягко, но настойчиво тянула меня из кровати. С большой неохотой я подчинился. Что делать? Закричать? Разбудить мать? Какие последствия это будет иметь для нас обоих? Дмитриева просто выставит нас на улицу.

«Ладно», — подумал я. — «Не прячет же она пистолет под подушкой!»

При мысли об этом я вдруг рассмеялся. Людмила снова зажала мне рот ладонью.

«Что это тебя так рассмешило?» — спросила она.

Я ответил, что не уверен — не спрятан ли у нее под подушкой пистолет.

«Ах вот оно что!» — рассмеялась Дмитриева. Крадучись, мы прошли мимо комнаты, в которой спала мать, и через музыкальный салон вошли в комнату Людмилы.

Потом мы, согреваясь, лежали в ее постели. Комната Людмилы была на удивление скромно обставлена. Правда, кровать была широкая. Сегодня я назвал бы эту комнату с ее спартанской обстановкой жилищем холостяка. Комната, вероятно, не отапливалась, в ней было холодно и неуютно, да и лежать в постели с Людмилой было довольно противно.

Неожиданно она захотела знать, обрезан ли я. При этом она по-девчоночьи хихикала. Я радовался, что в комнате было темно и я не видел ее лица.

Она снова заговорила о своем муже — он был тоже обрезан, и ей это ужасно нравилось. Она хотела бы спать только с обрезанными мужчинами. Но разве найдешь такого в сегодняшней Германии? Время от времени, не переставая говорить, она отхлебывала от стоящей рядом с кроватью бутылки. Я попытался отодвинуться на край кровати, но скоро потихоньку заполз обратно под одеяло — Людмила, сознательно или нет, придерживала его, и я страшно замерз.

Внезапно она придвинулась ближе и прижалась ко мне. «Да ты совсем закоченел», — сказала она и принялась ласкающими движениями массировать меня. Потом я почувствовал ее руку на моем члене. «Нравится?» — спросила она. Голос ее слегка дрожал. Я ничего не ответил. Мне было противно и одновременно хорошо. Я молчал и позволял ей действовать дальше. Лицо ее мне видеть не хотелось. Было совсем тихо. Людмила взяла мою руку и стала ею гладить себя по телу там, где она хотела.

Наконец она расслабилась и опять заговорила девчоночьим голосом:

«Ты уже совсем мужчина, маленький мужчина».

«Можно, я пойду к себе в комнату? Я устал, да и мама иногда ночью приходит посмотреть, как я сплю».

«Я думаю, она спит крепко», — хихикнула Людмила. — «Она сама однажды сказала это при тебе».

«Наверное, она сказала это, чтобы успокоить вас. Кто сейчас может спать спокойно?»

«Я вижу, ты умен не по годам. Ладно, поцелуй меня хотя бы!» — сказала она. В комнате стало светлее, и теперь я видел ее лицо.

«Только бы уйти», — думал я. — «Поцеловать ее, и все, и скорей отсюда».

Я уже вылез из кровати. Людмила спокойно смотрела на меня. Нагнувшись, я поцеловал ее в щеку.

«Поцелуй меня по-настоящему», — потребовала она.

Я поцеловал ее в губы. Меня чуть не стошнило. Быстро, стараясь не шуметь, я выскользнул из комнаты. Уже выходя, я снова услышал ее негромкое хихиканье.

Только бы проскочить без происшествий мимо маминой комнаты! Как в тумане добрался я до своей постели. Скоро я заснул и спал почти до полудня.

Меня разбудила мать:

«Одевайся быстрее — дневной налет!»

Однако звука сирены слышно не было.

«Ну, что же ты? Давай одевайся, быстро, быстро!»

«К чему такая спешка? Не все ли равно, черт побери, буду я одет или нет? Ведь если в меня попадет, от меня мало что останется!» — закричал я.

Мать изумленно уставилась на меня:

«Это что такое? Как ты со мной разговариваешь?»

Она возмущенно повернулась и пошла к себе в комнату.

Не слишком ли громко мы кричали? Ведь если бы кто-нибудь услышал нас и понял, что в квартире, кроме Людмилы, есть еще люди, что было бы с нами? Да и Людмилой тоже. Нам повезло — все было тихо. Только где-то далеко слышались залпы зениток. Очевидно, на этот раз бомбили другую часть города. Наконец дали отбой, и в мою комнату вошла мать. Она плакала. И держалась со мной холодно и даже отчужденно.

«Ты никогда не разговаривал со мной так», — начала она. — «Твой отец этого бы не потерпел. Как ты можешь разговаривать с матерью в таком тоне? Отвечай!»

Я не отвечал, только отводил глаза. Да и что я мог ответить? При воспоминании о прошедшей ночи мне становилось дурно. Я злился на себя самого за то, что после всего происшедшего чувствовал себя вполне нормально.

«Должно быть, я порядочное дерьмо», — думал я. От этой мысли мне становилось легче. Я не боялся рассказать матери о ночном происшествии — мне просто не хотелось огорчать ее еще больше.

«Ты же можешь мне сказать, что тебя так беспокоит. Совершенно естественно — дети в твоем возрасте тоже страдают от депрессии, если они вынуждены так жить. Расскажи о своих переживаниях, поделись со мной, иначе тебе будет все тяжелее. Ты должен выговориться. Ну, сынок, поговори со своей мамой. Что тебя так пугает?»

Она придвинулась ближе ко мне.

«Боже мой», — думал я, — «какое счастье, что я после этого вымылся и от меня ничем не пахнет!».

«Так что же все-таки случилось?»

Она обняла меня за плечи и прижала к себе. И я вдруг заплакал и между всхлипами говорил, говорил, говорил… Я даже не понимал, что говорил, я знал только одно: все, о чем я говорил тогда — ложь, ложь и ложь. Я говорил о бомбах, о гестапо, о том, что почти не выхожу из этой чертовой квартиры на улицу, на воздух. Это была истерика, самая настоящая истерика. Впрочем, в подобной ситуации вполне естественная. Мать тихонько покачивала меня, как младенца. Она обещала мне сделать все, что в ее силах, для того, чтобы мы пережили войну и чтобы со мной ничего не случилось Я помню лишь, что ужасно устал, лег в постель и сразу заснул. Разбудила меня мать. В руках у нее была тарелка капустного супа. «Вот, чашка молока», — с улыбкой сказала она, подражая польско-еврейскому выговору своей матери — моей бабушки. Когда мы с братом были маленькими, бабушка приезжала к нам. По утрам она будила нас и давала каждому большую чашку молока. «Чашка молока» стала ходячей поговоркой в нашей семье.

«Бабушка умерла», — сказал я. Мать оцепенела.

«Откуда ты знаешь?» Она старалась сохранить самообладание.

«Бабушка умерла», — повторил я. — «Ее забрали эсэсовцы. Ведь и отца тоже больше нет. От него ведь мало что осталось».

Мать поставила тарелку на стул и вышла из комнаты. Меня охватило раскаяние, я готов был убить себя за причиненную ее боль. И этого я никогда не прощу себе.

Прошло еще несколько недель. За это время мне пару раз «разрешалось» лечь в постель к Дмитриевой. В тот поздний вечер мы с матерью опять были одни в большой людмилиной квартире. Бомбы рвались где-то совсем недалеко.