Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

• Название: Александр Поляков Великаны сумрака
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Он шагал по весенней Saint Jaques, по этой странной ули­це, где верхние этажи выпирали надстройками, нависали стеклом и камнем над головой, сужая небо до тонкой полос­ки ослепительной синевы, но чем тоньше была эта полоска, тем ярче пробивалась она, сияла до рези в глазах, тем настой­чивее торопила вперед, к высокому свободному простран­ству над бульварами и площадями. Лев шагал туда молодо и упруго, удивляясь тому, как может жить здесь народник Лав­ров — в серой каменной пещере, почти без солнца и дождя.

«Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног...» — знаменитый гимн великого Лаврова; любой студен­тик знает наизусть.

Отречься? Легко ли это? Прах стряхнуть. Да по силам ли ему, Тигрычу?

Он думал о России, писал о ней — ту самую, заказанную через Павловского брошюру. Из разных мест — из Петер­бурга, Москвы, с Юга — приезжали люди, рассказывали о родине. И это лишь укрепляло все смелее вызревающую мысль: революционной России как серьезной, сознательной силы больше нет. Да, есть революционеры, и они шевелятся и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря. Все измельчали и способны только рабски повторять примеры былых героев, но не могут выдумать что-нибудь свое. Впрочем, и подражают-то они старикам лишь внешне.

— Лева, скорее, сюда! — сорвалось сердце от крика Кати; опрокинув утренний чай на бумаги, кинулся в детскую.

Побледневший Саша метался, сбивая ногами простыни, по кровати, сжимал руками голову и плакал от боли. Его тель­це сотрясал озноб, жар полыхал в полузакрытых глазах.

— Температура под сорок, только что вырвало. Что же де­лать? Врача. Нужен врач! — Голос жены дрожал.

— Саша, милый мой! Сынок. — ноги ватно подогнулись; он рухнул на колени, ловя прыгающими губами горячий лоб ребенка. — Что с тобой?

Всегда было так: Лев Александрович сходил с ума, когда нездоровилось Саше. А тут, похоже, дело нешуточное, и он сразу почувствовал это: не зря же сын врача, не зря сам недо­учившийся лекарь.

— Зачем вы говорите громко? И шторы закройте. Мне смотреть больно! — взмахнул руками страдающий мальчик.

Катюша бросилась к окну. «Неужели? Господи. Это так страшно!» — осененный жуткой догадкой безголосо шептал Тихомиров.

Вызванный врач подтвердил диагноз: цереброспинальный менингит.

— Впервые его описал доктор Вейксельбаум! — чуть само­довольно произнес француз. — Он открыл диплококк, кото­рый.

— Кто?! Плевать! Он выживет? Деньги. — Тихомиров по­чти вытолкнул из комнаты болтливого лекаря. — Да, деньги! Сколько надо?

— Левушка! У него судороги. — настиг его голос Кати.

— Деньги. Их немного. Возьмите все. Я после еще дам. Спасите сына. — совал в карманы врачу мятые франки. Тот отбивался, а Лев комком впихивал купюры с такой силой, что трещали нитки сюртука. — Умоляю!

— Поймите же, мосье, это менингит! Из десяти больных выживают только двое. И эти двое. Возможны осложнения: глухота, эпилепсия, идиотизм, наконец. Я сделаю все. Мы соберем консилиум, но.

С каждым днем Саше становилось хуже и хуже. Он уми­рал. У Тихомирова останавливалось сердце, когда мальчик, скрипя зубами от боли, переворачивался на бок с запроки­нутой головой, с поджатыми к животу коленками. «Поза ле­гавой собаки. Плохи дела.» — сокрушался доктор, и снова ставил на затылок несчастному злые «шпанские мушки».

Выл ветер в каминной трубе, и каждую ночь выл под ок­ном соседский пес, выматывал душу.

Пиявки, компрессы, стоны, рыдания Кати за стенкой.

Однажды показалось, что наступило улучшение. А сле­дом опять —рвота, опять стал мараться во сне под себя, ко­сить глазом. Он так измучился, бедный мальчик, что отвора­чивался, сжимал губы — не хотел пить горьких настоек вале­рианы и пиона, и тогда Тихомиров кричал на него, топал но­гами и, размахивая побелевшими кулаками перед высохшим маленьким личиком, силой вливал в посиневший рот про­тивное лекарство.

— Сейчас же пей, негодный мальчишка!

— Оставь! Не надо, Лева! — врывалась в детскую Катя. Он грубо гнал жену прочь.

И тут же, конечно, повестка из комиссариата полиции: срочно вызывают к префекту. Что делать, пошел. Оказалось, стало известно: под именем Долинского скрывается эмиг­рант-революционер, опасный для Франции Лев Тихомиров, которому предлагается покинуть Париж, страну. Пришлось пойти на поклон к Лаврову; старик дружен с премьер-мини­стром Клемансо. Республиканец Клемансо помог, но из сто­лицы надо убираться. Хотя бы на время. Пока можно жить только в провинции. Дали две недели на переезд.

