Жюстин Пикарди - Дафна

• Название: Дафна
• Автор: Жюстин Пикарди
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9985-0231-6

Британские критики называли опубликованную в 2008 году «Дафну» самым ярким неоготическим романом со времен «Тринадцатой сказки». И если Диана Сеттерфилд лишь ассоциативно отсылала читателя к классике английской литературы XIX–XX веков, к произведениям сестер Бронте и Дафны Дюморье, то Жюстин Пикарди делает их своими главными героями, со всеми их навязчивыми идеями и страстями. Здесь Дафна Дюморье, покупая сомнительного происхождения рукописи у маниакального коллекционера, пишет биографию Бренуэлла Бронте — презренного и опозоренного брата прославленных Шарлотты и Эмили, а молодая выпускница Кембриджа, наша современница, собирая материал для диссертации по Дафне, начинает чувствовать себя героиней знаменитой «Ребекки». Подобно «Ребекке», «Джейн Эйр» или «Грозовому перевалу», «Дафна» — это роман о том дремучем и непознанном, что живет в каждом человеке и не поддается ни пониманию, ни контролю. А уж семейных тайн, мрачных особняков и зловещих призраков прошлого тут просто не перечесть.

---

Именно туда я и отправилась сегодня, вернее, вчера — ведь полночь уже миновала, но я слишком возбуждена, чтобы спать, — и путешествие это оказалось гораздо более ностальгическим, чем я ожидала, потому что уже проделала этот путь однажды, с матерью, когда мне было лет тринадцать. Я тогда только что прочла «Грозовой перевал», и он мне понравился, и «Джейн Эйр», примерно наполовину, и мама предложила съездить в музей Бронте в доме приходского священника, чтобы увидеть место, где были написаны эти книги. Какой хорошей она была, моя мама, — хотела, чтобы я воспринимала эту поездку скорее как приключение, чем как образовательную экскурсию. Замечательно в ней было то, что она умела говорить со мной о книгах и о жизни через книги. Это каким-то образом компенсировало периоды, когда она погружалась в молчание. Я теперь жалею, почему не спрашивала, о чем она думает в долгие часы тишины, — уверена: она о чем-то тогда думала и эти мысли не давали ей покоя…

Но в любом случае то, что поразило меня в доме Бронте, когда я посетила его в детстве, удивило и вчера: я воображала, что дом приходского священника затерян где-то среди болот, вдали от других жилищ, изолирован, как Грозовой перевал, а оказывается, Бронте жили близ Кили, большого, шумного викторианского города. Полагаю, миф о том, что они были полностью отрезаны от остального мира, создан миссис Гаскелл, об этом мне говорила и мама, когда мы ехали на автобусе с вокзала в Кили до Хоуорта. Шарлотта, по-видимому, тоже внесла свою лепту в представление о том, что они жили в глуши, описывая пейзажи, существовавшие скорее в ее воображении. Но, может быть, ей нужно было представлять их себе именно такими?

В пасторском доме было не слишком людно — мне повезло приехать как раз в тот момент, когда отъезжал микроавтобус с японскими туристами, — и я бродила по музею почти в полном одиночестве, пытаясь не думать о маме: где она сейчас и встретилась ли там с моим отцом. Мне вспомнилось, что, когда я только-только пошла в школу, учительница рассказывала нам о Царстве Небесном, и я вообразила, как отец пролетает через читальный зал Британского музея наверх, где по-прежнему работала библиотекарем мама, поднимается до самой стеклянной крыши и сквозь нее, постепенно исчезая в небе. Трудно не думать о смерти, когда находишься в доме приходского священника Бронте, и не только из-за многочисленных ранних смертей в этой семье, но также из-за того, что прямо из окон дома открывается вид на кладбище — ряды серых надгробий, сотни их теснятся за оградой сада, словно ожидая, что их впустят, или, наоборот, что обитатели пасторского дома присоединятся к ним.

Но здесь же возникает и странное ощущение какой-то жизни, словно дети Бронте только что убрали перья и тетради или вернулись после прогулки с собаками, как будто они стоят за углом — просто их не видно — и тихонько посмеиваются над всеми, зажав ладошками рты.

Я долго простояла на середине лестницы, ведущей на второй этаж, глядя на портрет трех сестер кисти Брэнуэлла, себя же он изобразил в стороне, превратив свою фигуру в подобие колонны. Это представляется мне довольно странным: он не был опорой семьи — совсем наоборот, хотя я допускаю, что его ненадежность и алкоголизм объединяли сестер, сплачивали их против внешнего мира и самого Брэнуэлла. Может быть, и в картине скрыт намек на это: Брэнуэлл заперт внутри одиноко стоящей колонны, отделен от девушек, хотя и находится рядом с ними.

Потом я рассматривала платья и украшения Шарлотты в ее спальне, удивляясь, что они до сих пор сохранились, думая о том, как мало осталось у меня вещей отца: записные книжки, которые я не могу прочитать, и маленький альбом с фотографиями — несколько бледных снимков с родительской свадьбы (на них они только вдвоем — их родители к тому времени уже умерли, но я не перестаю удивляться: почему на фотографиях больше никого нет?) и несколько моих детских снимков, на которых отец обеспокоенно смотрит на меня, словно я очень маленький дикий зверек, который может и укусить, если к нему подойти слишком близко.

