Гай - Татлин!

• Название: Татлин!
• Автор: Гай
• Жанр: Современная проза

---

Гай Давенпорт. Татлин!

Из сборника «Татлин!» (1974)

МОСКВА, 1932

Татлин, ироничный Татлин, выставляет конструктивистские работы в Народном Музее Декоративных Искусств. У каждого входа с плакатов смотрит лицо Ленина. Лицо Ленина и среди экспонатов внутри.

С потолка свисает летательная машина. Больше всего она похожа на ископаемый скелет птеродактиля. Тем, кто видел леонардовы наброски тосканского орнитоптера сепией, машина напоминает именно его.

Ленин, воздевающий кулак на фоне трепещущих красных флагов, — вот что видим мы, входя в первый зал с экспонатами.

Затем — планёр, крылья разлетелись от стены к стене.

Кто–то видел самого Татлина, переходившего от одной двери к другой в своей рабочей робе, которая открывается и закрывается двумя рядами металлических зубцов, смыкающихся вместе, когда он скользит вдоль них коклюшкой.

Его глаза — насмешливые, умные, голубые.

В каталоге говорится, что машина — для того, чтобы на ней летали рабочие, как на птице.

Вокруг планёра — чертежи его деталей, рисунки разных стадий его сборки, вид спереди, вид сбоку, поперечное сечение. Большинство надписей — под прямым углом к горизонтали, поэтому чтобы прочесть, нужно наклонять голову.

Здесь неуместно продолжать обсуждать заметки М. Н. Рютина о товарище Сталине — множество страниц, размноженных на мимеографе, которые, как утверждают знающие люди, предвещают перемену.

Слово «Конструктивизм», произносит кто–то, уже неверно употреблять, говоря о стиле Татлина, однако в каталоге объясняется, что конструктивизм — это марксизм–ленинизм в искусстве, это общий визуальный опыт Социалистического Государства Рабочих.

Там есть интересные рисунки извилистых параллельных линий, разветвляющихся вокруг схем планёра, точно древесные волокна вокруг сучка. Это воздушные потоки. Есть и стрелки, указывающие их направление.

Фотография Ленина, подписывающего за столом бумаги, висит над выставленным конструктивистским комплектом шахмат и вазами. Как же много приходилось ему работать!

Летательная машина похожа на птицу, сбросившую все оперение и плоть. Вместо тела у нее — проволочная колыбель или сани с набором распорок, крепительных планок и рычагов, в которую нужно ложиться. Видно, на какие педали нажимать, куда просовывать руки, чтобы управлять крыльями.

Татлин, говорит товарищ Корнелий Зелинский в каталоге, принял Революцию с самых первых октябрьских дней.

Задумчивый бюст Ленина, подпертый глубокими тенями, наблюдает за летательной машиной.

Она называется «Летатлин», «Глайдер». Ее название любопытно включает в себя имя создателя, будто заговор судьбы.

Это не аэроплан и не самолет, а костный каркас птицы со сращеннопальцевыми крыльями, чтобы в ней мог летать человек. Есть такие головы, любил говорить Хлебников, которые возвращаются к архаике, будто Клемон Адер вовсе и не поднимал свой «Авион», трепетавший стрекозой, над французским лугом буйной сырой весной, когда Татлину было двенадцать лет, а Уилбур и Орвилль Райты не задевали днищем пески Китти–Хока, когда ему было восемнадцать, рядовому матросу на борту «Александра Суворова».

Мы должны разбить ту стеклянную стену, которую Сократ с Аристотелем воздвигли между природой и милым сладострастием пытливого ума.

Гераклит видел, что все вещи, борющиеся друг с другом, будто атлеты, покрасневшие от пыли, на самом деле дополняют друг друга, видел, что всё, за исключением времени, впадает в свою противоположность, не теряя ни энергии, ни материи, всё танцует от одной формы к другой.

Разве Нильс Бор не обнаружил свои сцепленные атомы у Демокрита?

У Хлебникова бывали дни, когда он жил среди солутрийских кремниевых орудий и оленьих повелителей Гилеи. Скульпторы учились у резчиков стел Гондураса. Пикассо был доисторичен, Корбюзье отражал грациозность окна и стены, позабытую после глинобитных деревень Анатолии. Бранкузи весь — от Киклад, от йоруба, от Сент–Ашула.

Татлин же вернулся к Дедалу.

Татлин — профессор Керамики в Институте Силикатов. К тому же он — художник, инженер, теоретик.

