Дёрдь Конрад - Соучастник

• Название: Соучастник
• Автор: Дёрдь Конрад
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-94457-081-4

Роман «Соучастник» Дёрдя Конрада, бывшего венгерского диссидента, ныне крупного общественного деятеля международного масштаба, посвящен осмыслению печальной участи интеллигенции, всерьез воспринявшей социалистическое учение, связавшей свою жизнь с воплощением этой утопии в реальность. Роман строится на венгерском материале, однако значение его гораздо шире. Книга будет интересна всякому, кто задумывается над уроками только что закончившегося XX века, над тем, какую стратегию должно выбрать для себя человечество, если оно еще не махнуло рукой на свое будущее.

---

«Ты и сегодня не способен понять: для того, чтобы руководить таким заведением, морали требуется ровно столько, сколько соли для супа. Если ее слишком мало, если слишком много, — суп выйдет несъедобным. Основные ингредиенты — это рутина, правила, продуманный и рациональный порядок. Кто хорошо пишет, тот чаще всего плохо командует. Моралисты — они или рассопливят власть, или свирепствуют, как проклятые. Поставь командиром роты философа: он или все пустит на самотек, или примется расстреливать каждого десятого. Я взялся выполнить задачу: держать сто человек персонала и три сотни больных в строгости; для этого мне приходится хитрить, заниматься политикой. Не вступи я в партию, я и сегодня был бы всего лишь старшим врачом. А так: получил партбилет — и директор. Действовать можно, только если ты внутри. Твоя беда в том, что ты поверил Марксу и смешал критику и действие, потому тебя и сажали все время».

«Врач я, может, и не ахти какой, но организатор сносный. Я решил, что обязательно выйду в начальники, но рецепт для этого один: сначала побегай возле больших поваров поваренком, и правило это я соблюдаю строго. Скажем, охотиться я терпеть не могу, но сделался завзятым охотником на уток и благодаря этому могу добыть все, что хочу: надо только посидеть в охотничьем домике за дубовым некрашеным столом, отхлебывая самогонную сливовицу с другими такими же горе-охотниками, отрастившими пузо в высоких кабинетах. И вот пожалуйста: больные мои живут в усадьбе, гуляют в парке, чаще едят мясо и выпечку, чище одеваются, получают больше карманных денег, чем у других директоров. Посмотри вокруг: платановая аллея, подстриженный газон, беседка, увитая дикой розой, белоснежные скамеечки у клумбы с тюльпанами, греческие богини на пруду с лодками; это тебе сумасшедший дом? Это же санаторий люкс! Где еще ты увидишь, чтобы у сиделок были отдельные комнаты, электророяль, спортзал?

Сегодня приезжает оркестр, вечером будут танцы для всех, и страдающие депрессией дамочки будут отплясывать со мной вальс-бостон».

«Спроси: что такое была трудотерапия до меня? Кухонные бабы смешивали в ушате горох и фасоль, чтобы больным было что перебирать. Крысы, клопы, решетки на разбитых окнах, в койках с сетками — сопливые, надсадно кашляющие шизики, по два смертных случая в месяц, в умывальной комнате — хрипящие, сухие краны. Предназначенная больным ветчина — в сумках у поварих, зато много свиного жира, чтобы контингент наедался, зато понос приводил на стол к прозектору одного старика за другим. У того, кто жаловался, одежду на долгие годы закрывали на ключ, оставляли только пижаму, пусть дрожит в ней, пусть стыдится выйти из дома. В чердачной каморке, где теперь — радиостудия, был карцер: нары из голых досок, непроглядная тьма, пол натерт жидким мылом, чтобы наказанный падал почаще. А тогдашний директор, растолстевший до безобразия, подбирал пациентов помускулистее, чтобы они таскали его в паланкине. Все это — в прошлом, но лучше, если ты будешь помнить: все это было до моей тирании».

«Принимая решение, я подвергаю риску судьбу четырех сотен человек. Я должен сто раз отмерить, прежде чем отрезать. Для меня общество — то, которое есть. И такое, какое есть: не просить же мне вместо него другое. Если я не могу делать в нем, что хочу, это еще не причина, чтобы не делать совсем ничего. Вот так же я играю в шахматы: не дай бог, чтобы один невнимательный ход все к черту порушил. Признаю: да, нужны умеренные реформы. Но добавлю: такие реформы, которые можно обосновать. Просвещенный консервативный дурдом: это еще куда ни шло. Мои предки, крестьяне, привыкли выживать и под самыми капризными барами. Может ли маленький устоять против большого? Может — хитростью. Пусть согласно поддакивает большому — и благоденствует в его тени. Консервативные речи — и либеральная практика; делай свое дело, но не болтай языком. Я хочу казаться глупее, чем на самом деле. Если от моих благоглупостей их бросит в сон, мне от этого — чистая выгода».

