Меир Шалев - Дело было так

• Название: Дело было так
• Автор: Меир Шалев
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0951-1,978-5-9953-0111-0

Новая — седьмая в этой серии — книга Меира Шалева, самого популярного в современном Израиле прозаика, полюбившегося и русским читателям, — ироничное, но и печальное повествование, одним из героев которого выступает сам автор. Вы прочтете историю о бабушке Тоне, всю жизнь самоотверженно сражавшейся с грязью, о подаренном ей пылесосе, который ее коварно обманул, о летавшей по ночам ослице Иа, о дедушкином дереве, на котором помидоры росли вместе с анчоусами, о хитроумном жеребце Уайти и о многом-многом другом, вошедшем в семейную мифологию и превращенном поразительным талантом Шалева в замечательную прозу.

---

— Иди поспи, я приготовлю тебе лежанку.

Я очень любил ее слово лежанка. Тогда я еще думал, что бабушка сама его изобрела, но потом обнаружил, что в Библии, из которой отец каждый вечер читал нам с сестрой целые главы, есть похожее слово «ложе». Я понял, что это слово означает «постель», потому что в Библии было написано: «И встал Давид с ложа своего». И хотя отец не объяснял в подробностях все прочитанное, я чувствовал, что в этом слове скрыто еще что-то, куда более волнующее, чем просто сон, — ведь еще через несколько абзацев было написано: «И пришла она к нему, и он возлежал с ней».

Лет десять спустя, уже в школе, когда мы учили средневековую еврейскую поэзию, я снова вспомнил бабушку Тоню и ее литературное влияние. Мы учили тогда хорошее стихотворение Авраама Ибн-Эзры:

Поспешу к его дому утром — говорят: ускакал вельможа.
Приду к нему вечером — говорят, что он уже лег.
То он взошел в седло, то ему приготовили ложе,
Только горе мне, бедному, — застать его так и не смог.

Я читал эти слова: «Приготовили ложе», — вспоминал бабушкино: «Я приготовлю тебе лежанку» и бурно веселился, чего обычно со мной на школьных уроках литературы не бывало, особенно на уроках средневековой еврейской испанской поэзии. Мне было весело от неожиданной переклички сияюще чистого иврита Ибн-Эзры и Библии с простонародным языком моей бабушки Тони, таким сочным и смешным одновременно.

И вот так, от ложа царя Давида в Иерусалиме через ложе некого недоступного вельможи в средневековой Испании я пришел наконец к тому скромному ложу-лежанке, которое приготовила мне бабушка в своей маленькой комнатке. В ее доме эта комнатка выполняла ту же роль, которую в иерусалимском Храме некогда играло «помещение для левитов», — она тоже располагалась рядом с «Храмовым залом», роль которого у нее играли две вечно запертые комнаты и «святая святых» за ними — та ванная, где вместо Духа Святого, Шехины, одиноко пребывал ее свипер, ее знаменитый американский пылесос.

Я не раз просил у нее разрешения войти в эту ванную, чтобы посмотреть на все те разнообразные щетки, многочисленные насадки, огромные колеса, толстый шланг и сверкающий хромированный корпус, о которых так часто рассказывала мама и которые так поразили мое воображение. Но бабушка была непреклонна. Возможно, она боялась, что я стану выпрашивать у нее этот пылесос, а она, сказать по правде, не славилась особенной щедростью и не раз отказывала мне во многих других просьбах. В таких случаях она обычно повторяла свое специальное выражение, которым пользовалась всякий раз, когда у нее просили, хотя бы на время, что-нибудь, чем она сама уже годами не пользовалась. «Пока я жива, — говорила она, — вы с меня никакого наследства не получите!»

Мне особенно запомнился случай с большой пивной кружкой, которая в детстве ужасно разжигала мое любопытство и заполучить которую я страстно желал. То был огромный стеклянный стакан с ручкой, на донышке которого было выгравировано латинскими буквами слово «Мюнхен». Ни в бабушкином доме, ни в домах ее детей пива не пили, и, когда я спросил ее, откуда у нас эта кружка, она ответила сквозь зубы: «Это от немцев». И больше ничего не объяснила. Не иначе она хотела сказать, что кружка попала к нам из соседних немецких поселков, Вальдхайма или Бейт-Лехема, после того как англичане депортировали тамошних жителей во время Второй мировой войны. Но когда я однажды попросил у нее эту кружку, она ответила этим своим всегдашним: «Пока я жива, ты с меня никакого наследства не получишь», — и вопрос был закрыт навсегда.

— Ну хотя бы приоткрой дверь на минутку, — канючил я. — Я только гляну разок на твой свипер, даже заходить не буду…

— Ни в коем случае нет!

Теперь вы можете понять мое потрясение, когда совсем недавно, работая над этой книгой и собирая для нее среди родственников рассказы о бабушке Тоне и ее заточенном в темницу пылесосе, я вдруг узнал, что мой двоюродный брат Надав, первенец тети Батшевы и ее мужа, дяди Арика, однажды упросил бабушку впустить его в эту запертую ванную — и она не только впустила его туда, но даже позволила там помыться!