Он конструирует множество вещей. Мебель, одежду, всевозможную утварь — целый новый стиль в искусстве. Здания, памятники. И летательную машину. На нее смотрят два матроса и ухмыляются.

Женщина в туфлях без каблуков, награжденная, на груди — Орден Ленина второй степени, Герой Народа, тоже смотрит на нее. Поджала губы. Подалась на дюйм вперед. Обхватила себя за локти.

Лицо Ленина смотрит сквозь летательную машину с восьмифутового плаката.

В наше время это историческое старое здание с итальянскими стенами и вощеными полами — Пушкинский Музей. Высокие окна завесили богатыми красными портьерами, поэтому свет внутри — янтарный. Здесь хранятся трогательные реликвии поэта и его России, множество книг в красных и золотых переплетах. Много картин как русских, так и европейских. Желтые перчатки поэта.

Украинской вышивки, вдохновленной Агитпропом, больше нет, супрематистских плакатов из одних зигзагов и полукругов, портретов самовлюбленных поэтов, выполненных в яростнвх цветах и неожиданных углах футуризма. Их тоже нет.

Все роскошно, как романовское пасхальное яйцо, и в культурные пределы входишь с уважением, с легкой печалью, с благоговением.

Первым делом видишь картину: Ленин вздымает кулак на фоне ненастного неба.

О красные дня октября!

У планёра, глайдера — ажурное точеное шасси, профиль которого в точности повторяет кленовое семя. В центре — V–образная распорка, и к закругленному концу, к голове планёра — еще одна. Эта вторая распорка — тоже V–образная, если смотреть от головы, поскольку низ шасси — это один–единственный нагель, расходящийся в грудине непорочной анатомии планёра, сразу над его зобом, и уходящий вилкой назад, оставляя верхушку шасси открытой, как конверт, в который сейчас положат письмо. Между двумя этими распорками поднимаются высокие локти крыла цапли. Оно машет благодаря системе тяж, приводимой в движение ногами аэронавта.

Это схема птичьего полета, переведенного в точеное дерево большой эластичности. Ткань, натянутая меж ребер крыльев — промасленный шелк.

Аэронавт должен надевать комбинезон на молнии из двухслойного поплина с легкой подкладкой, вроде того, что сегодня на Татлине. Кроме этого — полотняные ботинки на шнуровке, вроде велосипедных, очки–консервы, шлем, застегивающийся под подбородком, и перчатки, которые защелкивают на запястьях.

— А зачем этот планёр?

— Для повседневного использования.

Татлин показывает планёр журналистам. Человек из «Известий» прижимает блокнот к груди и поправляет очки в стальной оправе.

— Рассмотрите изогнутые крылья, говорит Татлин. Я полагаю, вы найдете их эстетически безупречными.

— Именно, говорит человек из «Известий».

Портрет Ленина безотрывно смотрит на белое московское небо за музейными окнами в экстазе искренности.

— Вы не должны думать о моем планёре ни как о предмете утилитарном, ни как о произведении искусства. Вы же не станете рассматривать ДнепроГЭС как скульптуру, однако она — скульптура. Польза ее очевидна, героична. Мой планёр — для народа. Это социалистическоий артефакт — и искусство, и полезное приспособление.

— Народ Украины будет особенно заинтересован в планёре «Летатлин». Над полями без единого дерева можно парить часами, над тундрой.

— Это, объясняет Татлин, прихлебывая с блюдечка чай с мятой, воздушный велосипед.

Зелинский записывает.

Над ними, на фотографии сепией Ленин подписывает бумаги за столом.

Товарищ Мария Ивановна из «Правды» выпрямляет спину и представляется художнику–изобретателю.

— Он очень красив, произносит она. В самом деле очень красив.

Татлин прищуривается.

— Pereat mundis, говорит он, fiat iustitia[1]

САНКТ–ПЕТЕРБУРГ, 1905

Приехал батюшка Гапон, воздели иконы, бухнул басовый барабан.

Можно было начинать демонстрацию.

Человек на углу проспекта кивнул головой человеку на противоположном углу. Это был полковник С. В. Зубатов, начальник тайной полиции. Ветер январской зари жалил его глаза до слез. Усы ему опушило инеем.

Можно было начинать демонстрацию.

На батюшке Гапоне был клобук по чину, но под стихарем и саккосом — одежда рабочего.

— Господи смилуйся над нами! вскричал он. Иисусе Христе, смилуйся над нами!

Из толпы, темневшей за его спиной, донесся рев.

— Вставай, проклятьем заклейменный! выкрикнул в падавший снег одинокий голос, сильный, как сирена. Весь мир голодных и рабов!