«Считается не то, что мне годится, а — на что я гожусь. Свобода? Маниакальная идея параноиков. Параноик думает, что их двое: он — и весь остальной мир. А я не хочу убеждать мир в своей правоте: я в нем свое место ищу. Я люблю играть — и мне будет неприятно, если меня вышвырнут из команды. Чуть-чуть независимости, конечно, мне тоже не помешает, лишь бы это не обошлось слишком дорого. Я из тех, кто себе на уме и любит, чтобы начальство плясало под его дудку. Но для успеха необходимо, чтобы начальство не сомневалось в моей лояльности. Ради этого я и на жертвы готов. Вон Авраам: чтобы уверить Бога в своей преданности, он родного сына готов был отдать. Что он думал о Боге, когда, держа сына за руку, вел его к жертвеннику? Это — только ему одному известно».

«Я и при графах не стал бы революционером, и при коммунистах не стал. Преданный партии специалист, я к ним приноравливаюсь, потому что хочу их пережить. Как там говорил партсекретарь про епископа? „Он, говорит, тоже человек: знает, что боженька далеко, а госбезопасность — вот она, рядом“. Я это тоже знаю. Если потребуется, буду врать, но с умом, ровно столько, сколько действительно требуется. Коли тут все — функционеры, от генсека до путевого сторожа, ладно, будем хорошими функционерами. Постараюсь поймать дух, который как бы царит в государстве, на слове: постараюсь создать такой коллектив, где и врачу, и больному приятно работать».

«Я решения принимаю часто. Иногда — субъективно, но против этого только один рецепт: уйти в отставку. И пускай ни персонал, ни больные меня не любят: лишь бы делали, что я скажу. Если я начну с каждым спорить, клиника потонет в грязи, а больные передушат друг друга. Мы тут вовсе не равноправные; с какой стати? Директор без авторитета — все равно что сторожевой пес без зубов: ему и лаять не захочется, если в дом заберется вор. О больном я знаю не намного больше, чем о своих часах: встали, встряхнешь, пошли. Дома у них — сплошь неудачи, сплошь рецидивы; если есть крыша над головой — уже хорошо. Три сотни взрослых людей, которые потерпели в жизни крах, которые не способны стоять на ногах без поддержки. А здесь они, плохо ли, хорошо ли, живут, заботу о них я беру на себя, и ничего, если даже они здесь застрянут надолго. Я им помогаю избавиться от всяких там страхов, пускай и электрошоком: нечего скулить, забившись в угол. Я их полечу, они поспят, потом будут слоняться, как осенние мухи».

«В школе я твердо усвоил: мы — не та нация, которая творит историю. Революции наши были разгромлены, в войнах мы терпели одно поражение за другим. Там, где надо выстоять, мы всегда на лопатках; а где надо лишь выжить, туг мы — на коне. Мои крепостные предки, когда случался набег, прятались в зарослях, в камышах, сидели в воде, дышали через трубку, которую держали в зубах. Лихие люди на конях уходили, от деревни оставались одни головни, и тут они вылезали со своими детишками. Служили мы туркам, немцам, теперь служим русским; две империи уже развалились, развалится, бог даст, и третья. Но пока они тут, будь добр, улыбайся им; я даже любить их готов, если потребуется. Тебе ведь тоже известно, в той горе танков — под завязку набито. Когда мы Прагу оккупировали, они три дня ползли; когда в Праге порядок установился, три дня шли обратно. Каждую весну, в годовщину полной оккупации страны, я выступаю перед больными с торжественной речью, воодушевляю их и себя, мол, как здорово, что нас освободили. Подобострастие денег не стоит, маньяки аплодируют, даже каталептики встают, когда заиграет „Интернационал“. А высокие гости расхваливают концерт самодеятельности и печеную курицу».

«Это ведь ты привел их сюда с автоматом, ты грозил старику бургомистру, что поставишь его к стенке, если он не выставит угощение офицерам комендатуры в надраенном, натопленном помещении казино. Это ведь ты рассказывал небылицы о том, какой там у них рай. А я, солдат, который только и делал, что бегал, добрался до этого парка, заскочил в дом, сжег форму, потом вышел к воротам с палинкой и колбасой. Мы им фасолевый суп варили в казане, гимнастерки стирали; они даже оставили нам одну корову, и сестренку мою не тронули».

«Поповские бредни, имперские бредни, фашистские бредни; интеллигенцию здесь всегда держали для того только, чтобы она врала. Вот и в солдатах: ефрейтор скомандует: „Запевай!“ — мы дерем глотки; скажет: „Отставить!“ — мы немедленно замолкаем. Отдадим царю — царево, за это ему надоест террор и он не станет нас в землю втаптывать. Тебя-то самого разве не русские полковники допрашивали в политической полиции? Двадцать пять лет назад ты чуть на виселицу не попал, а сегодня даже убийц не вешают сразу. Режим — нудный, но не зверствует, а это уже кое-что. Притираемся к отливочной форме колонизаторов, а уж там, внутри, начинаем понемножку походить сами на себя. Можем потихоньку обзаводиться хозяйством — лишь бы в глаза не бросалось; режим стоит, пустил корни, теперь уже и своя традиция есть, которая ему помогает».