Когда входишь в другую спальню в передней части пасторского дома, которую Брэнуэлл на протяжении всей своей жизни периодически делил с отцом, невозможно не думать, какой удушающей, наверно, была эта атмосфера для сына, мечтающего о побеге, рисующего карты далеких земель, грезящего о битвах и любовных приключениях. Неудивительно, что бедняга Брэнуэлл пил до потери рассудка, до полного бесчувствия, запертый, как в тюрьме, в пасторском доме, и единственной отдушиной для него было писать картины и рассказывать истории о своем alter ego Нортенгерленде, сумасбродном графе с тремя женами, наклонностями пирата и кораблем, на котором он совершает кругосветное путешествие. В конечном счете выход из отцовской спальни Брэнуэлл обрел только умерев, в гробу, который несли какую-то сотню ярдов через ворота сада на кладбище.

Я взглянула на сделанные Брэнуэллом наброски Нортенгерленда — все они представляют собой крайне романтизированные автопортреты, выставленные теперь в задней комнате, которая, как говорят, была его студией. Она кажется темной и душной, а может, это лишь мое, столь же романтизированное видение более сложной истины? Я была разочарована, глядя на маленькие книжки, запертые в стеклянном шкафу в студии Брэнуэлла; рассмотреть можно было лишь пару страниц из детских историй Бронте об Ангрии и Гондале с невероятно красивыми и замысловатыми иллюстрациями, выполненными тонкими перьями для вычерчивания карт. В конце концов мои глаза разболелись от попыток разобрать через стекло этот микроскопический почерк. Я начала было фантазировать по поводу организации ограбления, но спохватилась, что пора убираться восвояси и позаботиться насчет чашки чая и бутерброда с тунцом, прежде чем садиться на обратный автобус из Хоуорта до железнодорожной станции Кили.

Однако вместо того, чтобы выбрать одно из нескольких названных в честь Бронте кафе на главной улице деревни, я забрела в букинистический магазин и начала рыться на полках. Я искала книги о Брэнуэлле, чтобы пополнить свою коллекцию, но не обнаружила ничего нового, и тогда схватила наугад одну из книг, оказавшуюся покрытой пылью биографией бывшего президента Общества Бронте сэра Уильяма Робертсона Николла, умершего в 1923 году. Внутри, на фронтисписе, виднелся едва заметный оттиск медной печатной формы с датой — Рождество 1925 года — и надписью «Дж. А. Симингтону».

Я была так взволнована, что даже негромко вскрикнула, и седовласый мужчина за прилавком поднял глаза от газеты.

— Нашли что-то интересное? — спросил он.

— Разве что для меня, — ответила я, вручая ему деньги за книгу (два с половиной фунта — сущий пустяк).

— Интересуетесь Робертсоном Николлом? — удивленно спросил букинист.

Я ответила, что никогда не слышала ни о Николле, ни о его биографе мистере Т. X. Дарлоу, но мне хотелось бы побольше узнать о Симингтоне. Мы поговорили немного: я объяснила, что ищу материалы для своей диссертации, и в конце концов букинист со словами: «Это ваш счастливый день — вы мне понравились» — исчез в задней комнате, а минут через пять появился с широкой торжествующей улыбкой и картонной папкой в руках.

— Вот здесь ваш мистер Симингтон, — сказал он и предложил заглянуть внутрь.

И там я увидела их: блеклые, сделанные через копирку копии писем Симингтона к Дафне Дюморье. Часть другой его корреспонденции была засунута внутрь маленькой коробки с его книгами, включая биографию Николла, — все это было куплено хозяином лавки на местном аукционе в Северном Йоркшире.

— Тридцать фунтов за все, — сказал он. — Вряд ли кто-то, кроме вас, заинтересуется мистером Симингтоном. Эта папка собирала пыль два или три года, настало ее время обрести надежное пристанище.

Выписав чек, я поблагодарила его, несколько ошеломленная, — происшедшее казалось невероятным, — и только тогда поняла, что пропустила свой поезд. Но это было неважно, да и что могло иметь значение, кроме того факта, что я нашла письма Симингтона, или, скорее, они нашли меня, как и письма Дафны в Лидсе. Словно я получила еще один знак — неизвестно от кого и о чем он говорит, возможно, свидетельствует, что я на правильном пути.

А письма оказались даже более интересными, чем я ожидала. Удостоверилась я в этом, перечитав их несколько раз в неспешном поезде по дороге домой. Заинтриговала меня не столько переписка Симингтона с Дюморье, сколько его ответы адвокатской конторе, действующей от имени Общества Бронте, подшитые к оригиналам полученных от них писем, которые были отправлены ему летом 1930 года, сразу же после того, как он лишился работы попечителя и библиотекаря музея Бронте в доме приходского священника. Стряпчие угрожали возбудить дело против Симингтона, обвиняя его в краже многочисленных музейных рукописей и реликвий; полный список включал тридцать один пункт, в том числе оригиналы писем и рукописей членов семьи Бронте, а также набор ключей от запертых ящиков в библиотеке и музее пасторского дома.