Меир Шалев - Дело было так

• Название: Дело было так
• Автор: Меир Шалев
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0951-1,978-5-9953-0111-0

Новая — седьмая в этой серии — книга Меира Шалева, самого популярного в современном Израиле прозаика, полюбившегося и русским читателям, — ироничное, но и печальное повествование, одним из героев которого выступает сам автор. Вы прочтете историю о бабушке Тоне, всю жизнь самоотверженно сражавшейся с грязью, о подаренном ей пылесосе, который ее коварно обманул, о летавшей по ночам ослице Иа, о дедушкином дереве, на котором помидоры росли вместе с анчоусами, о хитроумном жеребце Уайти и о многом-многом другом, вошедшем в семейную мифологию и превращенном поразительным талантом Шалева в замечательную прозу.

---

Сложность, однако, состояла в том, что бабушка Тоня перманентно находилась в состоянии острейшего конфликта с одним из своих братьев, каждый раз с другим, о чем извещала всех словами: «Он мне больше не брат». Эти сложные отношения с Моше и Ицхаком занимали ее куда серьезней, чем вопрос, кто из них лучше накормит Уайти, и поэтому при каждом нашем визите она старалась направить лошадь во двор того из них, которого она в эту субботу пока еще признавала братом. Напротив, дедушка, который экономил каждый грош и потому предпочитал тот двор, где его лошадь получит побольше дармовой еды, энергично противился бабушкиным стараниям, изо всех сил натягивая другую вожжу.

Однажды этот их поединок едва не привел к ужасной трагедии: бабушка Тоня тянула в сторону Ицхака, а дедушка Арон и Уайти тянули в сторону Моше (или наоборот, в зависимости от рассказчика и его версии), и поскольку бабушка Тоня была женщина сильная, а ее упрямство было в точности равновелико упрямству двух мужчин (в данном случае — жеребца и дедушки), то оглобли Уайти с ходу уткнулись в бетонный столб, стоявший на развилке дороги, и мой дядя Яир, тогда еще совсем маленький, вывалился через передок телеги, упал между задними копытами и передними колесами и только чудом не был растоптан или раздавлен.

Но вот путешествие благополучно завершилось, и мы въезжаем во двор. Оба дяди и все члены их семей выходят нам навстречу. Моше рвется вперед, заранее вытянув трубочкой губы, Ицхак приближается следом со спокойной приветливой улыбкой. Они были совсем разные, эти двое, — и по виду, и по характеру. У Моше было бурное чувствительное сердце и густые толстые волосы. Ицхак был спокойнее и рассудительнее, и на его макушке уже просвечивала близкая лысина. Моше был мечтателем-идеалистом, в нем бушевали пылкие идеологические страсти, и он состоял в переписке с тогдашними вождями рабочего сионизма Леви Эшколем и Бен-Гурионом. Ицхак, напротив, был человеком дела и свои доходы вкладывал в хозяйство, обдуманно и серьезно. Между братьями нередко вспыхивали ссоры. Но в то время, как с бабушкой они ссорились по семейным делам, друг с другом они спорили в основном о «принципах», и не только об их сути, но и об их количестве, потому что «у Моше всегда было куда больше принципов, чем у Ицхака, в точности, как и волос на голове у него всегда было больше».

Мама рассказывала, что у них был также особый способ примирения. Они приходили из Кфар-Иошуа в Нагалаль бегом, потому что времени в обрез, много работы, и, хотя всю дорогу бежали рядом, от злости не обменивались ни единым словом. Однако, прибежав в Нагалаль, они тут же переходили с бега на быстрый шаг, потому что здесь к ним присоединялась их сестра, бабушка Тоня. Вместе с ней они торопливо поднимались на холм, где находилось кладбище, и там, на могиле высокой и красивой «бой-бабы» Батии, выкладывали друг другу все свои претензии, спорили, возражали, обвиняли, кричали и рыдали от обиды и облегчения, а потом обнимались, целовались, мирились, снова плакали и, наконец, тем же быстрым шагом возвращались в Нагалаль, а оттуда, снова бегом, — обратно в Кфар-Иошуа, потому что времени в обрез, много работы.

— И на обратном пути они тоже не разговаривали друг с другом, — заканчивала мама свой рассказ.

— Но ведь они уже помирились? — удивлялся я.

— Это так, — говорила она, — они уже помирились и снова были друзьями, но к этому времени они так уставали, что им просто не хватало воздуха, чтобы бежать и говорить одновременно.

В Кфар-Иошуа гости и хозяева сразу же усаживались за субботний завтрак. То была обильная поздняя трапеза, на которой к столу подавались свежий хлеб, салат, сыр, маслины и яичница, а иногда также большие дрожащие квадратные порции студня — холодца, вываренного из говяжьих ног и щедро приправленного лимоном и чесноком, — блюдо, которое с тех пор запало мне в сердце. Эта трапеза очень походила на обычные субботние завтраки в Нагалале и в то же время во многом отличалась от них. Ведь порой для большой разницы достаточно совсем небольших отличий — в том, как режут овощи для салата, какой толщины сковородка, какого сорта хлеб и как приготовлен сыр.