Холеный премьер с ухмылкой будет рассказывать: «Я ожи­дал увидеть грозного цареубийцу Тигрыча, а передо мной сто­ял жалкий тип с трясущимися руками, только и твердивший: «Мосье министр, мосье министр.»

Руки тряслись. Душа трепетала. Саша, Сашенька, сынок.

Мальчик открывал глаза, и Тихомиров хватал первое, что попадалось. Вот наперсток, к примеру.. И тут же показывал веселый фокус.

— Смотри-ка, милый! Есть на пальце! — насаживал на большой палец наперсток и, дурашливо улыбаясь, прятал руку за спину. — Раз! Нет на пальце! Видишь? А теперь, опля- я-я (где вы, клоуны из цирка Чинизелли?). И опять есть! Смешно?

Но Саша не смеялся. Взгляд его был строг и серьезен; он не любил теперь пустых разговоров и разных глупых вздор­ностей, которыми взрослые обыкновенно забавляют детей. Даже сердился, делал бровки теремком. Льву Александрови­чу, с изболевшей, бессонной душой, порой казалось, что сын уже не ребенок и он знает больше его, своего отца. И знание это уводило мальчика иной неведомой дорогой. Он словно бы говорил — молчаливо и строго: все пустяки на свете, а есть только смерть.

Есть на пальце. Нет на пальце. Есть жизнь, а потом.

Но вдруг сын не умрет, а сделается идиотом?

— Сашурка, сынок! Помнишь, ты хотел в русскую цер­ковь? Обещаю, съездим. Только поправляйся. — просил, переворачивая горячую подушку.

— Хорошо, папа, — слабо кивал мальчик. — Ты не плачь. И мама пусть не плачет. Вы не виноваты.

Начинался новый припадок.

Что? Не виноваты? Постой, постой. Да ведь это же он написал: «Мы не верим больше в руку Божию». В письме к Александру III, где гордился каждой смелой фразой? Нет, не там. В другом обращении. В прокламации. В какой? Неваж­но. Тогда ничего не царапнуло: ведь как дерзко, умно! И со­ратники-народовольцы в восторге. Первое смущение — пос­ле весточки из дома: простые слова мамы и удивительно — несколько строк от отца; старый военврач не поучал сына- вольнодумца, нет, а лишь кротко благословлял. Он, Тигрыч, предательски бросил дряхлеющих родителей, оставил у них на руках (во имя революции!) маленьких дочерей, а его сми­ренно прощают, желая, чтобы он жил с Богом. Хотя бы в душе.

«Мы не верим. Как горько, как стыдно! Так не должно быть. Это ложь, ложь. И вот теперь умирает сын. Моя вина. Наша вина.»

— Катя, Катюша! — в отчаянии позвал Тихомиров.

— Что? Все? Саша?! — рывком распахнула дверь жена. — Нет.

— Подожди. Есть молитва, редкая. Молитва матери об исцелении ребенка. Я вспомнил. Я болел, и мама читала. Она думала, я сплю, а я не спал. Молитва матери — она са­мая сильная.

— Да, самая. Да, сильная. — мелко, по-старушечьи тряс­ла Катюша неприбранной головой. — Я не знаю. Господи. Ты вспомнишь? Вспомни.

— Сейчас. Я вспомню. Это — Пресвятой Богородице. Идем скорее, к Митрофану Воронежскому, — торопливо вы­толкнул жену из комнаты.

— Ты сказал: Богородице. Но почему — Святитель Мит­рофан? Разве можно?

— Можно, ничего. Хотя. Не знаю. Я теперь вспомнил. Ты повторяй. Каждое слово повторяй. И — проси, проси, проси! — обжигал он Катю дыханием; воспаленные глаза бешено вращались в полумраке.

На минуту Тихомирову привиделось, что он с рыбаками вышел в море — проверить сети-вентери. Но задул новорос­сийский ветер — бора; шторм разметал лодки, разбил их. И вот он пытается спастись, цепляется за каждую щепку. Где же берег? Где твердь его?

Это напоминало чудо — простое и ясное: вдруг зазвучало, запело в оживающей душе, вспомнилось каждое слово мо­литвы. Откуда? Почему? Он не знал, да и не хотелось знать: «О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под покровом Твоим мое чадо Александра. Укрой его ризою Твоего материнства.»

«Уврачуй душевные и телесные раны чада моего Алексан­дра, моими грехами нанесенные.», — с нарастающей пока­янной силой повторяла Катюша.

.После недолгого, но напористого дождя вновь посвет­левший день стал тихим и кротким. Тогда они с Сашей выш­ли в сад. Капли так ослепительно горели на трепетной ли­стве, что мальчик зажмурился.

Да-да, это тоже было чудо — иначе не назовешь: умираю­щий сын не умер. Выздоравливал уже в деревне, в Ла-Ренси, куда им пришлось окончательно перебираться по предписа­нию обаятельного Клемансо. Саша, заметил Лев Александ­рович, словно бы поумнел, но иногда забывал самые обык­новенные слова. Вот слово «дождик» забыл. Махнул только рукой. И улыбнулся.