Это произошло много лет назад, когда Надаву было лет семнадцать. Он совсем не интересовался бабушкиным пылесосом и вовсе не жаждал его увидеть. Я даже сомневаюсь, знал ли он вообще всю эту историю так подробно, как знал ее я. Но он поспорил со своей матерью, что бабушка Тоня разрешит ему помыться в той закрытой ванной, в которой никто из семьи никогда не мылся. Поспорил — и выиграл. Действительно полежал там в настоящей ванне, и даже довольно долго!

Как он ухитрился? Никто так и не знает.

— Очень просто. Я ее убедил, — сказал он мне с высокомерно-таинственной улыбкой, когда я пристал к нему, требуя объяснений.

Я почувствовал ревность и обиду. Надав моложе меня на пять лет, а я никогда не сомневался, что такого рода привилегии положены в первую очередь мне, как самому старшему бабушкиному внуку, а не всякой второстепенной мелюзге, всем этим несчетным внукам, что появились уже после меня. Я долго пытался утешить себя мыслью, что, возможно, никакой умышленной дискриминации с ее стороны здесь не было и все произошло весьма обычным путем — например, она попросила Надава починить что-нибудь в доме, а он в качестве платы потребовал за это разрешения помыться в ее «святая святых». И правда, в отличие от меня, унаследовавшего у отца обе левые руки и близорукость, у Надава хорошие руки и острое зрение, и он, подобно своему отцу и его братьям, тоже умеет починить, и построить, и собрать все, что угодно и нужно, будь то в доме или во дворе, в тракторе или в машине. Но действительно ли бабушка заплатила ему правом помыться в запретной ванной именно за какую-нибудь починку? Увы, она уже не может ответить на этот жизненно важный для меня вопрос, потому что умерла, а Надав ничего не подтверждает и ничего не опровергает — только улыбается в ответ на мои настойчивые вопросы своей раздражающей улыбкой и говорит:

— Я ее убедил.

Как будто говорит: «А ты не сумел».

— Что значит «убедил»? — удивляюсь я. — Ты что, пообещал ей что-нибудь?

— Нет.

— Может, ты ей пригрозил чем-нибудь?

Надав даже испугался.

— Пригрозил? Бабушке Тоне?! Плохо же ты знаешь меня да и ее, кажется, тоже.

— Я понял! Ты, наверно, сказал ей, что поспорил с матерью, и пообещал поделиться выигрышем.

— Да нет же, — сказал Надав. — Я ее просто убедил. Она была человеком логичным, не таким, как ты думаешь. И знаешь, что еще? Она разрешила мне помыться в обыкновенной ванне, а ты все рассуждаешь о ванне из какой-то сказки…

— И ты видел там ее свипер? — игнорировал я эту его провокацию.

— Чего?

— Ну, свипер, ее знаменитый пылесос?

— Ничего я там такого не видел!

— Как же так?! Как ты мог не увидеть? Свипер, ну, знаешь, такой огромный американский пылесос фирмы «Дженерал электрик», большой, как бочка, и весь сверкает хромом! С черными резиновыми колесами и со шлангом не меньше двух дюймов в сечении! Неужели твоя мама не рассказывала тебе о нем?

— Да, я вспоминаю… она действительно что-то такое упоминала… Кажется, она даже как-то раз попросила его у бабушки…

Это правда. Обе сестры, его мать и моя, несколько раз просили у бабушки одолжить им на время этот пылесос. «Ну что он стоит там без дела, в твоей ванной?! — говорили они. — Дай нам попользоваться». Но бабушка Тоня и тут произнесла свое заклинание: «Пока я жива, вы с меня никакого наследства не получите!»

— Значит, ты его так и не увидел?

— Да нет… Там были какие-то ящики, свертки и коробки, но такого большого, как ты описываешь, там и в помине не было. Я думаю, тебе мама слишком много сказок рассказывала в детстве.

Я понял, что этот разговор доставляет Надаву куда больше удовольствия, чем мне, и покинул поле боя.

Вернусь, однако, к той лежанке, она же ложе, которую приготовила мне бабушка. Несмотря на торжественность, так и гудящую между согласными и гласными этого слова, бабушкина лежанка была обыкновенной старой железной кроватью, чуть шире односпальной и много уже двуспальной, на пружинах и железных рейках которой были уложены в ряд три маленьких матраца из высохших водорослей.

В той же маленькой комнатке и на той же лежанке мне предстояло впоследствии спать еще много-много раз. Однажды, лет семнадцать спустя, — даже с некой американской девушкой по имени Авигайль, чей вклад в историю бабушкиного пылесоса, честно говоря, не был таким уж ценным. Но тогда, в свои пять-шесть лет, я всегда спал там один, а поскольку уже научился читать и писать, то листал перед сном старые подписки газеты «Давар для детей», сохранившиеся на дряхлой этажерке в той же комнатке с тех далеких времен, когда мама, ее сестра и братья сами еще были детьми.