Кстати, Хая, жена Моше, и Хая, жена Ицхака, резали хлеб совсем как бабушка Тоня, — плотно прижав его к груди. Их движения были сильными и уверенными, но я всегда боялся, что когда-нибудь они порежутся, и однажды даже крикнул вслух:

— Осторожней, пожалуйста, осторожней с ножом!

Все засмеялись, а дядя Яир успокоил меня и сказал, что я ошибаюсь, — это нож должен беречься бабушки, а не бабушка ножа.

Завтрак сопровождался историями, воспоминаниями, а также жаркими политическими спорами — о мошавном движении и о «Рабочем единстве», о «Молодом рабочем» и о «Тружениках Сиона», об украинских мужиках и о «деревенских кулаках», о Мапае и о Мапаме[52], о допустимости наемного труда и о долге взаимопомощи, — а также обменом мнениями по менее взрывчатым вопросам — о плодовых деревьях (подрезать два глазка или три), о коровах (доить два раза в день или три) и тому подобное. Но больше всего они любили спорить о том, кто кому что сказал и кто кому что сделал в ходе долгой истории нашей большой семьи.

Смех, и крики, и вымыслы тут же запивались кипящим чаем из двух дымивших паром чайников — большого чайника с кипятком и сидящего на нем маленького чайничка с заваркой.

— «Чай в чайнике не истощится», — цитировал дедушка Арон, и дядя Моше подхватывал:

— «И заварки в чайничке не убудет»[53].

И вот так эти два чайника поставляли на стол литр за литром дымящегося чая, смачивая пересохшее от криков горло и все сильней воспламеняя очередной спор.

К чаю подавались два вида сладостей — варенье с целыми кусочками фруктов, обычно из винограда («у кого были тогда деньги на клубнику?» — написала моя тетя Батшева на черновике этой книги), и знаменитый «хвост селедки», который в глазах дедушки Арона (а сегодня и в моих тоже) был вкуснее всех сладостей на свете.

Дедушка Арон рассказывал об этом «хвосте» такую историю: в лавке, которую его семья держала тама (так он говорил), то есть в Макарове на Украине, «мы продавали продукты для тела, продукты для души и продукты посредине», — и когда я спрашивал его, что это значит, объяснял: «Продукты для тела — это топоры, мотыги и сапоги для крестьян-украинцев, продукты для души — это талиты, филактерии[54] и молитвенники для евреев».

Тут он обычно замолкал и смотрел на меня, чтобы я спросил, что же такое «продукты посредине».

— Дедушка, — спрашивал я, — а что такое «продукты посредине»?

— Посредине, — улыбался он, — это хвост селедки. Соленая рыба. Она и для тела, и для души.

Так мы ели, и пили, и разговаривали, и смеялись, и сердились, и спорили — все, кроме бабушки Тони, которая, пользуясь случаем, то и дело уводила из комнаты для секретных закулисных разговоров либо Моше, либо Ицхака, в зависимости от того, с кем она была в этот раз в мире, чтобы пожаловаться им на всё, что ей за неделю учинили, и на всё, что ей сказали, и на всё, что ей напортили. Впрочем, иногда она уводила не братьев, а их жен, — но всё для тех же жалоб.

Несмотря на бесконечные чмок-чмок-чмок, которыми встречал нас дядя Моше, я все-таки предпочитал его застолья завтракам у дяди Ицхака, потому что у Моше разговоры были интересней, споры жарче, а рассказы увлекательней, да и сам он принимал меня таким, как я есть, и никогда не посмеивался над тем, что я боюсь проехаться на лошади или побороться с теленком и что у меня нет разумных рук мошавника. Напротив — он даже поощрял тот интерес, который я уже тогда проявлял к рассказам, книгам и к Библии.

И еще: несмотря на приверженность к идеям трудового социализма, он никогда не делал насмешливых замечаний по поводу городских замашек моего отца и его пребывания в прошлом в организации Эцель[55], потому что ценил его стихи. Напротив, дядя Ицхак однажды сказал мне, что с таким отцом-ревизионистом, у которого обе руки левые, я никогда не стану настоящим мошавником. Я обиделся, потому что в детстве думал, что стать мошавником — это очень большое достижение, высокая цель, к которой должен стремиться каждый человек. Но недавно, спустя многие годы — мне уже за пятьдесят, а дядя Моше уже умер, — я навестил дядю Ицхака у него дома. Он уже не работал — ни в хозяйстве, ни на пасеке, — сидел дома и посвящал долгие часы созданию маленьких и удивительно точных моделей телег, плугов и хозяйственных построек, которые помнил из своего детства в Ракитном. Он показывал мне их одну за другой, произносил их старинные русские названия, которые вряд ли поймут сегодня даже люди, говорящие по-русски, делился со мной воспоминаниями и рассказывал истории. Годы смягчили и его, он стал куда сердечней и добрее — и на вид, и в манерах. Время обесцветило его лицо, но глаза стали голубее, чем были, и сверкали, оживляя бледность его лет. Да, старость порой творит с людьми чудеса — чаще плохие, но изредка и хорошие.